***
Когда солнце ещё не взошло и лёгкая утренняя дымка над горами не развеялась, когда город Карфаген ещё спал, у входа в шахту на деревянных досках толпились орки. — Затопим шахту! Чтоб скотина-наместник хлебнул грязной водицы, — мужчина в неистовстве махал руками, завлекая товарищей отомстить наместнику за то, что тот не дал оркам уйти с работы. Толпа мужчин одобрительно гаркнула, и даже тот орк, побуревший и не имевший сил стоять, закивал. Орки понимали, что наместнику плевать на них и что если эльфы лишатся своих драгоценных камней, то это не понравится также и людям, что если руды перестанут добываться, то оружие, постройки и даже утварь уйдёт в дефицит, не будет больше серебра в купели и на переплавке. Бунт. Вот чего хотели орки. Работа шахтёра — тяжёлая, неблагодарная, и разве должны они жертвовать своим здоровьем и жизнями, наращивая себе горб на спине, передавая друг другу бадьи, до краёв заполненные водой, или сбивать камеры шахт для проветривания, копошиться в глине, как в грязи, для того, чтоб их потом отвергли? Поэтому сейчас несколько дюжин орков спешно спускались вниз по деревянной лестнице, придерживая кайло. Узкая щель в камне, рядом с которой виднелась небольшая лужица, стала разрастаться. Каменная крошка, кажется, хрустела на зубах, под мощными ударами кайла даже самый твёрдый камень раскалывался, обнажая свою суть тому, кто действительно был силён. Жажда мести, слепая и глупая, поглотила орков и выплюнула. Когда те обрушили балки, поддерживающие потолок, каменная порода, земля провалились вниз с грохотом и брызгами. Потные, но в душе холодные, словно лёд, довольные в лице, но внутри бунтующие, как дети, орки разошлись, понимая, какой тяжести наказание их настигнет.***
Всю дорогу к торговой площади народ посматривал косо на Стаха, в приподнятых губах их читалось что-то между зыбким страхом и отвращением, а острые взгляды словно только и хотели вспороть тебе брюхо и вывернуть наизнанку. Только Стах начал подходить к знакомым стенам из белого камня, словно светящимся в лучах тёплого солнца, как тёмной, тучей черной на него хлынули и орки, и люди, и эльфы, все перемешались в толкотне, сбивали друг друга с ног и топтали, прикрикивая, поторапливая, распихивая грубыми локтями. Неуправляемая, дикая, как стихия, толпа всё продолжала бежать упрямо, не обращая внимания на стражников, всеми силами пытавшихся остановить поток людей, орков и эльфов. Большинство бежало даже не зная, от чего бежит, и в глазах бегущих читался ужас, словно стеклянный. Были среди них и дети, ревущие, отчаянно старавшиеся отыскать в толпе родителей, некоторые затоптанные, перемазанные в крови и синие, совсем маленькие, незамеченные никем. По мощеной дороге катались овощи, раздавленные, мешающиеся под ногами точно так же, как и затоптанные дети со взрослыми; добегали уже последние, с отвращением перешагивающие трупы и оборачивающиеся с совершенно нечитаемым взглядом. Стах, плотно прижавшийся к стене, отошёл медленно и глянул на площадь: несколько тел как тряпичные куклы раскинулись в странных позах и Стах прошмыгнул быстро на площадь, нахмурившись. Слева, где раньше была лавка с драгоценностями и побрякушки, сидела женщина, иступлённо глядящая на труп крупного орка. Подойдя поближе, Стах увидел, что оба они были в тёмно-красных пятнах, что лица их заплыли, а кожа побурела. И Стах без единого слова понял, от чего бежал народ: от ворона с гниющим мясом в клюве.***
Вновь затих город, затих, как животное, предчувствующее гибель, он свой взгляд обратил в серое небо и перестал дышать, гниющей духотой разлилась по улицам чума, народ заперся в домах, чувствуя взгляды чужие, холодные, как сталь. Пыль поднялась с дорог во время мелкого дождя, а потом и вовсе облепила Стаха, направлявшегося обратно. Застряли они теперь в том городе и Стах нахмурился, прикусил губу недовольно. Что он Дур’шлагу расскажет? Как хорошо, что тот спал, когда Стах вернулся. Он бы вниз спустился, поговорил с Ирилой — хозяйкой этого места, но слов никаких не находилось, только горечь во рту. По ту сторону окна стояли точно такие же