Если твои принципы привели к такому концу, какой от них был прок? — «Старикам тут не место».
Мы всё время оставляем сердца не в тех местах. Но какого, спрашивается, чёрта моё оказалось в чужих зубах? Я звонила Олегу еще трижды, но всякий раз череда коротких гудков становилась мне ответом, сбрасывая в пропасть без дна. Оставалось только принять неизбежное. Прильнуть к неизбежному всем телом, стать его частью в конце концов. У меня под веками рассыпались белые мелкие черви, когда я, кажется, задремала на диване, свернувшись в позу эмбриона. Мне ничего не снилось. Потому что все худшие кошмары уже становились реальностью. Я за ширмой театра теней, вижу большие и страшные фигуры воочию, трясусь перед ними, пусть даже они только набитые соломой тряпки. Солома хорошо горит. Не знаю, сколько именно прошло времени, прежде чем меня разбудил хруст гравия на подъездной дорожке. Я вскинулась, как ударенная по хребту. Вскочила на диване. Рубиновые капли крови переливались тусклыми, почти засохшими пятнами среди битого стекла. Разруха гостиной, словно здесь просто прошла бурная вечеринка. Лампочка с остро-бритвенными лучами на «Гернике» напоминала глаз, висящий над всем этим монохромным ужасом. И этот глаз наблюдал за мной. Кто-то постучал. У меня оборвалась очередная струна внутри. Он не стал бы стучать. Смятые голоса просачивались в щель под дверью. Я вышла в коридор, босыми ногами оставляя цепочку следов на камне. По-моему, я рассекла ступню осколком. Боль не отрезвляла, сигналы будто не доходили до мозга или он отказывался их воспринимать. Наверное, это причина моего отрешённого молчания в ответ на возню за дверью. — Есть кто дома? — голос грубый, прокуренный. Он же отравит здесь всё. Выскоблит все бережные следы присутствия. Робкому мальчику не понравится, что все его стены провоняют табаком. — Открывай сова, медведь пришёл! — совсем непрофессионально бросил второй голос. Он куда моложе, нарочито нахальный. Насмешка. Я не чувствовала ничего, кроме истощения. Мне было глубоко наплевать, сколько их там, в каком они обмундировании, как они нашли это место и ради чего пришли. Я думала о французской кухне. Что-то хрустнуло, а потом первый голос свистнул и объявил: «Ломайте дверь». Я не успела ничего придумать, зашитый тревогой рот не раскрывался. Первый удар чем-то тяжёлым едва поцарапал матовую поверхность. Им потребовалось ещё пять. На третьем жирные трещины поползли в разные стороны, как линии жизни и сердца на ладони. На четвёртом мелкая сетка с хрустом заполнила поверхность двери. На пятом она разлетелась на осколки. Теперь всё разбито. — Доброй ночи, — человек с тем грубым голосом шагнул через порог первым, быстро отдал мне честь: скорее рефлекторно, чем по желанию. — Хотя, уже, наверное, утра. В проёме двери, что щерился осколками стекла, застрявшими в раме, едва серел лес, словно закрашенный карандашом. До рассвета ещё так далеко. Я стояла недвижимая, обхватив себя руками, будто могла так защититься и сжимала зубы, не в силах оторвать взгляд от обуви мужчины. У него были грязные ботинки. Должно быть, на юге Франции сейчас сухо. Мерзость. Вот они, те гуашевые силуэты, что я видела вечером меж ветвей. Тогда они не рискнули сунуться сюда, а сейчас их ничто не сдерживало. Они повыползали из-под коряг, отслоились от стволов и выпутались из валежника, чтобы вторгнуться в гладкую мраморную коробку, загадить тёплые полы, перебить всё стекло. — Капитан полиции Санкт-Петербурга Сорокин. Он собирался ещё что-то сказать, но я успела первой: — Вы опоздали. Его здесь нет. За его плечом стоял долговязый парнишка. Рыжий. Издёвка судьбы. Симулякр. Копия с мальчика, которого уже нет в реальной жизни. Капитан глянул на него мельком и сразу, не задевая меня взглядом, принялся дотошно изучать обстановку. За ними следом зашли ещё несколько человек в форме спецотрядов. Они, похоже, ехали на