Первая волна сбивает тебя с ног и ты катишься, катишься, катишься, но не захлёбываешься — даже если стараешься захлебнуться… Вторая волна подстерегает тебя, когда пытаешься подняться на четвереньки, и во рту становится солоно, но ты ещё жив — даже если уже готов умереть… Третья волна накрывает тебя с головой, и ты думаешь: это и есть конец, потому что это на самом деле — конец… А четвёртая волна уносит тебя в открытое море, и ты вспоминаешь, что всегда был рыбой. — Макс Фрай.
Он отвозит его как можно дальше от золота, драконов, полиции и огня и всего-всего самого безумного. Вот только от самого себя он его забрать не может. Алиса была права. Олег понимает это, когда он спрашивает его напрямую: — Кто из твоих людей меня сдал? Он задаёт такой вопрос, пока они на заднем сидении машины, в приглушенных тонах, где Олег в давящей загородной тишине штопает рану на животе, стараясь не смотреть на лицо, прикрытое холодными мокрыми повязками, стремительно алеющими от всё ещё кровоточащих гематом. — Что? Дом с разбитыми стёклами смотрит на них развороченным нутром. Двери и окна расчерчены полицейской лентой, говорящей о том, что ещё совсем недавно тут был обыск. По пути радио успевает истерично вбросить информацию о протестах, Чумном Докторе, пожарах, пострадавших и трансляции на билбордах до того, как Олег выключает его. А теперь Разумовский спрашивает его о каком-то предательстве. — Они знали, где искать Пчёлкину и Дубина. И Гром откуда-то знал, где я нахожусь. Кроме меня об этом было известно только тебе и твоим людям. Он слышит слова, но Разумовский будто говорит с ним на птичьем языке. У Волкова перед глазами расплывающееся лицо генерала полиции за секунду до звука выстрела. Он обычно не запоминает черты, эмоции. Профдеформация. Лица жертв для него, как затёртый рисунок грифелем. Но теперь он вдруг видит, как проступают детали, словно сквозь белую пелену метели. — Или это твоя Марго разболтала. Разумовский в ответ еле слышно шипит: то ли от раздражения, то ли от неловкого движения иглы. Выворачивается от его рук, стоит только обрезать нитку. Не может же он и вправду… подозревать его?.. Суть солнца — сжигать, а суть людей — прощать его за это, и снова подставлять плечи. — Найди мне этого человека. И разберись с ним. Олегу хочется спросить: «И что потом?», но в глубине души он знает ответ. Разумовского, наверное, посчитают мёртвым. Но Чумной Доктор всё равно никогда не умрёт. Олег вылезает из машины и на секунду ему кажется, он видит бродячую собаку среди деревьев. И даже знает, что это за собака. Щенок, которого он закопал под деревьями на окраине приютского двора в мёрзлой земле ноября. Потом, стоя у раковины и отмывая грязь из-под ногтей, в ответ на наивный взгляд он не сказал ни слова о том, что мёртвая собачья морда ощущалась, как домашнее насилие. Ему было знать необязательно. Каждую ночь с тех пор голодная псина стояла у его окна, сколько бы он не закапывал собачий труп в холодную землю. Ему казалось, эта собака вечно голодна и он продолжал её подкармливать. Мы в ответе за тех, кого похоронили. Но та собака просто не знает, как быть сытой. В конце концов, он уже потратил сегодня одну пулю из шести заряженных в служебный пистолет.***
В башне совсем пусто и сиротливо. Он пробирается к ней с трудом, дорога занимает намного дольше времени — всюду полиция, силовики, барикады. Но зудит в затылке не от этого. Олег не может собраться. С ним никогда такого не бывало. Зря оставил его там одного. У дверей башни дежурила полицейская машина, но Марго заблокировала все входы и выходы, так что они явно ждали подкрепления или чуда. Разобратся с ними не составляет большого труда — придут в себя через какое-то время. Его система опознаёт сразу, хотя по имени не называет. Башня первая зацепка. Она же оказывается последней. Он рассчитывал найти следы в системе, на камерах, что угодно, но не тёмный силуэт в пентхаусе. Кто-то