двухэтажные домики, между домами проходила скучная улица с еще одной развилкой. Стах рассматривал тупо кладку дороги обшарпанную и думал все, как упросить секретариат дать разрешение. — Долго спал? — орк встал рядом со Стахом тихонько, все еще протирая спросонья лицо. — Хорошо так, в это время люди уже вовсю пашут. — У нас есть еда? — орк убрал чёрные сальные волосы с лица и нахмурился сначала, заметив странную гримасу у друга на лице. — Пока нет, лучше Ирилу послать, — ответил Стах и поджал губы. — Ты выручил так много денег? — удивленно спросил Дур’шлаг и уселся на пол. — Нет, просто оркам на улице сейчас не рады. — Почему? — Орочья чума, — Стах вздохнул. Дур’шлаг кивнул головой: — Откуда ты узнал? — Прям на торговой площади умер один из орков. Как это бывает обычно, умирают, как мухи на глазах, а толпа бежит, бешеная, у нее ни в глазах, ни в голове ничего нет, только страх… — рассказывал Стах, постукивая пальцами по подоконнику. — Мы не сможем уплыть отсюда? — Нет, чтоб уплыть, как и заплыть сюда, нужно разрешение секретариата, — орк вздохнул устало и скрестил руки на груди, — вот и все. — Что делать? — Ничего. Ждать, пока половина умрет, а другую объявят здоровыми.***
Светало. Некоторых орков лихорадило. Небо темно-синее серело у горизонта и ранняя предрассветная дымка мельтешила над городом. Стах на нее не смотрел, лежал в холодной кровати, пыхтел иногда и все равно не вставал, поглядывая изредка на Дур’шлага. Стах и цен таких никогда не видел, а кто-то уже влезал в долги и лишался жилищ, орк фыркнул. Гнев его подстрекал идти быстрее в эльфский район. Он лицо свое злое укутал в тряпку, проскочил мимо патруля. Ему в нос бил запах резкий и орк вздохнул, кажется, так и пахнет чума. Приторно-сладким запахом разложения, пылью дорог и нищетой. В заброшенном доме его должна была ждать человеческая женщина. Каким бы странным это ни было, бунтовали больше всего эльфы, лишившиеся дохода. Они обращались к наместнику, но тот говорил, что сделать ничего не может, так что эльфы находили другие пути и спекулировали на лекарствах или становились ростовщиками. Стах услышал шаги в свою сторону и насторожился, из-за угла выглянула человеческая женщина с острым взглядом и всмотрелась в прикрытое лицо орка. — Что мне нужно сделать? — прошептала женщина, встав рядом. Хоть она казалась молодой, Стах по тому, как она уверенно начала говорить, сразу понял, что эта женщина не в первый раз проворачивает что-то подобное и обязательно потребует свою долю в этом деле. — Собрать здоровых, могущих стоять на ногах орков, — начал Стах, подогнув ногу и уперев в стену позади. — Вооружённых, — добавил орк, — когда получится их подстрекнуть, нужно будет раздобыть расположение домов ростовщиков и расписание патруля. — Вы уверены, что сначала нужно найти орков, а не заняться поиском информации? — спросила женщина, заправив тёмную прядь волос за ухо. — Таким образом можно будет выследить предателя, если он будет, а если мы сразу предоставим оркам информацию, то шанс раскрытия станет гораздо выше. Женщина кивнула, прислушиваясь, и поднесла палец ко рту. Послышались шаги и голоса стражников. Когда всё стихло, она проговорила: — Когда всё будет готово, я передам это через Ирилу. Разошлись они по отдельности, чтоб не привлекать лишнего внимания, и сейчас Стах сидел за небольшим столиком в комнате со спящими орками. Стах не был уверен, что здешние орки будут способны на бунт, ведь их религия предполагала принятие Судьбы, а не борьбу с нею, не перешагивание через ледник фатализма. Стах же верил, что орк может разжечь огонь, и всё, что ему дальше потребуется — не сгореть самому. Он верил, что огонь избавит его от тьмы, и он сам выберет дорогу.***