задержание. — А вы у нас, собственно, кто? — поинтересовался Сорокин, обойдя коридор следом за своими людьми, заглянув в каждый угол, везде сунув свой нос и только после этого вернувшись ко мне. — Прислуга. Убираю дом. Они беспардонно рассеялись по комнатам. А мне оставалось только смотреть. — А чего тогда такой беспорядок? — Сорокин кинул красноречивый взгляд в гостиную. — Плохо выполняете свою работу, барышня. — Главное, чтобы вы свою выполняли хорошо, — невольно оскалилась я. — За это не волнуйтесь, — он смотрел сквозь прищур мне под кожу и знал всё, что я собираюсь сказать. Или почти всё. — Документы ваши можно? Меня бесило бессилие. Руки как плети, висят вдоль тела, еле живые поднимаются, чтобы вынуть из сумки паспорт. Медленно-медленно, я шла к капитану. Земля под ногами раскалённая, а я босиком. Куда уж тут бежать вприпрыжку. Остановилась так, что мужчине пришлось самому чуть шагнуть вперёд, чтобы взять мои протянутые документы. Он тоже двигался неспешно: они думали им некуда торопиться, ведь ловушка уже щёлкнула. А Питер тем временем занимался с четырёх концов. Сорокин глянул на меня, потом пробежал взглядом по страницам. И наконец, закончив, присвистнул, крикнув своим: — Да у нас тут два по цене одного, парни. Столб уже воздвигнут и обложен хворостом, осталось только привязать ведьму и поднести факел. И мне впервые за всё время с момента того далёкого «Здравствуйте, Сергей» в тошнотворной комнате не было страшно за себя. Угрозу другим я воспринимала куда более реально. Может, из-за мнимой безвинности, какой их наградила моя любовь. Один из полицейских пересёк комнату, остановился рядом и развёл руками: — Ни данных, ни контрактов — ничего. — По-твоему айтишник будет документы на бумажках хранить, что ли? Электронику забирайте всю. И вот барышню тоже упакуйте, — Сорокин развернулся ко мне всем телом. — Лилич Алиса Александровна, вы арестованы по подозрению в сговоре и пособничестве террористу. Имеете право на адвоката, на звонок и бла-бла-бла, короче, как обычно. Давай её в машину. Всё для галочки. Не только последняя строчка — вообще всё это — адресовалось не мне. Это ширма, чтоб потом никто не смог попрекнуть его. На «Гернике» нет места розовому цвету. Едва об этом подумав, я успела скользнуть взглядом в гостиную и заметила того парнишку. Он стоял у картины и любовался какое-то время, дожёвывая что-то с кухни. Облизал пальцы. А потом вдруг потянулся и приподнял полотно. Шарил на стене позади — вдруг там сейф, или секретная панель, или рычаг. Лапал саму картину без зазрения совести, держа её прямо так, словно кусок фанеры теми самыми руками. А я подумала о том, как стояла у этой картины много дней назад. Только теперь я знала ответ на безмолвный вопрос быка — «Кто же в итоге всё это сделал?». Они. Вот такие люди, безразличные к чужим границам, чувствам, мыслям. Считающие, что положение сильного даёт им какое-то моральное право вести себя, как скоты. Те, кто травят непохожих на них. Кто смеётся над чужими достижениями. Кто унижает слабых. И те, кто закрывает на всё это глаза. Никто ничего не успел предпринять, потому что никто не ожидал того, что случилось. Я сорвалась с места, пролетела сквозь гостиную, невзирая на осколки на полу. И со всего маху залепила полицейскому пощёчину. Звонкий звук шлепка повис в воздухе. Пара секунд растянулись на вечность и сжались до мгновения. Пальцы у меня пылали, как если бы я сжимала Красный Цветок в ладони. На гладкой щеке парнишки остался полосатый след. Он рванулся было ко мне. Я подумала он скрутит меня и закуёт в наручники. Но резкий голос всё оборвал. — Отставить! Мы застыли, как заводные куклы. Плотно сжатые губы сдерживали какое-то, очевидно, неприличное слово. Вместо него парень проскрипел: — Это нападение на сотрудника при исполнении! — Оставь девчонку в покое, — устало бросил Сорокин. — Она не в себе. Принял меня за