искусство прятать чувства

      Быть может, Мегуми просто привыкла, что ей не особо везёт в том, что касается дел сердечных. Она обожглась всего раз — отзвуки мячей по паркету спортзала, лицо Ойкавы перед глазами — но по ощущениям — не одну сотню. Влюблённость окрыляла; в памяти — мягкие странички глупого романа, который перечитывала мама от скуки, робкие взгляды, румянец на бледных щеках и это странное щемящее чувство в груди. Мегуми хотела, чтобы ее чувства оказались взаимными. Чтобы целовали так сладко, что сердце останавливалось на мгновение. Чтобы смотрели так ласково, как родители смотрят на них с братиком. Чтобы рука об руку, биение сердец в унисон, чтобы и в горе и в радости, тепло и уютно, словно в детстве, когда все сложное — до нелепого просто, книги о великой любви — лишь безразличный переплёт страниц, а объятий родителей достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливой. Но теперь ей почти восемнадцать, великая любовь — все так же кажется глупостью, хотя книги хороши — много вечеров, перетекающих в ночь, шуршание страниц и мечтаний о хотя бы сотой доли подобного. Мегуми — реалистка, любовь в книгах — воображение безнадёжных романтиков, любовь в реальности — что-то неуловимо ускользающее и ненадёжное, любовь родительская — пахнет ромашками, слышится смехом мамы и шутливыми ругательствами отца, ощущается вечностью. Любовь прячется в «не задерживайся допоздна» и «мы верим в тебя», скрывается в совместных завтраках и простых прикосновениях. Любовь даёт, не требуя ничего взамен, любовь строит мосты и разбивает стены, мучает и исцеляет. Похожи ли ее чувства к Иваизуми на любовь? Мегуми вздрагивает, не понимая, как обычное школьное сочинение о «силе величайшего чувства не земле» перешло в самокопание. Ей стоит сосредоточится на своей работе, чтобы побыстрее закончить и приступить к финальной редакции статьи. Хара уже несколько раз исправляла одну и ту же часть, пытаясь ненавязчиво подвести читателей к интервью, которое — вот незадача — было до сих пор не готово. Волейбольную команду загрузили на тренировках и даже после них, Ирихата-сан был мрачнее тучи, и она почти не виделась с ребятами вне спортивного зала. Мегуми понимала, что у Иваизуми и Ойкавы нет времени на банальный отдых, и загружать их ещё интервью не хотелось. Но сроки поджимали, месяц подходил к концу, а выпуск статьи без интервью ребят из команды — стал бы ее личным провалом.       Мегуми вынырнула из невеселых мыслей, когда поняла, что начала писать последние строки из статьи по памяти прямо в тетрадь с сочинением. Девушка чертыхнулась и решила сделать перерыв — все равно о сочинении она думала в последнюю очередь. Напевая мотивчик из смутно знакомой песни, Мегуми чуть не столкнулась с выбежавшим из другой комнаты братом. Мальчик пробежал мимо, лихо обогнув сестру, и девушка непроизвольно растянула губы в улыбке. Наоки был возмутительным ябедой и нахалом для своих лет, а ещё ужасно шумным и резвым. Доходило до того, что Мегуми сомневалась, точно ли Наоки ее братец. А когда он испортил ей целую кучу важных бумаг своими нелепыми, но довольно забавными, как признала Хара потом, рисунками — Мегуми была в полнейшей ярости, и отчитала брата так, что испуганные родители прибежали в детскую. Но, пускай девушка и считала, что ее братик — маленький пакостник, она признавала — ее любимый пакостник. Наверное, в этом тоже была виновата сила любви.  — Осторожнее, Нао. Но брат уже не слышал ее. Девушка покачала головой и продолжила путь на кухню, чтобы перекусить. Телефон в кармане домашней толстовки завибрировал. Мегуми ленивым движением достала его и посмотрела на экран. Иваизуми. Где-то в районе живота поселилась непонятная тревога; хотя в звонке от Хаджиме, пусть и довольно позднем, не было ничего необычного. — Да? — Мегуми, — голос Хаджиме был хриплым и взволнованным, на фоне — чей-то кашель, — Ойкава… я… — он сглотнул, — нужна твоя помощь… — ещё одна пауза, — можешь прийти? — Что случилось? — кажется, волнение было не напрасным; пальцы девушки похолодели, а в голове мгновенно разыгрались сотни наихудших исходов. — Тоору… — он выдохнул и Мегуми услышала вялое «это она?» по ту сторону трубки. Иваизуми пробормотал что-то вполголоса. — Куда идти? — девушка кинулась в свою комнату, держа телефон над ухом. Что-то случилось с Ойкавой; что-то достаточно серьезное, раз требуется ее помощь. — Ко мне. — Буду через пять минут, — пообещала Хара перед тем, как положить трубку. И плевать, что от ее дома до дома Иваизуми было добрых двадцать минут быстрым шагом. Она схватила первую попавшуюся одежду и посмотрела на