Огонь. Пахло палёной кожей и волосами, на тёмном плато из камня лежали сваленные в кучу трупы, среди которых виднелось много детей, а пламя неохотно поедало плоть. — Одинокими родились вы, такими же и погибли, — напевал старый орк, стуча по барабану сухой ладонью. — Так пусть примет вас в свои объятия море и лес с небом, ведь стали вы и палачом, и жертвой. В огонь подлили масла, и пламя выросло, пуская искры. Ветер колыхал его, и всех, кто стоял рядом, обдавало жаром, но никто не двигался, отдавая дань погибшим. Воздух словно напитался пеплом и приторным сладким запахом разложения, от которого тянуло блевать. Орки плакали, и непонятно, то ли от дыма, то ли от горя, ведь каждый день они сжигали десятки трупов, и запах гари въедался в кожу, отравляя сердце, каждый день приносил лишь лишения, вызывая бессмысленную агонию, подобие сопротивления Судьбе. Когтистыми, иссохшими лапами она выхватывала детей из рук родителей, вырывала сердца храбрым воинам, ломала руки ремесленникам. Она мучила жаждой и морила голодом, поила отравленной водой и кормила гнилым мясом, запугивала до дрожи в руках и отбирала способность бояться. Холодно и пусто. Так страшно умирать и так страшно смотреть на то, как мрут другие в лихорадке, в бреду бормоча что-то, страшно смотреть, как грязные, холодные тела поедают мясные мухи, как внутри извиваются опарыши, как оплавленная плоть блестит, обнажая белые кости и сухожилия, как шипит жир, и как в безмолвии кричат орки, моля о пощаде Судьбу. Как склоняют не только колени, но и головы. Ничтожные и слабые. Разве можно даровать пощаду тем, кто так сильно просит о ней?***
По помещению гулял сквозняк, стучали двери и ставни, петли их протяжно скрипели, подражая мучившимся в лихорадке оркам. Дур’шлаг вновь обмакивал бинт в уже мутную воду и прикладывал к горячему лбу оркессы, которая постоянно хватала его за руку и прикладывала к своей груди, спрашивая, бьётся ли у неё сердце. Дур’шлаг всегда отвечал, что бьётся, и поил её отваром из полыни. Хоть он здесь и был всего лишь пару дней, но работал с утра до ночи, стараясь помогать больным. Люди и пара эльфов заставляли его есть и отдыхать, а также менять повязку на лице и перчатки, смирившись с тем, что орк не уйдёт. Ведь сколько Стах его ни уговаривал, а Ларс говорил, что он непременно заразится и умрёт, Дур’шлаг стоял на своём и вновь под покровом ночи окольными путями отправлялся в длинный дом, который сейчас служил оркам оплотом. Кажется, кого-то из орков стошнило, и лишь то, что помещения всегда проветривались, помогало избавляться от смрада. Ноги у Дур’шлага опять заныли так, что ему захотелось упасть на пол и уснуть хотя бы ненадолго, но он лишь присел, вглядываясь в щели между досок. В помещении царил полумрак, потому что орки жаловались на солнце, так что лишь несколько тусклых лампад зажигали по углам комнаты, и свет их, неровный и грязно-жёлтый, плясал на стенах, искажая ровные силуэты врачей и добровольцев. Хоть больные и были переодеты в свободные сорочки, снимать с них одежду всё равно было сложно, так как некоторые начинали сопротивляться: вот и сейчас мужчина, которого Дур’шлаг попросил опустить голову, чтоб расстегнуть одну-единственную половицу, грозно зарычал и начал отмахиваться, стараясь попасть ему в лицо. — Ты вор! Ты украл мой скот! — тяжело дыша, приговаривал больной, растирая себе лоб. Дур’шлаг лишь вздохнул. Разве может орк видеть то, чего нет? Почему его окружают живые трупы с видениями? Пока Дур’шлаг тонул в зловонном болоте, его как только мог мягко отвёл рукой в сторону высокий эльф, приговаривая, что вор ушёл и теперь тот может просто отдать свою одежду на стирку. Сплюнув, орк быстрыми шагами направился на улицу. Двор был огорожен невысоким частоколом, и Дур’шлаг всё равно мог лицезреть высокие столбы чёрного дыма над посеревшими от пепла домами и дорогами, слышать вопли сжигаемых заживо орков, которых приносили в жертву. Дур’шлаг хорошо мог себе представить, как ту небольшую нагую фигуру, привязанную к столбу по за руки и ноги, поедает пламя, как надуваются волдыри на коже и лопаются, как воняет палёным мясом и волосами, как от боли нечеловеческим ревом вопит и извивается, словно змей, сдирая обугленную плоть со спины и запястий. Он мог слышать, нутром чувствовать, как орки добровольно отдаются в рабство, как всё оркское у них рабство и забирает, оставляя лишь то, что есть в них от животных — отчаянную борьбу за жизнь. Борьба за жизнь — грязь под ногтями, хоть орки и