Ты — это я, только наоборот

      Кровь Одассаку — липкая пленка на ладонях: сохнет на бинтах и коже, стягивая и выкручивая эпедермис. Осаму ничего не чувствует. Он позволяет своим ногам нести себя сквозь ночь, густую и холодную, дышащую морским бризом и кровью. Он совершенно не думает о том куда придёт. Чувствовал ли он себя когда-нибудь настолько пустым? Всегда казалось, что больше некуда, ведь тогда на месте самого Осаму будет лишь чёрная дыра, засасывающая всё и вся.        — Не найду значит.       Дазай не знал, что терзает его больше: смерть друга или его слова.        — Не найду.       Он смеётся.        — Ну и пусть, чёрт побери! Ну и пусть.       Дазай врезается плечом в угол очередного дома: кирпичная кладка содрала плащ с его плеча, и Осаму скидывает его напрочь. Прямо на мокрый асфальт, темно-серый от влаги и пыли, пахнувший сырой землёй. Аромат свежей могилы.        — Из нас двоих суицид должен был совершить я.       Лишь холод в его словах. Дазай оледенел: его кожа это изморозь, кости наполнил лишь гулкий мороз. Ничего живого в нем нет. Осаму шевелит пальцами: тресь-тресь-тресь — они посыпались на асфальт колотым льдом.        — Эй?       Осаму вздрагивает — кожа трескается, мышцы ломаются. Он вздергивает голову: в окне третьего этажа живой огонь.        — Малышка Чу, какими судьбами?       Он припёрся к её квартире и не заметил. Мышечная память, не иначе.        — Ты меня спрашиваешь? Это я контуженная стою под твоим окном?!       Чуя кривит алый рот и хмыкает, вздернув подбородок. В её тонких пальцах играет свет хрустального бокала, а густое бордо внутри мигает отсветами гранатовых вспышек.        — Не я же пью. Ты не помнишь, как скинула меня из моего собственного окна и заявила, что это твоя квартира?        — Не неси чушь!       Дазай хочет уйти. Он не готов делить этот момент ни с кем из живых. Дазай говорит:        — Прыгай ко мне, Малышка Чу.       Он раскрывает руки, обещая поймать её, словно она и правда нуждалась в этом.        — С какой стати мне сигать из окна в одних трусах к тебе?        — На тебе есть рубашка.       Дазай не опускает рук. Он так отчаянно хочет уйти, а Чуя предоставляет ему все шансы: не спешит и капли — она смотрит, щурится, наклонясь из-за окна и её глаза распахиваются, а в них тёплое летнее небо.        — Чья это кровь?        — Это лишь вино, Малышка Чу.        — Не заговаривай мне зубы.        — Прыгай, Малышка Чу.        — Чья кровь?        — Одассаку.       Осаму сталкивается с сырым асфальтом (свежей могилой), когда Накахара слетает к нему прямо в руки. Совсем как маленький огонёк (светлячок), которого Осаму однажды сжал в ладони, когда тот имел глупость подлететь к нему.        — Мне жаль.       Дазай зарывается окровавленными руками в её яркие рыжие волосы, пачкая.        — Я же не ты, чтобы переживать из-за смерти простых подченненых.       Удар прямо в грудь — Осаму совсем не чувствует, только дыхание прерывается на секунды, просто реакция тела.        — Не лги мне.       Она шепчет горячо. В её словах эмоции, такие живые и тёплые: чувств Чуи хватит на них двоих — она будет оплакивать Оду вместо него.        — Я не лгу, Малышка Чу. Я не ты.       Осаму жмет её обманчиво хрупкое тело ближе к себе, он знает, что на него оседает её аромат: спелый виноград и гранат — у них вкус солнца Италии. Осаму вдавливает Чую в себя. Он шепчет ей прямо в ухо, чтобы она задрожала в его руках.        — Малышка Чу, как насчёт двойного самоубийства?       Накахара дергается в его руках — Дазай лишь усиливает хватку: зарывается пальцами в рыжую копну, впивается в ребра, ощущая как частое дыхание распирает их. Вдох и выдох, вдох и выдох. Дазай шепчет и шепчет:        — Он мне сказал, что я не найду смысла нигде. Он мне сказал, что раз нет разницы, то я должен стать хорошим человеком. А смысла то нет. Глупый Одассаку. Я хочу умереть с тобой, Малышка Чу.       Осаму ощущает множественные тычки на спине и плечах, но это не воспринимается как боль, а просто как ощущение.        — Мы бы в любом случае погибли вместе, рано или поздно. Я всегда знал, что умру с тобой.       Дазай позволяет Накахаре оторвать голову от своего плеча, он хочет её слышать.        — Не городи чушь! Я не собираюсь подыхать с тобой, во всяком случае добровольно. И..и., — она рычит совсем как раненный зверь, и её пальцы сжимаются на его пиджаке, судорожно, — ..и ты не смей. Твой единственный друг хотел, чтобы ты стал хорошим человеком. Так будь им!       Осаму другого от неё не ждал, маленькая Малышка Чу такой большой человек, и как же он это (не)любит. Как она может быть такой в этом прогнившем и мерзком мире? Дазай подтягивает Накахара ближе к себе, прижимаясь к её лбу своим.        — Я хочу чтобы нас обвенчала смерть, Малышка Чу. Тебе пойдёт посмертное белое платье, — в глазах напротив лишь ярость, ни капли страха, — но я готов отложить наше венчание, при одном условии.       Её пальцы, комкающие его пиджак, рвут ткань.        — Каком?        — Поцелуй меня так, чтобы я ощутил как сильно ты хочешь жить, хочу почувствовать насколько сильно можно любить жизнь.       Осаму едва делает вдох после своих слов, как губы Чуи — вкус вина и шоколада — накрывают его.