А главная прелесть огня в том, что он уничтожает ответственность и последствия. Если проблема стала чересчур обременительной — в печку её. Вот и вы, Монтэг, сейчас представляете собой этакое же бремя. Огонь снимет вас с моих плеч быстро, чисто и наверняка. Даже гнить будет нечему. Удобно. Гигиенично. Эстетично. — Рей Бредбери.
Если свернуть через три квартала от полицейского участка на север, окажешься в череде запутанных улиц, обросших перегородками, стихийными толпами и патрулями. Где-то вдали кричит сирена. Олегу хорошо понятна геометрия города. Понятнее ему только то, с чего вдруг полицейские вошли в место, где держали его и, вернув все вещи, спокойно выпроводили на выход. Не бывает так просто. Кто-то идёт за ним по пятам, и он чувствует это загривком. Олег повидал достаточно подстав и ловушек, чтобы сейчас так просто попасться в сеть улиц. Он сворачивает в узкий проулок и подсекает одного из преследователей. Полицейский успевает отреагировать на возникшую за ним тень вынутым оружием, но не спускает курок. Второго такого же он вылавливает в колодце домов. Они рассредоточились, чтобы окружить его кольцом. Так ему не сбежать, вот только он и не собирался. Волков почти кожей чувствует, как оживает в нём Питер — холод и колкость, прямые, как стрелы улицы с заточенными наконечниками. Все ведут в сердце. И вместе с ним — сухость и жестокость пустыни. Две противоположности — юг и север, снег и песок — мешаются в кашу в районе предсердия, расползаются до кончиков пальцев, придавая силы рукам. Через ещё три квартала не остаётся никого, кроме вожака. Должно быть, это Гром. Его самодеятельность уже давит на горло. Олег подбирает подходящее пространство, не появляется достаточно долго, чтобы один из двух полицейских в машине вышел искать его. Они идут скорее всего по маячку, что успели сунуть в его телефон. Не просто же так вернули. Вот только телефон оставлен на мусорном баке в глубине двора. Пока полицейский пялится на его светящийся экран, Волков открывает дверь машины у водительского сидения и стволом приказывает чёртовому генералу полиции пересесть. Этого он не предусмотрел. Они обсуждали много исходов долгими безрадостными ночами, но ни в одном не был упомянут Прокопенко. Он кажется, даже не напуган. — И чего теперь? Так и будем сидеть? Олег не опускает оружия. — Телефон. Получает простенький мобильник. Набирает сообщение на номер. Полученный ответ чётко расставляет акценты. Олег поднимает взгляд, и на мгновение ему кажется, Прокопенко читает светящееся отражение букв в его глазах. Он спокоен и собран, и будто бы… устал. Волков словно не может сделать ровным счётом ничего, чтобы его удивить. — Ты разве не понимаешь, куда всё это идёт? А если завтра он тебе скажет с крыши прыгнуть? — так могли бы звучать отеческие наставления, если бы Олег знал, что это такое. Когда-то Алиса спросила его, готов ли он убить если придётся. И собственный ответ плавает перед глазами дохлой рыбой. Он был готов уже давно, в конце концов, номинально он уже мёртв. Вопрос только в том, ради чего. За отблеск закатного солнца в счастливых мальчишеских глазах или за отражающееся в черноте безразмерного зрачка пламя? С одной стороны болтающиеся в замке зажигания ключи. С другой — ручка двери. Волков замирает. А потом Прокопенко вздыхает и говорит абсолютно честно, будто они знакомы много лет: — Скольких он ещё утащит за собой? И так сам подводит черту. Для него в чужой судьбе уже всё решено. В этом вечере для него всё решено. Он знал, чем всё закончится ещё до того, как они начали. И он — угроза. Не потому, что выйдя из этой машины доберётся — своими руками или чужими — до Разумовского. А потому, что отпустить его, не выполнить приказ, пойти наперекор, значит оставить мальчишку в закатном солнце без защиты. Кто, если не он? И Олег заводит машину.***