должны тщательно следить за гигиеной. Борьба за жизнь — пушинка в небе, подхватываемая ветром. Борьба за жизнь — скулящая собака, зализывающая раны. Борьба за жизнь — борьба ради борьбы, ради бессмысленной жизни. Борьба за жизнь — агония умирающего в огне, агония хватающегося за разрубленную трахею, агония того, кто ещё не готов умереть, но принял неизбежность смерти. — Хватит сидеть здесь, — к камню, на котором сидел Дур’шлаг, приблизилась человеческая светловолосая женщина, которая была одним из врачей. — Пойдём, если не хочешь мучиться в лихорадке как те, кому ты вызвался помогать. А стоит ли их жизнь таких усилий? Стоит ли вообще чего-то жизнь, которая так легко и внезапно может оборваться? Дур’шлаг вздохнул тяжело и приподнялся, направляясь к пристройке длинного дома, где сейчас жили врачи и добровольцы. Внутри места хватало лишь на дюжину кроватей, а всё остальное — умывальник и бочка с щёткой для стирки — стояло в небольшом коридоре. Та же светловолосая женщина принесла Дур’шлагу настойку из чеснока и мёда с травами, от одного лишь запаха которой кружилась голова, но орк выпил всё залпом и присел на свою кровать. Сегодня он сможет поспать, но сначала ему предстояло помыться в бане, так что отмывать всю сажу со стен и проветривать придётся ему. Конечно, были бани с дымоходами, которые первыми придумали эльфы, но сам длинный дом, пристройка и баня были далеко не новыми, так что Дур’шлагу приходилось довольствоваться тем, что есть, и тряпкой с щёткой соскабливать чёрную сажу со стен. Она забивалась под ногти и липла на вспотевшее тело, хотелось уже поскорее помыться, и когда всё было закончено, орк просто лёг на самую верхнюю скамью и закрыл глаза. Так тепло. Пахло травами, что висели на стенах: полынью, можжевельником, ромашкой и ещё чем-то, что Дур’шлаг не смог различить. В бочке рядом с печкой стояла нагретая вода, и орк принялся поливать себя из ковша: тёмная, чёрная вода полилась на пол, и, смыв с себя сажу, орк вновь лёг на скамью, охлаждая сухие, горячие доски. Горячий воздух обжигал ноздри, и Дур’шлаг старался не делать слишком глубоких вдохов. Ещё немного полежав, прикрывая лицо рукою, он поднялся и скинул одежду, лежащую на нижней скамейке, в бадью, налил туда жидкого чёрного мыла и принялся полоскать. На руках у него после этого остались серые пятна, и он вылил грязную воду на пол. Та полилась в щели между досками, а за ней уже и более светлая вода. Вещи он положил сушиться на печь. Для мытья он использовал серое мыло: оно не так сильно разъедало кожу и не оставляло пятен, хоть иногда на нём и можно было встретить пятна от сажи. Голову он помыл этим же мылом и срезал большую часть чёрных волос, доходивших до плеч: теперь они лишь неровными прядями прикрывали уши. Хорошо вытеревшись, он надел уже высохшую одежду и вышел из бани. Уже совсем стемнело, и никто не зажигал фонари в карантинном районе, отчего весь город погрузился во тьму, лишь маленькие, тусклые лампады горели в окнах, и всю мёртвую тишину изредка прерывали стоны тех, кто спал на улице, и те, спрятавшись под мостом или в канаве, спали вместе, деля все, что у них осталось: нагретую телом землю. Дур’шлаг вернулся в общую комнату и, вновь выпив какую-то другую настойку, более сладкую, которую зажевал сухарём, пока та же женщина-врач не видит, лёг в чистую постель и сражу же провалился в сон без сновидений: по крайней мере, ему так казалось. Тёплый песок на губах, во рту хрустит, и Дур’шлаг выплюнул его, поднимаясь. Бескрайняя белая пустыня. Он — одна из песчинок. Маленькая, не имеющая смысла, ведь без неё ничего бы не поменялось. Его подхватил горячий ветер и понёс далеко-далеко. В вечном полёте он смотрел на песок, который, как море, двигался, подражая волнам. Через целую вечность он увидел горы — серые хребты, усеянные снегом, от которых, однако, Дур’шлаг не чувствовал холода, будучи песчинкой. Потом последовал лес, пахнущий хвоей и сырой землёю, вскоре он увидел небольшие домики, присыпанные снегом, как горы, что он видел вечность назад. Он чувствовал себя таким старым и молодым одновременно, как младенец и