умалишённую. Пусть так. Я слышала, как в спину мне прилетело ядовитое: «Ещё бы. Кто в здравом уме свяжется с этим психопатом», но уже не обернулась. Другой полицейский хотел было меня выпроводить, но я вывернулась, давая понять, мол, не смейте трогать, я сама пойду. Мир сыпался и уходил из-под ног. Я обулась, не обращая внимания на ранку на ступне. Накинула пальто. Знала, что больше никогда сюда не вернусь, всё будет предано забвению. Если бы только во мне было меньше людского, чтобы ничего не желать, никак не печалиться, чтобы в груди не болело что-то тёмное, раздутое; что-то, что я искала в лихорадочных буднях столько времени, а нашла совсем рядом, в самой себе. Что всегда было со мной. Мои ягнята визжали, глядя на меня доверчивыми чистыми глазами, а я обернулась у двери, точно зная, чего мне будет это стоить, и бросила: — У меня есть информация о Сергее Разумовском. Мигрень сорвалась бы на крик, если бы могла. Наверное, она мной гордилась. Когда-то давно в этой жизни появился человек-бедствие, и никто не был к нему готов. Этот человек эгоистичен и самолюбив. Он ломает судьбы с той же лёгкостью, с какой крылья, чтобы выстелить себе ими постель. Этот человек — я в худших своих формах. У него больше нет права голоса. — Мы не сомневаемся. Вот, товарищ сержант с удовольствием вас послушает на допросе. — Я буду говорить только с майором Громом. Суровая, как на фото с кладбищенского памятника, я оставалась абсолютно серьёзной, высчитывая каждое своё слово. Я сказала Олегу, что сделаю что потребуется и не собиралась отступаться от этого даже перед лицом смерти. Я не стану наблюдать падение, выложенное костями дорогих мне людей, движущихся трупов. Пусть будет доброта и швы, злоба и победа. Он никогда не простит меня за это. Это разобьёт ему сердце. Но сохранит жизнь. Значит, так тому и быть. — Игорь Гром не майор и уже даже не полицейский, — с высоты своего презрения он, видимо, не замечал потенциального пожарища. — А вы не в том положении, чтобы торговаться со мной, барышня. Я почувствовала, как губы скривились в изломе. Будто я смотрела на насекомое. Его закостенелая приверженность правилам и догмам, отсутствие гибкости в подобных обстоятельствах и невозможная заносчивость довели меня до белого каления и я бросила резко: — Тогда подождём, пока весь город сгорит дотла. И тут основательный, неповоротливый капитан немного опешил. Он прекрасно понимал, что я не преувеличиваю. Насколько длинная цепочка костров уже тянется через город? Я поджала губы и процедила: — Только с ним. Или ни с кем. И вышла в тусклое рассветное марево. Пешки не ходят назад, но я-то наступила на последнюю клетку.***
Я уже была в этой комнате дважды. Первый раз в качестве охотника, второй — в качестве добычи. А сейчас?.. Ответа на вопрос не было. Или я не хотела на него отвечать. Мариновалась в молчании, пока за дверью допросной не раздались шаги и возня. Кто-то бросил с явно недовольными нотками в голосе: «Пусти его. Прокопенко лично поручился». Я подумала, насколько дорого им это обошлось, а потом дверь открылась и на пороге застыл Гром. Кепка надвинута едва ли не на подбородок. Это сразу же его выдало: он тут такой же зверёк, запертый в лабиринте жестоким ребёнком, вынужденный играть по правилам, которые больше его. Не так уж сильно мы отличались. — Какие люди, и без охраны. Мне было не до дурацких прелюдий. Я сорвалась тут же, не видя больше смысла оберегать себя, обходить острые углы, ускользать. — Где он? — Хороший вопрос, — усмехнулся Гром, только вот вышло так мучительно-устало, что лучше бы он вообще не менял выражения. — Не поверишь, тоже хотел его задать. Для меня его голос существовал как далёкий гул. Я не разбирала слов, пытаясь вычленить только самое главное. Всё остальное было не важно. — Где Олег Волков?! — сорвалась едва ли не осатанело. — Он в порядке? Если вы хоть что-то с ним