Не можешь восстановить — уничтожь. С казино сработало. Конечно, это не историческое здание, но оно умело маскируется. На дорогущем итальянском паркете будут блики огоньков, на стенах в искуссную кракеллюровую трещинку — картины в старых рамах. Культурно-просветительское извращение. Как и во всём городе. Музейный и академический Питер прячет прерывистые, грязные, истолчённые до пустоты окраины. Завтра солнце взойдёт снова. Утешение после насилия. После того, как сменится цвет города. Ржавчина на известь. Электрический свет, голубоватые отблески экранов, синий предзимний вечер. Ничего не будет как прежде. В жидкокристаллических мирках живут люди — герои полуночных мелодрам — наёмники и два пленника на соседних экранах. Только мигалки полицейских машин режут глаз, как битый пиксель. Их не должно там быть, не так скоро во всяком случае. Неужто сами догадались, где искать? Больше никакой мягкости. Им нужна жестокость зимы, холод, колкость. Всех засыпет так или иначе. Плевать, что нашли — это уже ничего не изменит, кроткое колебание на поверхности, перед тем, как кольцо льда сомкнётся над тёмной водой. Небо сегодня, что вымороженный пруд. Однако сама мысль неприятна. Пустяк. Иголка в кексе. Как нашли? Кто-то добрый помог. Предательство — длинное слово, удобное. Начинается с табуретки, заканчивается петлёй. Не сейчас. Позже. Мир фрагментарно сыпется кусочками экранных сводок. Освобождённая Пчёлкина показывает ему в камеру средний палец. Он смеётся. Как вульгарно. Но ироничным образом сочитается с Прокофьевым, хоть журналистка и не Джульетта. Пространство поглощает мысли и чувства. — Может всё это — не по-настоящему? — спрашивает голос, и он больше не идёт с изнанки. Он его собственный. Алиса оказалась права. Нет никакого Чумного Доктора. Чумной Доктор везде. Не чернеющая сущность, не вторая личность, не дух, бес, древний бог, трикстер или воображаемый друг. Здесь только он один в самых тёмных своих ипостасях. И он прекратится сегодня. Вырвать с корнем всё блёклое. Разум распадается. Блики оттеночных цветов, палетка pantone. Серый — это про настоящее, про пыль и сиротливые углы приюта, про круги под глазами в череде бессонных ночей. Олег говорил, после них он выглядит, как пожёванное мыло. Олег из студенческих будней — это яичный жёлтый. Улыбки, плавящиеся на сковороде кусочком масла. Олег в сирийском прогнозе погоды — это песочный жёлтый. Олег в пришедшем сообщении сейчас — это грязно-золотой, словно потир. «Что мне с ним делать?», — с незнакомого номера, но он узнал бы его даже вслепую. Ты их всех подведёшь под монастырь. «Помнишь Левина?», — он отправляет короткий ответ об одном из предпринимателей, едва не разрушившем зараждающуюся «Вместе». Гипс на его переломанных ногах был белоснежного цвета. Своего рода и пароль, и намёк. Они срослись в болезненном уродстве, как сиамские близнецы уже достаточно сильно, чтобы быть уверенным, что Олег его поймёт. Он — это белый. Алебастровые кости, вытертые до порошковой извести. Цвета так много, что его нет совсем. Предвестник мелового периода. Смертный саван. Алиса?.. Алиса это про красный. Ей маки и вино, паруса и ликорис, огонь и кровь. Ей киноварный сгусток в клети тех самых костей. А он ведь оставил её там совсем одну. Без защиты. В пустоте. Всё равно, что собственноручно отдал им. Жалкое насекомое. Красивый мальчик в бликах электронной черноты. Смотрит на своё отражение в гаснущих экранах. Теперь всё, почти всё. Питер — это Герника. Питер — это аксиома. Питер — это чёрный. — Стой на месте! Он видел широкие плечи в углах картинки с камеры наблюдения, выведенной на вход в здание. Секундный интерес — он сам догадался, где искать или кто подсказал? — растворяется, и тень от козырька кепки очерчивает узнаваемые границы лица бывшего майора.***