как горный кряж. Как свежий росток и засохший мох на булыжнике. Как мать, поедающая своё дитя. Небо стало землёю, и Дур’шлаг полетел вниз. Стремительно, со свистом. Уже готовясь услышать влажный хруст собственных костей и ощутить, как рёбра впиваются в лёгкие, орк упал в снег и понял, что совершенно голый, кожу обдало морозом, и по телу побежали мурашки. Так холодно. Он уже не чувствует пальцев на руках и ногах, дрожит, как лист, подхватываемый в вихре, лишь тёмные деревья и ветви сосен, укрытые толстой, подледеневшей шапкой снега, прятали его от ветра. Ступая в снег и проваливаясь по колено, он желал лишь прийти хоть куда-нибудь, но деревья всё продолжали возвышаться над ним, а силы — покидать тело. Кости ломило от холода так, что хотелось выть, но Дур’шлаг всё продолжал идти, пока не упал в снег, прикрыв глаза. Его будто покачивало, и так зажгло в груди, словно огонь съедал его изнутри. Перед глазами пульсировали точки, разливаясь кроваво-красным, в холодной тьме, казалось, он никогда не почувствует тепла и не увидит света. Но лес возвышался перед ним, и он смотрел на такие похожие друг на друга деревья и слышал, как хрипит его мама в соседней комнате. Заливается кашлем, сухим и надрывным, словно крик. Он слышит, как бьётся тарелка, в которой его папа смачивал бинты, и как тихо потом становится. Как тишина чёрной водой заливается ему в уши. Как сжигают её труп на погребальном костре, и как он плачет, громко, как слёзы становятся холодными, и как жар от костра совсем не греет.***
Безлунной ночью не видно теней, скользящих в эльфийский район. Тьма впитывает шаги, шелест одежд и звук ломающихся отмычек. Орки — такие сильные и одновременно слабые, собравшиеся в кучу, как осколки, что режут руку. Их воля — сопротивление. Их воля окрасит руки разъедающей кожу кровью, озолотит пальцы и обкурит запахом трав. Стах же, один из предводителей трёх орочьих отрядов, что разбрелись сейчас по домам эльфов-ростовщиков, стоял на лестнице и наблюдал за тем, чтобы обитатели второго этажа не проснулись, призывая орков быть тише и аккуратней. Дом ростовщика был довольно просто обставлен: снизу, как Стах понял, было что-то вроде приёмной, об этом говорил небольшой диван и пара кресел, обтянутых мягкой крашеной кожей, и круглый столик посередине. Более мелкие вещи орк не смог разглядеть, ведь единственным источником света была небольшая лампада, которую с собой принесли орки. Сверху послышался шорох, и Стах шикнул на орка, который пытался вскрыть небольшой сейф, спрятанный в шкафу. Все замолчали. Если сейчас орков раскроют, всем будет плохо. Жестом Стах указал подойти к стене, чтоб их не заметили при открытии двери. Шла первая минута, и орки не сдвинулись с места. Вторая. Третья. Стах кивнул головой, и орки вернулись к работе. В сейфе было всего лишь чуть больше ста пятидесяти медных монет и несколько золотых. Учитывая цены на лекарства, этих грошей хватило бы лишь на три бутылки настойки. Стаху отчего-то стало горько от этой мысли, и он схватил небольшую светящуюся в темноте статуэтку эльфийской богини и сломал её пополам: благо, сила позволяла. Настало время уходить, а Стах всё не мог успокоить свой гнев, выискивая глазами то, что ещё можно сломать. — Пойдём. Патрули скоро вновь пройдут рядом с этим местом, — шепнул ему на ухо один из орков и аккуратно приоткрыл дверь. Стах шагнул за порог, а за ним ещё пара орков двинулась ко входу в небольшой подвал, который служил оркам, жившим здесь до этого, быстрым путём к шахтам. Шесть пар ног остановилась, прислушиваясь, не пришли ли остальные орки. Возможно, стоило отправиться дальше, ведь если за группой проследят, то под угрозу раскрытия встанут и остальные, но Стах решил, что нужно ждать всех, с чем согласны все не были: — Ты думаешь, что если тебе удалось собрать три дюжины орков, то теперь ты можешь подставлять всех под удар? — спрашивал высокий орк, стоявший ближе ко входу. — Я думал, здесь собрались самодостаточные орки, которым не нужно, чтоб кто-то постоянно говорил им, что делать, — ответил Стах, присев на землю. Немного помедлив, он продолжил: — Ты