сделали… — Тихо, тихо, тараканов распугаешь. Гром даже немного опешил, понимая, что его обычные вальяжные шутки не сработают. Только не сейчас. Не в тот момент, когда у меня сердце бьется поперёк горла от накатываемого ужаса. Бывший майор отодвинул стул, тяжело опустился напротив. Я осталась стоять, вмороженная в холодный пол. Слово можно было через ноги отдать всю боль земле. И тогда Гром произнёс: — Сидит твой дружок в очень охраняемом и очень секретном месте. Вот теперь у меня подкосились ноги. Не чернознамённые, не жертвы, не бунтующие, не призраки войны. Просто полиция. Воздух с шумом вышел из лёгких — до последнего вздоха. Теперь можно было больше не держаться на поверхности. — С ним нормально обращаются? — уже спокойнее: всё, отволновало. Гром мог бы эмоционально наигранно возмутиться, но ни у него, ни у меня не было уже никаких сил на глупый театр. — За кого ты нас принимаешь? — он сказал «нас» и, по-моему, даже сам не заметил. — Кормёжка трижды в день и лучший вид из окна. Не важно, куда выходят глаза его комнаты, ведь он всё равно видит одно и тоже из любого окна. Я знала, потому что тоже это видела. Даже сейчас, из этой комнаты, хотя в ней не было окон. Наконец, после долгого молчания, я подняла голову и, смотря прямо в лицо Грому, спросила: — Вы хоть понимаете, что сделали?.. — Курицу-гриль? Но даже при всём своём шатком положении, Гром всё равно это чувствовал — преимущество хозяина ситуации. Оно позволяло ему оставаться в своём идиотском амплуа. Их достаточно времени загоняли, чтобы теперь вот так просто взять и не упиваться положением загоняющего. Вот только я-то хорошо знала, что вещи, в которые бесприкословно верил Олег — это справедливость, складной нож и Серёжа. А вещи, в которые бесприкословно верил Серёжа — это доброта, свобода слова и огонь. — Он спалит весь Петербург, чтобы найти его, — я не улыбнулась, потому что в своей правдивости это было очень страшно. — Хотели, как лучше, а в итоге всех нас поставили под удар. — А я по-твоему просто поболтать с тобой что ли пришёл? — он вытащил из кармана мой мобильник и демонстративно положил его на стол между нами. — Телефончик вот твой прошерстили. Третий лишний. Я смотрела, как расплываются в отражении на чёрной глади блики света от электрической лампы над нашими головами. — Ты, кстати, знала, что у тебя в нём прослушка? — бросил Гром как бы между прочим, выждал пару секунд, наблюдая, видимо, какой эффект это произведёт на меня. — Была. Наверное, он подумал, меня шокирует тот факт, что в мою личную жизнь так нагло вмешиваются. Да и не кто-нибудь, а именно Разумовский — этот поборник свободы слова и личных тайн. Но я не удивилась, не стала разводить руками. Грома моё безразличие слегка даже задело: он, должно быть, посчитал меня двуличной химерой. А я поняла вдруг, почему Олег отнял у меня телефон тогда, в своей квартире. — Давай, выкладывай, чего этот петушок-золотой гребешок задумал. На мгновение, всё стало как засвеченная плёнка из старого фотоаппарата. Я долго-долго смотрела в лицо товарища-бывшего-майора и поверить не могла, что взаправду сижу в допросной, что всё это реально, что я сговариваюсь с полицейским за спиной у террориста. И это меньший мой грех — хуже, что я сговаривалась с Игорем Громом за спиной Разумовского. Сейчас он был для меня, как человек с обложки глянца, обещавшего спасение, прощение, выздоровление, счастье, радость и лучшую жизнь. Такой небрежно брутальный, своей приверженностью принципам и самостоятельному решению проблем напоминавший Олега. А мне страшно, и больше не о чём просить высшие силы, кроме как сберечь хоть часть того доброго и светлого мальчика в темноте. — Я делаю это не ради вас, — мне нужно было произнести это вслух, словно это меня каким-то образом оправдывало. — И не ради себя. — Да, да. Можно ближе к телу? Но Игорю-то было всё равно. Его не волновало содержание, только