Игорь почти не дышит. Только хрип пробивается где-то в груди, словно у него переломана пара рёбер. Впереди недостроенная стена, за ней пропасть пары этажей. Прямо на краю стол, на столе — несколько экранов, на них изображения с камер. Исполненый очей паук шевелится и разгибается в спине — десятки острых позвоночных жал, выпирающих из-под ткани белого свитера, складываются пластинами. — А я всё гадал, придёшь ты или нет, — он улыбается: на редкость здравая улыбка для психопата. — Ты меня не разочаровал. Игорь пережимает тонкую трубу от стройматериалов, подобранную по дороге, так, что костяшки белеют. Нихрена он не знал. Блефует. Прикидывается всемогущим. И это чёртово расслабленное лицо вызывает электроразряды в порах костей. Как он вообще смеет улыбаться? Игорь больше не сдерживается, да и не зачем: — Какая же ты паскуда… — в этой своей белой одежде, в таблоидах и интервью, в детских лицах и дёрганых улыбках, в благодушном разрешении забрать банку газировки из огромного холодильника на вершине башни — во всём-всём, до последнего. — А я ведь правда о тебе хорошо думал. Мол, хоть один порядочный человек среди этих зажравшихся рож. Это уже даже не вопрос справедливости, нет. Это вопрос тупой боли в груди от обманутых ожиданий. От растворяющегося желания видеть хороших людей в этом городе даже среди тех, кто не даёт повода себя уважать. Это желание теперь выпадает мутным осадком в луже. — Давай посмотрим правде в глаза. Ты большой мальчик, Игорь. Чего ты ожидал? — Разумовский отворачивается, будто даже не видит в нём угрозы. — В этом городе такие герои, каких он сам породил. Но знаешь, мне как-то сказали: «Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать». Борьба с режимом и лозунги о свободе прерогатива богатых интеллектуалов с кучей свободного времени. Игорь не подходит ни по одному из пунктов. — Хрена с два. Что ты вообще знаешь об этом городе? Сидишь, как принцесска в башне и причиняешь добро направо и налево, — Игорю хочется съездить ему по рыжему затылку этой трубой. — Там, на площадях и проспектах страдают люди — хорошие люди, семейные. Которые знают, что ты просто бешеный пёс, которому место в одиночке. Вот они — герои. Как его собственный отец, отдавший всё, что у него было до последней части этим улицам и набережным. В конце концов, отдавший даже жизнь за то, чтобы сделать город лучше. Теперь он понимал. Игорь никогда не сражался за эфемерную справедливость, за блеклый свет прекрасного далёка, нет. Он сражался за то, чтобы сделать жизнь чуть более сносной. Он сражался за дела своего отца, за дела Прокопенко. И это меньшее, что он мог. На столе рядом с клавиатурой поблёскивающая гладкой сталью шпага. Раритетная очевидно, часть разрушенного и собранного по крупицам прошлого, призванного восстановить историческое здание в его прежнем шике. На дощечке гравировка: «Графу К.Г. Разумовскому от…» и дальше почти неразборчиво. Вытащенный из подставки клинок, словно промасленный в приглушённом золотом свете. — Ты прав, я вовсе не герой, — он оборачивается со снисходительной улыбкой. — Но и ты не герой, Игорь. Думаешь пара видео и сотня-другая комментариев сделали тебя таким? Нет. Ты такой же бешеный пёс. И каждая продавленная в воздух буква, каждое слово, произнесённое Разумовским, этим умалишённым, притенциозно и высокопарно, самодовольно и легкомыслено — это плевок на могилу его отца. — Я людей не убиваю. — Неужели? Алёна Трановская бы поспорила. Помнишь такую? Его справедливость — тонкая жёлтая полоска света под дверью в комнату отца далеко за полночь. Это каждая улыбка спасённого ребёнка и каждая пуля, вытащенная не из того, кому она предназначалась. Справедливость Разумовского же — это лесной пожар, устроенный