невысокий стоит у Венеры, подняв лицо. На звук шагов он дёргается и оборачивается, и колечки тёмных волос высыпаются из-под капюшона. Алиса смотрит на него. Потом на часы. Не смотрит она только на город за окном. Наконец, выдаёт коротко и фаталистично: — Так и знала. Ему кажется, они уже встречались здесь прежде, будто он проживает это событие в миллионный раз в петле. И она вот-вот затянется. — Что ты тут делаешь? — Полицейские ещё внизу? — игнорирует она его вопрос. — Это ты закрыла двери? Алиса кивает. Мнётся, будто не зная куда деть руки, а в них что-то большое, безразмерное, никуда не умещающееся. — Мне хотелось побыть здесь немного одной напоследок. Видишь ли, Марго делает, что я говорю, — словно оправдывается она. Пытается улыбнуться, но уголок улыбки отклеивается, как размокшие обои. — Я думала заказать пиццу, но с доставкой теперь как-то туго. Нервный смешок бьёт по хребту. Она тут же мрачнеет и стыдливо опускает глаза. — Ох, ужасная шутка. Извини. Лицо у Алисы становится такое, словно на её глазах только что издохла птица, которую она собственноручно накормила хлебом. И в ней нет ни оттенка от той, предыдущей башенной Алисы или даже от Алисы-Я-Не-Хочу-Больше-Видеть-Твоё-Лицо. У от неё вообще ничего не осталось, она сыпется белыми крупинками на холодный бетонный пол. Это не снег. Соль. — Ты виделся с ним? — на самом деле это единственный вопрос в её глотке с самого начала — всё остальное луковая шелуха. — Всё в порядке? Тишина сводит людей с ума. Но отсутствие слов и тишина не тождественны. Он качает головой, отодвигая на задний план мысль о заряженном оружии, что держал поблизости всё это время. — Нет. Ничего не в порядке. Лилич хмурится, подходит ближе, чтобы взять его за запястье и взглянуть на часы. Чёрное солнце полуночи восходит над городом. — Я расчитывала, что к этому времени вы уже будете далеко. — «Мы» будем? — её «мы» рисунок мелом на асфальте: детские каракули «мама, папа, я — счастливая семья» с тем лишь исключением, что кто-то из троих — обведённый труп. — Что ты сделала?.. Тонкие пальцы ещё сжимают руку, переворачивают и безошибочно углядывают на манжете рубашки капли крови. Алиса лучше всех прочих знает, как выглядит кровь на чёрном. Она натренирована замечать её мгновенно. — А ты? Руки вскинулись, вырывая запястье из её пальцев, впились ей в плечи. — Что ты сделала, Алиса?! А она только подняла глаза и тихо отозвалась в еле заметной печалью: — Ты знаешь. Знает, с чего бы ещё ей в компании полицейских быть здесь. Ему кажется, что незнакомое дёргается и нарывает больным местом в пятом межреберье. То, что он давно скормил птицам. — Зачем? — Ради свободы. В радиусе того, кто громче всех кричит о свободе, они — самые несвободные люди во всём мире. И Олег не знает, проклятье это или всё же благо. Ведь свобода — это самая убийственная вещь в мире, как только ты получаешь её. — Ты хоть немного — хотя бы на секунду — подумала, что это будет значить? Хуже всего, когда предан оказывается тот, кто был предан. — Что я разобью ему сердце, — отвечает архитектурно, акупунктурно, как если бы переварила это всё уже давным-давно. — И, полагаю, поэтому расстрою и тебя. Он не верит в то, что она смогла жить взора демонов-небожителей. Если у него не вышло, как могло получится у неё? — И даже зная, ты опять побеспокоилась только о себе, — чеканит он. — Мы оба беспокоимся об одном и том же. Разве ты не поэтому здесь? — Я не поверю, что именно сейчас у тебя проснулась совесть. Слова «совесть» нет в птичьем языке, на котором они разговаривают. Они на нём умеют только молиться и кричать. — Если ты всё ещё считаешь, что я эгоистка, значит, я хоть что-то сделала правильно, — она только устало и снисходительно улыбается. — Я её убила, Олег. Ту Алису, которую ты знал. Гораздо лучше быть мёртвой, чем бессмертной, потому что для нас бессмертно лишь то, что умирает вместе с нами. А я никогда не хотела, чтобы вы оба