форма. Нас объединяло желание остановить разрушение того, что мы так долго строили. Я вздохнула, расширяя лёгкие. Моё последнее погружение на самое дно и ещё чуть ниже. Без «Наутилуса», просто закрыв глаза и сиганув с головой в воду. — Скорее всего под угрозой законодательная власть. Депутаты, политики, здание городской думы, мэрии… — это были лишь расплывчатые предположения, я прямо на ходу собирала в голове пазл деталей. — Да, у нас режим ЧП в городе, если ты не в курсе, — Игорь закивал. — Что ещё? Не говори мне, что ты ради этого меня вытащила… Так дело не в прямом нападении. Чрезвычайное положение, значит, что будут обыски, цензура, комендантский час и, может быть, даже войска. Он устроил конфронтацию и, в конце концов, бросил вызов законодательной власти напрямую, без мелочных пожаров и угроз. Я поджала губы. — Я не соврала, когда сказала, что он мне не докладывает. Прозвучало как оправдание. Жалкая попытка защититься. Самое паршивое, что всё выглядело так, словно я пытаюсь выгородить себя, прикрываюсь каким-то великими мотивами, а на деле трясусь за свою шкуру вместе со всеми в этом городе… что-то щёлкнуло. Вместе. Гром уже почти встал. Ещё секунда — и я бы упустила его. — Башня! — Там всё так защищено, что не подберёшься, — с вполне ожидаемым скептицизмом отозвался Гром. Конечно, они там были, но у меня имелось преимущество. — Марго. Экран телефона мгновенно ожил, беловолосая голова помощника дружелюбно улыбалась, будто ничего не произошло. — Слушаю вас, Алиса. Это заставило Игоря замереть на миг. Что-то было в его фигуре, отдалённо напоминающее ребёнка, завороженного грядущим появлением кролика из шляпы. Только моя шляпа была глубиной с бездну. — Тебе было велено делать, что говорит доктор Лилич, верно? — Марго послушно кивнула. — Объясни мне, как это это работает. — Личная голосовая команда Сергея изменила настройки приватности и вам открылся широкий спектр функций. Попросите меня о чём-нибудь и я с радостью выполню ваше пожелание или предложу альтернативу. Едва изогнув бровь, я подняла взгляд. Ферзь двигается в обход всех правил: так, как никакая иная фигура не может. — Забавный фокус, — только и хмыкнул Гром. — И чего нам, отпустить тебя теперь? — Я ведь дала вам совет, Игорь. В этой игре вам понадобится любое преимущество. Это почти ничего не значило. Маленькое шарлатанство. Блеф. Он понимал, что я не кинусь сеять разумное, доброе, вечное под их знамёнами, а потому закономерно пренебрегал моей помощью. Не настолько сильно крутился огненный вихрь вокруг, чтобы хвататься за любую соломинку. По крайней мере, пока утрамбованную тишину вдруг не раскрошил резкий звук. Я вздрогнула. На экране светилось одно слово из шести букв. Произнести его тут — всё равно, что наложить епитимью. Я вскинула голову. Мы с Громом переглянулись. Я было дёрнулась, но он выхватил телефон прямо у меня из рук. Нажал «ответить». Я, кажется, перестала дышать. Они же отследят его, непременно отследят. Что если на взводе он ляпнет что-то не то? Сердце дробило рёберные кости в пыль. А потом на том конце по громкой связи произнесли: — Здравствуй, Игорь. Бедный бывший майор: на двадцать процентов из страха и на восемьдесят злости, которая так удачно маскирует его тревожность. Разумовский уже знает не только об обыске и задержании, но и даже о том, что Гром будет здесь, в эту самую секунду, когда он звонит мне. А значит, всё это оперативно обдуманные ходы. — Соскучился уже? — Вижу, ты в хорошем настроении. Извини, что придётся немного тебе его подпортить. Я дал тебе шанс на честную победу, но ты сжульничал с этим трекером. Так что происходящее сейчас — отчасти твоя вина, Игорь. Так легкомысленно рисковать с этим звонком только ради того, чтобы с наслаждением расковырять чужую рану с самым невинным тоном. Это не тот человек, что дал мне слово бросить всё здесь и сейчас, нет. Столько произошедшего, столько