только за тем, чтобы на пепле вырастить райский сад. Прозрачный слоган, пустышка, громкий крик в суматохе и взгляд с вершины башни. Попытка перекроить жизнь, которой никогда не жил, чтобы хоть так ощутить хотя бы её привкус. Для него все эти улицы — бумажный макет. — Сколько вообще погибло и пострадало из-за твоей халатности? Свобода — это дар и проклятье, Игорь. Ты волен поступать, как знаешь, но готов ли ты платить цену? Не ему читать мораль. Игорь вынимает наручники из заднего кармана. — Ну всё, хватит трепаться. Рука в перчатке, а в руке — длинный клинок. Прямой, как линия судьбы. Его конец упирается Игорю в грудь, чуть восточнее сердца, стоит ему шагнуть вперёд. Думай. — Арестовать ты меня не можешь, а значит, просто тянешь время до прихода твоих друзей. Я верно излагаю? Разумовский смотрит из-под светлых бровей. Обкусанные губы расходятся, лицо растрескивается оскалом шакала. Думай же. Гром трубой отводит лезвие в сторону, чтобы сделать ещё шаг. — В этот раз ты никуда не денешься. Немного не успевает. Лезвие скользит вниз, едва не подсекает его под коленом. Игорь успевает отшатнуться. Острый кончик едва резанул джинсовую ткань на ноге. — У меня от одного взгляда на тебя начинает болеть голова, — когда Разумовский мученически закатывает глаза, радужка едва поблёскивает жёлтым в таком свете, почти съедена чернилами зрачка, внутренней темнотой. — Ты до сих пор не понял, Игорь? Я никуда и не собираюсь. Полоборота, лезвие падает сверху — амплитудно, на стык шеи и плеча. Думай. Уйти? Не успеет. Гром подставляет трубу — звонкий лязг. Клинок скользит вниз. Скучающий мальчишка играет с ним в мушкетёров, но Игорь не настроен развлекать паршивца. Сейчас! Каблуком ботинка прямо по ноге. Разумовский сгибается, падает на одно колено, но успевает отползти в сторону. — Всё могло закончится мирно, если бы ты выбрал другой путь. Если бы все вы просто признали свои ошибки, признали несовершенство системы, но нет… вы предпочли слепоту и упрямство, — в придушенном смехе трещат сотни горящих жизней. Он выпрямляется, проворачивает кисть с клинком. — Любимцы системы. Посмотрите, как она сгорит. Удары размашистые. Круговерть. Развлечение для грязного избалованного ребёнка с крылатыми чертями под кожей. Гром ударом металлического обрубка выбивает у него из груди захлёбывающийся кашель. Попадает прямо в брюшину. Разумовский налетает на стол. Клавиатура соскальзывает и грустно болтается на проводе, как висельник в петле. Удары Игоря чёткие, без замаха, резкие. Один дерётся, другой танцует. Он бьёт сверху, попадает не по ушедшему противнику, а по экрану. Тот корёжится. — Вот что важно, Игорь, — потерялся на секунду, лезвие проходит по касательной, рассекает бровь и край щеки. Кровь стекает на скулы. — Каждое разрушение это обновление. Перезагрузка. Он успевает ударить по руке. Разумовский вполоборота, шипит от боли. Вот сейчас: ударь сверху, давай же. Труба упадёт между шеей и головой, чуть ниже затылка. Пока он отвлёкся. Игорь бьёт быстро. Но ещё быстрее вторая, свободная рука вскидывается и на лету останавливает металлическое оружие. Думай. Секунда на размышление. Наручники. Щёлкает стальной браслет — одно кольцо смыкается на запястье Разумовского со звуком захлопнувшихся челюстей. Второе — на перекладину строительного леса, нужно только дотянуться. Не так быстро. Резкий рывок, труба скользит во вспотевших ладонях, обдирая неровными краями огрубевшую кожу. Игорь бы не заподозрил в тощем Разумовском такой силы, не будь он сам свидетелем того, как тот ловил брошенные камни на лету. Гниющая плоть внутри обросла железом. Лишён оружия. Труба со звоном летит в сторону. Думай! Занесённое лезвие намерено рассечь ему брюхо. Он отскакивает, налетает на стену. Он пробьёт тебе сонную артерию