пострадали. И Олег будто бы проснувшись от затяжного дурного сна вдруг понимает, что всё это время держал в руках одни кости. — Он же послал тебя разобраться с предателем, верно? Вот она, свобода. Чуть сложнее, чем безвольно подчиниться приказу. И намного сложнее, чем выполнить его по собственной воле. Это то, какая пропасть между этой Алисой и той, мёртвой, из дня суда. Бездонная яма наполненая выборами, но гораздо больше — ответственностью. Потому что только отвечая за свои поступки мы становимся теми, кто мы есть. Она просто даровала им последствия. Выбери преданность или здравомыслие, выбери меня или нет, выбери пистолет или нож и, в конце концов, выбери себя или его. И вдруг Олегу кажется, что в глазах темнеет от осознания. Он никогда не был свободен. Он всю жизнь цеплялся за свет в нелепом, несоциализированном мальчишке лишь бы не провалиться в темноту. Чтобы он — солдат, наёмник и убийца — его образом оставался чист, мог смотреть на себя в зеркало, не испытывая отвращения. Но в конце концов, мальчишка и стал его темнотой. — Ну, так что, Волков, ты будешь стрелять? Он превратился в то, чего боялся. Он превратился в это ради него. Нет. Не «ради». Из-за. Он смотрит на свои ладони, и сетка линий стремительно алеет, и вся кровь за многие годы проступает сквозь поры. Он смотрит на её лицо, и понимает, что она видит его насквозь. Он сам ей всё рассказал, сам вывернул наизнанку все швы, шрамы, все грязные секреты и уродливые мысли и поступки. И ни тогда, ни сейчас она не взглянула на него с укором. Она лелеяла и берегла всё то, что он так в себе ненавидел. — Уходи. Потому что ему на миг показалось, что если она останется, случится что-то плохое. А плохого у них накопилось на целых три жизни вперёд. Алиса помолчала. Потом отозвалась: — Я не хочу запоминать любовь как насилие. И поднявшись на носочки, вдруг взяла его лицо в свои ладони и поцеловала. В первое мгновение это звенящий язык колокольчика во рту, звук уходящего. Если мы все простим себя, что тогда от нас останется? В следующее мгновение — никаких звуков нет совсем. Потому что между «я хочу изуродовать тебя» и «я хочу тебя» — разница в одно слово. Когда Алиса ушла, он ещё какое-то время смотрел на Венеру. Пока не понял, что совсем не узнаёт её лицо.***
Ближе к утру пошёл снег. Олег нашёл его, сидящего на столике для пикника у кострища. — Я вызвал пожарных… Матовые стёкла чернели и лопались от жара, рассыпаясь алмазной крошкой. Крыша дотлела и сложилась внутрь дома. — Зачем? Первобытный костёр, только теперь он разведён не для того, чтобы отпугивать зверей в темноте. Звери разводят такие костры. Где-то там, в утробе полыхающего дома догорала, скукоживаясь, «Герника». — Боюсь, что огонь перекинется на лес. Он едва в себе. Если что-то от «себя» вообще осталось. На заплывшем от ран лице едва угадываются черты. Глаз распух, губа взялась коркой крови, а повязка на боку багровела. — Что теперь? — Не знаю. Олегу кажется, он вспыхнул бы, как этот потерянный дом, если бы уже не истратил весь доступный кислород для горения за эту ночь. Ни гений, ни Чумной Доктор, ни филантроп, ни создатель «Вместе» — никто из них не знает, что делать за концом линии судьбы. Мог бы сойти за бестолкового ребёнка, если бы не кровоподтёки. — Ты выяснил, кто это был? Он может сказать ему правду. Легче всего. Сказать, что тот обжёгся своим же пламенем, а потом резать руки в попытках собрать куски его сердца. Он, конечно, впадёт в тоску, ожесточится, но в рано или поздно, всё это отойдёт на второй план и они снова останутся вдвоём против целого мира. Как было всегда. Но как много времени пройдёт, прежде чем они разрушат друг друга до основания? — Да. — Так значит, кто-то правда меня сдал? Волков вдруг замечает, что он уже дважды говорит «меня», не «нас». Что-то произошло там между ним и Громом. — Да. — И кто это? Олег понимал теперь: он не сможет ему противостоять. Его величайшая