часы. Почти десять. Мегуми задерживалась на собраниях клуба и в более позднее время. Но тогда ее всегда встречал отец, да и короткая дорога до школы была знакома как свои пять пальцев. Родители будут жутко ругаться, когда поймут, что она куда-то сорвалась в ночь. Но выбора не было, и поэтому Хара тихо выскользнула из дома, пустившись почти бегом к Иваизуми. Беспокойство поглощало ее все больше по мере того, как она приближалась к назначенному месту, и когда Хара достигла дома Хаджиме, то окончательно накрутила себя, решив что Ойкава находиться чуть ли не на грани жизни и смерти. — Проходи, — лицо Хаджиме было мертвецки бледным. В доме было тихо; на столе в гостиной — кипа журналов и газет, которые любит читать по утрам Иваизуми-сан, на кухне — слабое освещение — одна из лампочек перегорела. Мегуми вдохнула, стараясь не показывать своего волнения — пальцы дрожали непроизвольно; потерянный Хаджиме в прихожей — заставлял сердце болезненно сжиматься. — Хаджиме, — голос дрогнул, — Что произошло? Что с Тоору? — она редко звала его по имени, предпочитая простое и безликое Ойкава — сладкому Тоору-кун, которое не раз слышала от его поклонниц. Но сейчас — имя сорвалось с губ легко, и она была слишком несобранна, чтобы заметить, как нахмурился Иваизуми при этом. — Пойдем, — она отчетливо услышала напряжение в голосе парня, и постаралась не накручивать себя еще больше. Хара последовала за Хаджиме, едва не споткнувшись на входе в его комнату. Ойкава был там — Ойкава, с которым определенно было что-то серьезное; и она чертовски волновалась за него, хотя и знала его отношение к ней. Знала, что после того неудачного обеда в раменной, Ойкава не пытался заговаривать к ней, или приходить на перемене, или шутливо заигрывать на математике, видя, как вытягивались лица у его фанаток. Знала, что он перестал писать ей короткие sms с абсолютно бесполезной информацией и множеством смайликов. Знала, что на тренировках капитан вел себя чересчур серьезно и собранно, перестал выделываться перед Ханамаки и Матсукавой, его пассы стали более резкими и быстрыми, он все так же подстраивался под атаку каждого доигровщика, но теперь делал это более… неохотно? Чего Мегуми не знала, хотя и начинала подозревать — все же, постоянная журналистская практика помогла «наметать» глаз, — так это о накалившихся отношениях между Иваизуми и Ойкавой. Между лучшими друзьями определенно что-то происходило — никаких милых поддразниваний со стороны Ойкавы, никаких теплых улыбок от Иваизуми, замечания вице-капитана по поводу пассов связующего, неидеальные атаки аса, молчание во время совместных ланчей, вечно хмурившийся Хаджиме и до отвращения приторные улыбочки Тоору поклонницам. Нет, возможно, если бы не внезапная нагруженность в клубе и беспокойство по поводу статьи — Хара бы заметила все это, проанализировала и пришла бы к абсолютно эгоистичному, но вполне логичному выводу — это могло быть из-за нее. В конце концов, она не стала бы корчить из себя «мисс невинность», беспомощно хлопать ресницами и недоумевать, почему между друзьями детства вдруг пробежала кошка. Она знала, что Ойкава любил Хаджиме. И это не то чтобы было трудно заметить — взгляды и прикосновения Тоору красноречивее любых слов — но все вокруг считали их лучшими друзьями с довольно размытыми границами дозволенного, и как следствие — не обращали внимание на выходящего за рамки Ойкаву. А еще она знала, что Ойкава пытался быть великодушным — познакомил ее с Иваизуми, прекрасно понимая, что открывает дорогу для потенциальной соперницы. Он постарался смириться с тем, что кто-то еще может быть увлечен Хаджиме так же, как и он. Ну, это получилось так себе. — Ты пришла, — это прозвучало как обвинение, а не утверждение, и холодный взгляд Ойкавы, забившегося в угол кровати Хаджиме был как нельзя красноречив. — Я… — секундная заминка, — Что произошло? — Мегуми сделала два быстрых шага в сторону кровати, — Хаджиме мне ничего не рассказал, — имя Иваизуми легко слетело с губ, и лицо Тоору стало еще более непроницаемым. Хара видела его маску — привычную маску — фальшивые улыбочки, знаки мира и активная жестикуляция. С таким Тоору она сталкивалась впервые — момент, когда он открыл ей свои чувства к Хаджиме не в счет — там капитан был собой, а не прятался за хорошо отыгранными ролями. Тоору поджал губы, и на мгновение, в отблеске лампы, ей показалось, что он сдерживает рыдания. — Ива-чан, оставь нас на пару минут, — но нет, голос Ойкавы напоминал сталь, и она никогда не слышала «Ива-чан» с такой интонацией. Ойкава выглядел усталым взрослым в полутемной комнате, с залегшими синяками