следующим ударом если постарается, думай. Руки свободна. Наручники на одном запястье у Разумовского гремят и лязгают. Игорь дергается вперёд, хватает второй браслет. Рывок на себя, лезвие беспорядочно летит к его лицу. Ничего не остаётся. Гром перехватывает его ближе к эфесу незащищённой ладонью. Сталь впивается в кожу. Затупленный клинок не режет, скорее рвёт кожу на лоскуты. Вгрызается. Игорь выкручивает клинок так, что пальцы противника сами разжимаются. Кажется, он вывихнул ему запястье. Шпага летит на пол. Секунда — ладонь, и сразу же — сжатый кулак. Прилетает в солнечное сплетение со всей силы, заставляя Разумовского сложиться пополам. Щелчок. Второй браслет наручников намертво сковывает ему запястья. Он пятится, согнувшись и судорожно хватая воздух, и где-то в этих хрипах пробивается истерический смех. — Ты просто псих, — Игорь стирает кровь с брови тыльной стороной ладони. — И ты лишь подтвердил это в очередной раз, только теперь вообще все в курсе. Между ними несколько метров развороченного пространства. Шпага еле покачивается, и кровь блестит на клинке рубиновыми поцелуями. Маленькие капли отмечают дорогу к справедливости пунктирной линией на полу. — Да, — просто кивает Разумовский, сползая по стене. — А вы только что позволили этому психу сделать то, что он хотел. У Игоря кровь затекает за воротник, а он смотрит, как один сумасшедший откидывает голову, затылком прислоняясь к стене с самым блаженным выражением лица. Рыжие волосы липнут к вспотевшему лбу, словно это утренняя пробежка. Игорь скалится в себя — ударить бы, да жалко портить смазливую рожу, ему ещё светить ей перед журналистами. Пусть любуются на своего героя. — Тебя ждёт одиночка до конца твоих дней. И кстати, твоих друзей тоже. Так кто из нас эгоист? Словно трещина проходит по нетронутому фарфору кожи, и пустота за ней втягивает в себя насмешки и улыбку. Лицо Разумовского сползает, как восковая маска, когда он мрачнеет. Облизывает сухие губы. — Это мой вам подарок. Прививка от чумы. Прививка от смерти, — он вскидывает разведённые — насколько позволяют наручники — запястья. — Так что теперь можете меня ненавидеть, презирать, посадить в камеру, линчевать — теперь уже всё равно. Можешь даже убить меня прямо сейчас. У Игоря на губах привкус крови, но тошнит его не от этого. Злость на эту жалкую подделку бурлящим дёгтем закипает где-то под сердцем. На улыбку, которая не имеет права на существование. На искажённое сознание. На то, с какой лёгкостью в глазах Разумовского все они предстают лишь маленькими куклами на верёвочках, актёрами нелепой пьесы. Занавес в его голове опустится и будто ничего не было. А им с этим жить. Выживать. Он стремительно преодолевает расстояние между ними, хватает свитер, сминая его в кулаках, и рывком поднимает Разумовского с пола, как тряпичный мешок. — Не дождёшься. Ты чего, мучеником себя возомнил? — волоком тащит его до кресла, швыряет в него так, что едва не опрокидывает. — Нихрена у тебя не выйдет. Склоняется над запрокинутым лицом, когда Разумовский лишь качает головой. — Всё уже вышло. Справедливость — это про равновесие, Игорь. Вся ваша полиция себя скомпрометировала — слитые данные о коррупции и произволе гуляют по сети. Судебная система сгнила: отпустила психопата на свободу, позволила ему учинить Ад и Израиль… А власть всё это допустила. И теперь на десерт ещё и цензура, комендантский час, обыски. Стройный домик из конструктора разваливается у Игоря на глазах, детальки разломаны и раскиданы капризным ребёнком. Сколько судеб лежит в основании этого дома, сколько людей брошено в фундамент. И все их кости хрустят под ногами Разумовского с мелодичностью свежего снега, и поступь легка. Игорь чувствует это — бритвенные птичьи когти впиваются ему в плечи, размах чёрных