сила, позволявшая так много лет защищать неловкого слабого мальчишку, теперь обернулась его же самой большой слабостью. Потому что этот мальчишка обладает безграничной властью над ним, властью преданности. И он будет потакать ему вечность, пока один из них не истончится до секундной стрелки, которой нет на многих часах. Теперь он окончательно понял то, что пыталась сказать ему Алиса. — И что ты сделаешь? — Что придётся. Даже если за это он меня возненавидит. Единственный шанс остановить разрушение. Он слишком долго работал ангелом-хранителем на полставки, и настоящий ангел — кошмарен. — Какая разница? Я скажу тебе и что? Ты убьёшь его своими руками? Нет, я так не думаю. Разумовский дёргается, как от удара, едва находит силы повернуть голову и языки пламени отражаются в покрасневших глазах. Олег против воли находит это красивым, и хотя красота — это первое, что пытался убить мир вокруг него, он всё же знает её и ценит. — Нет, нет, нет!.. Ты просто боишься… Тебя трясёт от одной мысли, что я могу обойтись без тебя, да? А ты ведь обещал, мне, Олег! Обещал, что не бросишь меня! — Я не хочу больше в этом участвовать. Венера была красивой, а вот Герника не очень. Алиса была красивой, когда облизывала тарелку от его ужина, но не тогда, когда ударила его по лицу в пентхаусе. Серёжа был красивым в облаке золотой пыльцы в летний день на чердаке приюта, но не в костюме Чумного Доктора или в этом самом крике сейчас. — Так и в прошлый раз было! Стоило мне отвернуться на миг, а ты уже сбежал в Сирию, поджав хвост! Только себя Олег едва ли находил красивым. В смерти красоты нет. Это он знал точно. А ещё он знал, что бить нужно до того, как ударят тебя. Поэтому и ушёл. — А разве я здесь не только для того, чтобы тебе не пришлось марать руки? — выждав пару секунд после вспышки гнева, спокойно спросил он. Даже в комнате полной заряженных ружей и мин, Серёжа всё равно оставался бы самой опасной вещью. — Я всё могу простить тебе, Олег, что угодно. Но не предательство. А он бы простил? Даже с костяшками прижатыми к кости, с отпечатком дула на лбу, в ночных кошмарах, где он — только пешка на большой шахматной доске. — Помнишь, что я сказал тебе тогда, в клубе? Может, Разумовский передумает завтра. А может, завтра они все лягут в холодную землю на радость мёртвой псине. Он огляделся в поисках её пустых глаз, но круг света от огня озарял только тёмный сухостой. Вынул пистолет, повертел в руках и всучил ему перед тем, как уйти. А потом, уже через спину бросил: — Там осталось ещё пять пуль. Потому что сил не хватит сказать: «Я никогда никого так сильно не любил, как тебя. Я никогда никого так сильно не ненавидел, как тебя».***
Зелёные стены монолитные. Я смотрела, как плетётся по штукатурке трещина вплоть до маленького окошка под потолком. За ним почти ничего не видно. Ни сгоревших зданий, ни опустевших улиц, ни патрулей силовиков. Рубинштейн что-то усердно записывал, и я стала смотреть, как пляшут блики от электроламп в стёклах очков. Минутная стрелка старомодных часов на цепочке, выложенных на стол, обошла очередной круг. — Как думаете, доктор, это место больше похоже на зацветший аквариум или на корабль? — поинтересовалась я. Он оторвался от записей. Чинно и медленно положил папку на стол, сверху ручку под идеальным углом к столу. И только затем добродушно отозвался: — Я думаю, вы не вполне осознаёте, что с вами происходит. Это была не я вовсе. Я стояла где-то далеко на крыше и украдкой глядела на эту девушку в комнате, маленькую, похожую на таракана. — Хотите поделюсь, как психолог с психологом? — он одобрительно кивнул. — Это защитная реакция. Обычно я нахожусь по другую сторону стола, и вся ситуация мне непривычна. Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Алиса Лилич обнаружила, что она у себя в постели превратилась в страшное насекомое. — Так что, считайте это своего рода формой эскапизма, — я развела руками. Так себе открытие. По скидке, как и всё теперь. Рубинштейн долго молчал. Потом встал, даже не скрипнув стулом. Видеть его лицо здесь — уже один сплошной скрип по стеклу. — Я чувствую, нас с вами ждёт интереснейшая работа. — С чего вы взяли, что мы вообще увидимся? Я даже не знала, была ли наша встреча злой иронией судьбы или же он нарочно устроил это таким образом до тех пор, пока не подняла глаза и не увидела его покровительственное лицо. Он загораживал мне лампу, и тень покрывала меня, как от… того силуэта на витраже в его кабинете. От ужаса воспоминаний о форте меня вдруг затошнило. Словно холодная вода подобралась к пяткам, стала наполнять собой комнату. Я нахмурилась. — Это месть или компенсация? — А на ваш взгляд? Мы перекидывали друг другу вопросы, будто пытаясь перепсихоанализировать друг друга. Я проиграла, когда откинулась на спинку стула и ляпнула не подумав: — Мне всё равно. Здесь так скучно, что я готова сыграть в любую вашу игру. Это была попытка защититься, прикинуться девочкой. С ребёнка спросу нет. Вода поднялась до пояса, намочила мне всю одежду. Рубинштейн всё ещё улыбался, но теперь ровно так же, как и в прошлую нашу встречу. — Может быть, мне принести вам что-то в следующий раз? — короткая усмешка. — Только спички не просите. Они же всё равно не будут гореть в такой сырости. Воды было так много, и я испугалась, что захлебнусь. Забарахталась. А потом вдруг вспомнила, что я рыба. — Кофе. Я люблю латте с ягодным сиропом. Его улыбка медленно сползла, и из всемогущего надзирателя он стал медленно превращаться в уважительного исследователя. — Что ж, значит будет весьма продуктивно, — наконец-то перестал выглядеть так, будто делал мне одолжение и протянул руку. — Всего доброго, Алиса. Я замялась на мгновение. Потом всё же ответила на рукопожатие. Руки у Рубинштейна были удивительно тёплые для кого-то, существующего в ледяной воде. Он вышел тихо, поглядывая на циферблат, а следом за ним зашёл охранник. Не тот, что с утра, лицо угловатое. Прикрыл дверь и вполголоса сообщил: — Лилич? — мне показалось, что это был вопрос, будто кроме меня тут мог оказаться кто-то ещё. — За мной. Мы прошли коридорами чуть дальше моей одинокой пустой комнаты. Охранник огляделся, будто воришка, потом дёрнул дверь, и из комнаты полилась зернистая темнота. Каменный мешок, едва разрезанный лучом из оконной щели под потолком. Темень жалась по углам, концентрируясь и собираясь в клубки. Ничего кроме одного стула в комнате не было, но для меня это было похоже на пыточную. Потому что остаться в пустоте в одиночестве — самое изощерённое издевательство. Охранник, не говоря ни слова, толкнул меня в спину, я влетела в комнату и дверь хлопнула за моей спиной. Я уставилась перед собой на поблёскивающее металлическое сидение стула. На нём разложил белые крылья маленький бумажный журавль. Господи. Я не успела подумать о том, каково это — вернуться в своё тело, войти в него легко, застегнув молнию сбоку. Должно быть, оно ощущается как чёрный бархат платья. Потом обернулась на шорох шагов и уставилась на лицо. Если это было лицом. Вспухшая кожа, трещины и синяки. Медицинская маска на подбородке, кепка на затылке. При всех условиях и переменных видна лишь крошечная четверть лица, даже не половина, потому что одна часть лица перебинтована белоснежным. В первую секунду я подумала, что упаду в обморок. А потом он сделал быстрый шаг вперёд, и я поняла — мне сейчас сломают шею. В неконтролируемом испуге я успела отшатнуться, зажмуриться. Горечь предательства чувствуется, как ожог. Горечь предательства чувствуется, как… Объятье?.. Пальцы комкали мою одежду на спине, словно пытаясь не дать мне впитаться в неё, раствориться, а я застыла, не смея опустить раскинутые, как для распятия руки на позвоночник и приподнятый подобородок на плечо. Пластиковая кукла. — Я думал, они… Что именно он думал, я знать не хотела. Я хотела только провалится под землю, когда