под глазах и тонкой морщинкой, прорезавшей лоб. Иваизуми, стоявший все это время в проеме, развернулся и закрыл за собой дверь. — Ойка… — Мегуми замялась, — Тоору, — она плюхнулась на кровать, замечая, как вздрогнул парень, — Расскажи мне! Быть может властные нотки в ее голосе наконец подействовали на парня. Или ему стало легче говорить, когда Иваизуми вышел. В любом случае, он действительно перешел к сути. — Меня избили. Двое выскочек. Прямо когда я шел к Ива-чану. Они обчистили мою сумку и стащили телефон. — каждое слово, казалось, доставляло Тоору извращенное удовлетворение, особенно, когда он увидел широко распахнутые глаза Мегуми. Она держалась стойко; никаких воплей, слез, успокаивающих объятий или фраз в духе «все будет хорошо». — Ты их знаешь? — единственный вопрос, что Хара задала. Ойкава кивнул, и на его лице расползлась изломанная — ехидная и извращенно прекрасная — улыбка. — И это самая интересная часть, потому что, думаю, тебе будет тяжело это вынести. Мегуми непонимающе нахмурилась, понимая, что все тело прошибает пот — сейчас, вот сейчас, Ойкава скажет что-то непоправимое, неправильное, ненужное. — Меня избили из-за тебя. Потому что решили, что я парень той, цитирую, «шлюхи журналистки». Ойкава выглядел довольным, произнося это. Словно вся эта отвратительная ситуация приносила ему извращенное — неправильное, чертовски неправильное, — удовлетворение. — Что? — Все из-за тебя, Мегуми-чан. Все всегда из-за таких как ты. Лишних. — Ойкава почти что усмехнулся, зло, гадко, и это было так непохоже на его «я желаю счастья, пусть и не со мной», сказанное ей в тот самый день, когда он уступил. — Ты просто влезаешь, и все рушится. Ты забираешь, то, что я строил годами. Годами. Улыбки, жесты, прикосновения. — Ойкава медленно приподнимается и нависает над съежившейся Мегуми, от Тоору пахнет спиртом и мазью, и оба аромата доводят девушку до тошноты в данный момент. — Ты пьян, — бесполезный факт прямо сейчас, но Хара все равно говорит это, только чтобы сказать хоть что-то. — Он больше не рассказывает мне ничего. Не любит, он не любит меня, он никогда не полюбит меня, — Ойкава резко переходит с шепота на полукрик, и на периферии — звук стремительно распахивающейся двери. Она видит глаза Ойкавы перед собой — стеклянные, холодные, пустые. Там боль недавняя смешана с болью давнишней, там отголоском «я недостаточно хорош» сменяет «выбирают не меня», и по его щеке — это последнее, что видит Мегуми перед тем, как непоправимое случается, — скатывается одинокая слеза. Раздается смачный звук пощечины. Мегуми запоздало понимает, что между ней и Ойкавой встал Хаджиме — сильный, теплый, все тот же Хаджиме, что ласково называл Тоору «любимым идиотом» и просил брать интервью именно у Ойкавы, а не у него. На щеке у Хаджиме — четкий красный отпечаток ладони, Ойкава — беспомощно моргает глазами, а рука его — надежно покоится в руке лучшего друга. Спустя мгновение Хара замечает, как нежно Иваизуми гладит большим пальцем костяшку друга, а затем слышит всхлипы. Ойкава Тоору — рыдает как маленькое дитя, размазывая сопли второй рукой, и пытаясь вдыхать воздух через забитый нос. И на душе у девушки делается так мерзко — не из-за того, что ее чуть было не ударили, нет, и даже не из-за того, что ее назвали девушкой легкого поведения, нет, нет, нет. Ойкава пострадал из-за нее. Его избили — только сейчас она видит множество гематом и синяков, которые раньше были скрыты полумраком и позой парня — потому что он был так или иначе связан с ней. Это ее вина. Этот разбитый Ойкава — ее вина. «Ты плохой человек. Плохой. Ты все испортила» — набатом в голове. Но Ойкава тоже перешел черту. Если бы не Иваизуми — яркая отметина красовалась бы на ее щеке. И Ойкава не остановился; она же пыталась быть другом, пыталась понять его, но даже то, что она объективно слабее капитана — не сыграло роли. Она облажалась, да. Но Ойкава облажался еще больше. И не одна Мегуми понимала это. Иваизуми не был глупцом. — Ойкава, — голос Хаджиме был чересчур мягок, — Ты должен немедленно извиниться перед Мегуми. Тоору взглянул на нее — мутные, заплаканные глаза цвета шоколада смотрели не с раскаянием, но с искренним шоком. Словно он сам не понял, когда его рука потянулась к ее щеке. Словно он не хотел — черт, черт, черт, Ойкава выглядел так беззащитно в своем непонимании и опустошении, — Мегуми хотела верить ему. Хотела думать, что это — случайность, ужасная случайность, капитан оступился, сломался… Она не должна оправдывать его поступок. Не должна. Но (и это самая неправильная часть) Ей все еще кажется, что Ойкава — хороший человек.