крыльев закрывает солнце. Его поднимают над улицами, где грязный снег и кровь мешаются в кашу. И теперь ему наконец видны сверху в обширной панораме трещин и сколов эти несколько месяцев. Отправится ли он за решётку или просто испарится с рассветом, как чёрный сгусток теней — уже не важно. Изменения приносимые хаосом необратимы. Эта ночь и все ей предшествующие необратимы. — Больше ничего не осталось. Игорь смотрит на лицо в кресле и ком встаёт у него в горле. Всё это время он желал лишь одного — чтобы виновники получили по заслугам. Его держала только глухая ярость от осознания, что где-то там Разумовский пьёт свою газировку, слушает классику и улыбается наивным, обращённым к нему лицам. Он был готов собственноручно выбить из него всю спесь, но вся его грубая сила и всевластие закона оказались бессильны перед одним — этим иконографическим образом. И это было страшнее всего. — И от тебя больше ничего не осталось. Его зароют живьём, разорвут на куски, обольют кипящим маслом и подожгут, как чучело на масленицу и он примет это с такой же сардонической улыбкой, как сейчас, потому что в его глазах — это не наказание. Это лишь милостивая жертва ради всех них. Он пожертвовал своим совершенным образом добродушного мальчика-сироты и филантропа. Пожертвовал своей империей. Пожертвовал даже своими друзьями. И всё просто для того, чтобы смотреть на него сейчас с таким непогрешимым лицом и упиваться тем, как растерянный собственным бессилием Игорь Гром глядит на свои пустые ладони, словно енот, моющий бизе и не понимающий, куда оно растворилось. Потому что он знал, с самого начала знал — такие люди, как Гром пуленепробиваемы. Можно забрать их работу, можно шантажировать их, полить грязью на глазах у всех, похитить их родных, но их точка опоры не снаружи. Она внутри, она в несгибаемой вере во всемогущество возмездия. — Я понял. Думаешь, управы на тебя нет? — слова скрипят на зубах Игоря, перетираются как песок от песчанных замков, что рушатся у него на глазах. — Посмотрим, как ты запоёшь в тюрьме. О, тебе там понравится… там любят таких, как ты. — Ничего ты ещё не понял, Игорь… Пока нет. За каждое преступление ты понесёшь наказание — и худшее из них то, что вывернет твою душу наизнанку. Не решётки каталажек, не общественное порицание на федеральных каналах, не лишение статуса и денег и не скудные условия российских тюрем. Но ощущение, что никто не придёт спасти тебя. Возмездие не ошибается, и оно в том, чтобы ты почувствовал себя проигравшим. Тебе больше некуда бежать — вот только Разумовский не убегает. — Сначала я выбрал Дубина — младший напарник-идеалист, как с картинки, — изломанная улыбка явно даётся с болью, должно быть у него в ушах звенит. — Потом подумал, нет! Что ты творишь? Бери Пчёлкину! Возлюбленная главного героя. Дама в беде. Но зачем мелочиться? Тем более всё так хорошо сложилось. Нельзя согнуться, дрогнуть, показаться растерянным. Нельзя позволить ему думать, что он выиграл. Быть на шаг впереди… Внезапный разговор из комнаты допроса доносится эхом. Вот оно. — Красиво стелешь. Если бы не твои дружки, сдавшие тебя с потрохами, я бы даже поверил, — мгновение, и мерзкая улыбка распадается кусками, обвисает обрывками плоти, обнажая бурлящее ужасом нутро. — Угадаешь, кто из них тебя сдал? Игорь бьёт точечно, куда сильнее, чем в предыдущем поединке, потому что в этот раз точно знает куда бить. Боль физическая для больного распухшего сознания будто бы ничего не значит, но вот такой удар… — Блефовать у тебя выходит так же паршиво, как и всё остальное. Разумовский пытается криво усмехнуться, наскоро пришить на себя маску беззаботности, но та тлеет и осыпается. Игорь дотягивается до рукоятки ножа в спине и проворачивает её со сладким хрустом. — А как по-твоему я тебя нашёл? Дать