обещаний и жертв — и вот мы снова в той зелёной комнате клиники, двадцать тысяч лье под водой. Меня начало лихорадить от злости и горя. Я сидела на берегу, смотря, как влажный песок высыпается сквозь пальцы, и всё хрупкое, что я с таким усердием строила, покидает меня. Мне виделись гадкие дети, растоптавшие песочный замок. Хотелось встряхнуть их всех, ударить, закричать, дать знать, что они всё испортили. И вместе с этим я понимала — замок разрушен не детьми, но набежавшей волной. И не остаётся ничего, кроме как оплакивать эти руины. — Я тебя найду, сволочь, и упрячу так глубоко, что ты никогда оттуда не выберешься. — Да, да, это я уже слышал, — небрежно отмахнулся голос по ту сторону. — Короче, у тебя двое людей, которые мне дороги. А у меня двое дорогих тебе. Всего-то ночь прошла. Но изменения, ей порождённые, необратимы. Я видела, как Игорь побледнел, словно вся шелуха геройства и лёгкой придурковатости облетела и чёрный от копоти ветер разметал её по проспектам. Он не знал. Я выглядела так же ещё пару часов назад — это лицо с проблесками последних воспоминаний. Вот ты держишь человека за руку, а в следующий миг его уже нет. — Если тебя заботит хоть что-то кроме тебя самого и твоих идиотских принципов, то я предлагаю совершить честный обмен, и всё это закончится. Отдай мне Олега и Алису, а я скажу тебе, где искать твоих друзей. Гром смотрел на меня, будто я была виновна во всех смертных грехах разом. Там, по ту сторону, где обитал голос, играл Вивальди, и в нервном подёргивании скрипки Разумовский больше не был пожаром. Только закатом над зимними полями. Всё в мелких кристаллах, сыпется и хрустит, как выбиваемые коленные чашечки. Замёрзнуть насмерть совсем не больно. Говорят, ты просто засыпаешь. Меня засыпают его спокойные холодные слова. Бережно накрывает белым покрывалом до весны. Кто сказал, что холод жжёт слабее огня? — А может ты мне лапшу на уши вешаешь? — Игорь не оторвал от меня глаз, но голос у него стальной, каждая буква продавливается в воздух, как тиснением. Краткий вздох на другом конце почти усталый. Так вздыхает глядящий на дураков людского рода бог, жалеющий, что создал их когда-то. — Ты хочешь справедливости, Игорь. Я тоже её хочу, — слово уже такое замыленное, что потеряло смысл. Я вместо него слышала только белый шум. — Но больше этого мы оба хотим, чтобы наши близкие были в безопасности. — И чего, мне просто заявиться в участок и отпустить твоих дружков? — Это твои проблемы. Решай их, и решай быстро. У меня не так много времени, а терпения ещё меньше. И всё оборвалось. До последней нити. Мы молча играли в гляделки. А потом Игорь развернулся и с размаха швырнул мой телефон в стену. Детальки разлетелись на куски. Я только опустила глаза, смотря на красочное пятно багровой крови на ткани своих кед, проступившей изнутри. — Теперь понимаете? Город тут не при чём. Положение борца за справедливость подходило на роль оправдания лучше, но на самом деле всегда важны только люди — единичные, уникальные, с чертами лица, с заусенцами, выступающими косточками и мозолями на пальцах. Любимые люди. — Не сравнивай целый город и одного психа, — на самом деле он сказал «я вас всех засуну в ад». Просто иначе. — Вы говорите, что одно благо важнее другого, одна жизнь важнее другой. В чём тогда разница между вами и Чумным Доктором? Гром молчал какое-то время и очевидно мысли его были уже совсем не здесь. Я чётко прочитала на его лице это типичное самобичевание. У меня было много времени, чтобы научиться распознавать такое мгновенно. Наконец, он отозвался просто: — Я не такой, как он. И оставалось только молиться, что так и есть. — Я очень на это надеюсь. Потому что в конце концов, главная задача ферзя — защитить короля, и я планировала выполнить её любой ценой. В таких условиях, если он окажется вторым Чумным Доктором, от города не останется камня на камне.