отдалившись от меня, он стал всматриваться, беспокойно бегая взглядом. — Ты в порядке? С тобой хорошо обращались? Мне казалось, я сложу кости в одеяло и донесу до дома, чтобы захоронить под порогом. Но у меня больше нет никакого дома. Мне жарко и без одеяла. Я ничего не могла сообразить, кроме как: — Что у тебя с лицом? В информационном вакууме больницы до меня не доходили новости, я жила в безвременье с момента, как покинула башню. Но я слышала по радио в машине о поисках тела. Того самого тела, которое, так нелепо замаскированное, сейчас стояло передо мной. — Пустяки. Заживёт. Пустяки? На нём карта той ночи. Чёткое отражение Питера. Что с нами со всеми стало? И тут мысль стала проступать сквозь моё сознание, как проступает влага на бумажном полотне. Расползалась, словно края прожженного отверстия тлели и дыра становилась всё больше, пока не стала размером с человеческий силуэт. И спросила то, что должна была спросить в самом начале: — Где Олег? Он резко помрачнел, и я увидела то, чего боялась больше всего. Ни раны, ни гематомы, ни бинты на пол-лица, ни призрачный отголосок смерти были хуже всего, но только вот этот след. Так выглядит не звонящий в час ночи телефон, когда ты в дороге. Не отправленное сообщение «Я дома». Сгнившая вторая половина яблока. — Он сделал свой выбор. Меня ударило по затылку, и я дёрнулась. Он ему не сказал. — Выбор?.. Он выбрал себя, но в большей мере — он выбрал его. И это последняя милость преданности. Выбрал изолировать себя от него. Сепарировать. — Я заберу тебя отсюда. Пока не знаю, как, но до ночи придумаю. Я обещал тебе, помнишь? Франция, дом, два этажа, язык, солнце. Всё это голограмма. Олег не мог оставить его в темноте одного перебирать осколки разбитого. Какое чудовище родилось бы тогда на пепле? Сегодня городские службы отмывают кровь с асфальта из-за того, что одного маленького психопатичного ребёнка однажды ранили. За добро я отплачу добром, а за зло — злом. Но где сказано, что наши меры добра и зла совпадают? Я подняла глаза и отступила, выпутываясь из цепких пальцев. — Это неправильно. По закону человеческому — я преступница и пособница. Я спекулирую своей чистотой, ведь я-то никого не убивала, но это делает меня ещё хуже, чем они оба. — Ты решила морализаторствовать сейчас?! Но самый тяжёлый мой грех в законе моральном. В том, что я трусиха. Я трясусь в ужасе сейчас, каждую секунду, когда не говорю ему правды. Я не нахожу в себе сил сказать всё в лицо. Я боюсь разжать руку и наблюдать падение в бездну. Я отказываюсь признавать, что он давно там поселился. Это не моя ответственность, у Олега не было никакого права перекладывать её на меня. Но я боюсь сказать это вслух. Больше я боюсь только не сказать этого. — Это неправильно, — повторила я, не зная, кого так отчаянно пытаюсь убедить: себя или его. Мы помолчали. Я видела, как тот привычный мне, перепуганный Серёжа, которого я видела в тёмном пентхаусе, в мастерской, в библиотеке башни и в доме за городом, медленно отступил в тень, и оттуда послышалось холодное и печальное, как зимнее небо на Финским заливом: — Я улетаю ночью. Если… — он осёкся, прикусил язык. Потом поднял бумажную фигурку и вложил её мне в ладони. — Просто отдай это тому охраннику. Он поймёт. За всё, что он сделал с городом, с людьми в нём и с нами он должен был понести наказание. Но в моих руках не было силы, чтобы поднять топор палача. Я журавля-то едва держала. Нежность в нашем мире даётся ценой огромной перманентной жестокости. Уже перед дверью, с лицом, закрытым маской, с надвинутым козырьком и надетым капюшоном, так что я вообще не смогла бы увидеть его лица, даже если бы постаралась, он бросил: — Алиса, ты же знаешь, что я бы никогда не навредил тебе. И он даже не догадывался, как сильно ошибся и, пытаясь успокоить меня, ударил только больнее. Потому что он так и не понял в чём было дело. Я осталась стоять с мёртвым бумажным журавлём в руках.