пару секунд на размышление. Дать осознать, наблюдая за тем, как темнеет лицо — профиль на чернёной серебрянной монете. Потому что любовь это булыжник: положить краеугольным камнем в фундамент дома или утопить труп. Нежность в изобилии насилия. Это факт. И оружие. Разумовский запрокидывает голову, как утопающий, что старается держаться на поверхности и обнажает зубы. — Хорошая попытка, Игорь, — отводит взгляд от склоняющегося Грома и смотрит в сторону. — Кажется, к тебе гости. И там, куда падает его взгляд тонкая рамка экрана очерчивает двух людей. Это прямо здесь, у входа в бывшее казино. Сначала появляется крупная фигура в гражданском. Игорь впивается взглядом в жидкокристаллический мирок и поверить не может в то, что видит. С той стороны на него смотрит Прокопенко. Потом вторая фигура. Концентрированная чернота этого места. Промокашка. Олег Волков. Он второй рукой вытаскивает телефон, смотрит на экран, а потом поднимает голову бросает взгляд прямо в камеру. Между ними двумя несколько метров. На камерах плохо видны лица, но в отражении на экране Игорь хорошо видит другое — бледное, искарёженное, недвижимое, как гипсовый слепок. Как могильная статуя. Вторая фигура поднимает вытянутую руку. И больше нет никакого внутреннего голоса, что просит его подумать. Игорь не думает. Игорь — это ничто. Игорь — это комок ужаса. Он успеет. Прыгнуть. Бежать. Лететь туда. Только не так. Это не по-настоящему. Пустота в костях. Размоченные ноги. Костяшки хрустят в сжатых кулаках. — А ведь ты мог быть на его месте, — шёпот позади, так близко, что почти вплотную к ушной раковине. Звук приходит раньше. Раньше изображения, осознания, страха и опустошения. Звук снаружи, не с камеры. Резкий хлопок, словно лопнул шарик. — Почему ты сам не пошёл, мм? Только потом изображение с камеры искажается. И фигура на переднем плане подкашивается, заваливается на спину. Что-то щиплет в носу, в глотке, словно кислота разъедает изнутри. Так не должно быть. Это всё не по-настоящему. — Почему ты сейчас тут, а не там? Больше нет сил думать. Окружение сыпется ромбами. Они говорят на одном языке — вот какого это, делить язык с убийцей. Игорь говорит лишь на языке силы и опустошения. Он бьёт даже не замахиваясь. Трясущееся тело обращается сталью, титановым сплавом. Бьёт так, что того отбрасывает. Кровь заливает глаз. Могильный ужас, отголосок кладбищенского дня приходит и заполняет ему уши, ноздри, глазницы. А он мальчик, стоящий у могилы отца. В неуклюжих колебаниях ему режет уши самый дикий холодный звук грядущей зимы. Звук работающего холодильника в морге. Так. Не. Должно. Быть. Удар падает снизу вверх, потом под колено, опрокидывает на пол. Пальцы на руках хрустят, когда он бьёт по ним ботинком. Правая, левая. Костяшки разбиты. И нетронутое мраморное лицо превращается в кровавую кашу. — Сколько ещё погибло… кх… — прорывается сквозь рваные хрипы из глубины залитой кровью глотки. Он разорвёт её зубами. — Из-за… из-за тебя? Сколько погибнет?.. Кто-то орёт осатанело: «Ублюдок! Мразь!», но сил, чтобы понять, что крик его собственный уже нет. Всё погружается в вакуум, только чавкающие звуки разрываемой плоти, трескающихся костей. Рыжина алеет, пряди склеиваются, глаз вздувается от гематом. — Нельзя убивать людей, Иг… кх… — рвотные звуки, куски человеческого, жалкая падаль. — Ты же читал… читал… Но он слышит только одно: «Я убью тебя». Я убью тебя, скотина. Руки падают тяжело, как кузнечный молот. Не ради справедливости. Не ради возмездия. Не ради города. И лица пузырятся и вылупляются друг на друге. Дима. Удар. Юля. Удар. Трановская. Удар. Отец. Удар. Отец. Удар. Отец, мне так жаль. Удар. Отец смотрит на него с той стороны. И он замирает. Отец, я сплошь гниль. Я слабак. Отец, прости меня. Не за разбитое в месиво