Лгу оттого, что по кладби́щам Трава растет, Лгу оттого, что по кладби́щам Метель метёт… От скрипки — от автомобиля — Шелков, огня… От пытки, что не все любили Одну меня! От нежного боа на шее… И как могу Не лгать, — раз голос мой нежнее, — Когда я лгу… — Марина Цветаева.
Однажды утром я вылезла из постели ещё до восхода. Свет распадался белым шумом, предметы едва приобретали грани, намекая на скорое начало дня. Переходный момент подходил, пожалуй, как нельзя лучше. Я ничего не надела сверху, хотя на улице было промозгло и прохладно. Погреюсь потом. В полумраке почти на ощупь нашла коробок. Спички внутри перешёптывались. Положила его в карман штанов. Надела кроссовки на босые ноги и нашла бочку, где жгли мусор. Внутри было чисто, должно быть, пепел пошёл на удобрение. Я аккуратно вытащила из-под футболки чёрный блокнот. Пролистала страницы, погладила корешок пальцами. Открыла последние страницы, исписанные неровным почерком. Они рыскали в номере Станкевича даже не зная, что уже вцепились в собственный хвост. Как и все мы, в конце концов. Я выдрала листы. Бросила их на решётку. Осталось то, что было до и последний чистый листок того, что было после. Чиркнула спичкой. Огонёк едва подрагивал. Маленький, безобидный, прирученный. Тёплый и красивый. Я прикрыла его ладошкой, чтобы защитить от ветра и приложила к страницам. Бумага сразу же занялась. Маленький контролируемый пожар в ограниченном пространстве называется очагом. Я не видела, но услышала шаги позади. Успела развернуться, и зачем-то спрятала блокнот за спиной. Уставилась на лицо, как делала уже в течение долгого времени, подмечая едва заметные улучшения. Синяки сошли, кое-где остались маленькие шрамы. Приезжающий к нам врач с ужасным акцентом сказал, что в следующий раз снимет гипс с пальцев. Я воспользовалась этой возможностью, чтобы в последний раз разрисовать белую поверхность маркерами. — Ты чего не спишь? — первый рассветный луч коснулся его макушки, и казалось вся голова засветилась золотым, когда Серёжа наклонился в бок, чтобы разглядеть, что я прячу за спиной. Открытие ему не очень понравилось. Шрам на брови пополз вверх. Я поджала губы, вытащила блокнот. От огня в бочке спина у меня нагрелась, из-за чего остальное тело только больше покрылось гусиной кожей. Внимательно наблюдая за его лицом — только теперь не за формой, а за содержанием — я спросила: — Хочешь поговорить об этом? Он никак не отреагировал. Уходил от моих попыток обсудить что-то с удивительной гибкостью человека, которому напрочь отшибло память. Будто он всю жизнь жил здесь. Серёжа снял с себя толстовку и не спросив, натянул её на меня, как на куклу. Рукава без рук болтались, словно плети по бокам. — Здесь не о чём разговаривать. И дотянувшись, он завязал рукава мне на животе, словно смирительную рубашку. Глупо улыбнулся своему действию. Это был просто секундный каприз, сиюминутное дурашливое действие, к которым я привыкла лишь из-за того, с какой частотой они стали повторяться здесь. — Дурак, — безобидно скорчила рожу. Толстовка пахла пролитым вином, одеколоном и моей ужасной стряпнёй. Я старалась в готовке, но не слишком сильно, потому что полумеры стали обыденностью. Жизнь в половинчатом темпе. В гостиной едва были доклеены обои, в ванной на втором этаже лежала только половина плитки на полу. Часть купленного барахла стояла где попало, и уборка всегда останавливалась на половине, прерванная дурацкими историями, сражением подушками или многозначительным поцелуем, взятым за точку отсчёта. — Не стой на холоде, простынешь, — я приподнялась и чмокнула его в нос. — Я сейчас приду. Какое-то время я наблюдала, как он идёт обратно и скрывается за дверью. Дом казался кукольным. Пастельные тона и постельные дни. Мыльный пузырь, переливающийся на солнце. Я смотрела уроки французкого и говорила по утрам: «Bonjour, mon amour. Crêpes ou œufs brouillés?», а Серёжа смеялся и говорил, что никто не произносит так букву «r». Тогда я назло её коверкала и тоже смеялась. Смех звучал в вакууме, и я — амнезийная слабачка и лгунья — наслаждалась им с ужасом, пытаясь ухватить его до последнего звука, потому что каждый раз думала, что сейчас он смеётся в последний раз. Я просыпалась ночью, слушала, как он произносит во сне одно и то же имя раз за разом и смотрела, как паутина трещин ползёт по потолку кукольного дома. Я не вспоминала, но это не значит, что я забыла. Воспоминания всё равно нагоняли, иногда выскакивали из-за угла или пробегали у меня под ногами, шумели, как крысы в стенах. Но солнце снова всходило, и я думала, если бы только во мне было меньше людского, чтобы не желать, не молиться. Чтобы сжечь блокнот, который я так и не могла кинуть в огонь. Бумага дотлела. Я подумала — так отвлечённо, словно это была не я вовсе — о том, как вернусь в постель, подберу одеяло, возьму его за руку, поглажу по голове (господи, какой он красивый!), может, засну ненадолго, потом проснусь и буду жить дальше. И все эти выборы, все вещи, все несказанные слова, все несовершенства, углы и вся ложь — всё, всё, словно мертвецы под снегом, занесённые белой крупой где-то далеко, на берегу Финского залива, вмёрзшие в корку грязного льда на каналах. В солнечных французских буднях никто не захочет знать, что под снегом. Я вынула ручку, открыла блокнот и написала в центре последней страницы:Что с нами со всеми станет, когда придёт весна?