лицо, не за упущенный контроль, не за опасность, которой я подверг всех, кого любил и не за самонадеянность, не за доверие и послушание, которые привели меня сюда, наверх, а не туда, вниз. Встать. Подобранный клинок в руке. В линии челюсти, ходящей на шарнирах под его кулаками, скрывалась правда. И правда в том, что это — его худший грех. Он всё-таки поддался. Девчонка сказала играть на чужом поле, по чужим правилам — и он играл. Вот только забыл про самое главное — быть на шаг впереди. Его самый огромный шаг назад. Отец, я плаваю в хтоническом ужасе. Я безрукий мальчишка на пепелище. Разумовский не победил ни в своей самозабвенной игре в Христа, ни в посеянном хаосе и изменениях. Он победил в этом кратком мгновении бешенства. Он победил уже в том, что Игорь на секунду подумал: «Я убью тебя». Он залез к нему в голову и выпотрошил там всё, изгадил, извратил. Он змея под кустом. И его сила не в деньгах, наемниках, психопате-дружке, что выполняет каждую его команду или красивом образе. Его сила в безумии. В этой маленькой мысли из трёх слов. А Игорь должен был догадаться. Одного взгляда хватило бы на его друга… или на ту девчонку-психиатра. Он же вывернул её наизнанку. Он отравляет всё, чего касается. И больше Игорь не притронется к нему и пальцем. Как проснуться в своей спальне. Ему семь лет, отец говорит, какое богатое у него воображение, что придумало птиц, и кровь, и башни и даже заменить милицию на полицию. Он начинает всё с начала. Кровь на клинке уже взялась коркой. Шатаясь и заваливаясь, Разумовский поднялся. Хотя ничего от того Разумовского — любимца обложек и телевезионных экранов — в нём теперь не осталось. Губа разбита, глаз заплыл и белки налились кровью. Ресницы слиплись. Кажется, выбито плечо. Сломаны пальцы. Кровоподтёки по скулам и шее. Волосы склеились от кровавой каши. Он едва видит Грома через щель правого глаза. Делает шаг, припадая на левую ногу. Вплотную. — Если я не могу вылечить эту систему — я её уничтожу, — половина слов даже не слышна, язык еле ворочается в распухшем рту. Ещё шаг, так близко, мог бы сложить Грому подбородок на плечо. За растресканным лицом — гимн психоделического искуства, кровь мазками — вроде бы даже угадывается улыбка. Или Игорю кажется сквозь призму встающих против воли в глазах слёз. Он не смотрит в сторону экранов. Окровавленные губы касаются его уха, когда Разумовский хрипит: — И ты её самый яркий представитель. И переломанные пальцы незаметно находят лезвие, перехватывают поперёк, и резкое движение стремительно вгоняет конец не выпущенного из ладони клинка куда-то под рёбра. Несколько секунд, сдавленный хрип. Игорь резко отдаляется, лезвие выходит с чавканьем. На уже и без того залитом кровью, насквозь пропитанном алым свитере расползается новое пятно чуть ниже последнего ребра. — Улыбнись, Игорь. Ты в прямом эфире. Когда он успел включить трансляцию? Теперь не важно. Важно, что крупные билборды города — у площадей и проспектов, там, где сейчас беснуется народная волна — украшает едва разборчивая сцена, где бывший майор полиции вгоняет лезвие в тело самого разыскиваемого в стране человека, как безжалостный линчеватель. Но об этом Игорь узнает уже позднее. Сейчас он только смотрит, как нечто багровое, тёмное и только формой напоминающее человека пятится туда, где в стороне от стола зияет пустота недостроенной стены. Спотыкается об оставшиеся стройматериалы. Игорь успевает рвануть в ту сторону. Рука едва задевает влажную от крови ткань. Но пальцы соскальзывают. И в последнюю секунду перед этим он видит под синяками и гематомами, под кровью и пылью внезапно грустное и сожалеющее лицо мальчишки, который давно сгорел. А потом оно исчезает в темноте провала, и только глухой звук упавшего тела остаётся отпечатком в воздухе.