ради чего сюда пришёл? — злобно спросил Стах. — Разве не бороться за жизнь, не подвергать себя опасности? В таком случае, не понимаю, чего ты так боишься. — Он сощурился. Не успел второй орк ответить, как, тускло освещая дорогу впереди себя, из тени вышла оркесса, осматривая собравшихся немного печальным взглядом. — Что случилось? — Стах резко встал на ноги. — Нас заметила собака, перебудила всех, когда мы уже уходили. Не знаю, может ли она напасть на след, надеюсь, что нет. — Собака?! — крикнул Стах, зарычав. — Уходим, что ещё делать! Надеюсь, что то, что вы награбили, окупит риск сполна. — Орк направился вперёд, а за ним быстрым шагом пошли остальные. Плясали по стенам тени — неровные и тёмные, слышались голоса, орки шептались, Стах глядел лишь во тьму впереди, которая растворялась, стоило лишь вытянуть руку с лампадой. Дошедши до развилки, Стах остановился: — Нужно дождаться третьей группы, устраивайтесь поудобнее. И нужно поставить кого-нибудь, чтоб следил за поворотом, и ещё одного, чтоб сменил его, — он вздохнул. — Не думаю, что они сразу сунутся сюда, если увидят рядом снующую собаку или патруль, что ещё хуже. Сырой холодный воздух обволакивал лёгкие, пока Стах смотрел на тёплый неровный свет лампады, тускло освещавшей низкие потолки туннеля. Рядом сидели орки, со скуки вздыхающие, переминающиеся с ноги на ногу, свистящие и спящие. Шли часы. Кажется, они шли так медленно, как течёт из маленькой щели вода в реку, в бурлящую жизнью, холодную и быструю. Она берёт начало в горе и несётся вниз, обходя выступы, разрушая горные породы. Кап-кап. Кап. Стаха потрясли за плечо, и он услышал шорохи вокруг себя: прибыла третья группа, и, если верить тому, как быстро их посчитал орк — все живы. — Как псина начала тявкать, так сразу эти на улицу повыбегали, — сплюнул один из орков, замыкающий караван, возглавляемый Стахом. Вторая же группа ушла в другой коридор, так как оттуда до их дома дойти было ближе. — Главное, что все живы остались и нас не засекли, — проговорил другой мужчина, которому явно надоело выслушивать жалобы.***
— Как все прошло? — спросил Ларс, ставя кружку с тёплым настоем из трав, приготовленным Ирилой, на стол. — Всё нормально, — ответил орк, присаживаясь на свободный стул. — Что планируешь делать дальше? — спросила эльфийка спокойно. — Пока ничего, но если эльфы так же продолжат завышать цены на лекарства и обкрадывать орков, можно будет устроить что-нибудь помасштабнее. — Без убийств? — с надеждой проговорила Ирила, положив светлую голову на руки. — Пока да.***
Долго тянулись дни. Кто-то из орков умирал, а на его место клали нового больного. Дур’шлаг больше не хотел знакомиться с ними, просто молча прижигал им струпья на коже, поил настоями и делал компресс. Кажется, измождённые бурые лица начинали его раздражать, но Дур’шлаг продолжал исполнять свои обязанности в полудрёме, словно танцуя, проделывая одни и те действия. Делать компресс — выжигать на лбу клеймо позора. Прижигать струпья на коже — отравлять не только сердце, но и душу. Поить настоями — заставлять пить кровь ненавистного Бога. Мыть пол — пытаться смыть то, что высечено в камне. Опять кто-то умер, опять разведут костёр, и кажется, скоро орки посереют, напитаются пеплом. Дур’шлаг смотрел в окно в общей комнате: на улице ничего не происходило, лишь моросил дождь. Маленькими капельками он бил по стеклу, и орк смотрел на то, как капли сливаются и медленно ползут вниз. Когда дождь кончился, так и не успев начаться, Дур’шлаг присел на край кровати и уже собирался вздремнуть, как в комнату ворвался высокой эльф — тот же, что помогал раздевать больных — и радостно проговорил: — Та женщина, которая постоянно хватала тебя, выздоровела, хочешь проверить её? Она сейчас лежит со здоровыми, мы её обследовали. Дур’шлаг молча кивнул и, одевшись, вышел на улицу, направляясь к небольшой пристройке, которая раньше служила псарней. Внутри стояло несколько кроватей, две из которых были заняты. Дур’шлаг подошёл к той, что была занята женщиной, минуя чан с водой и небольшой столик со стулом у входа. Она спала, и Дур’шлаг невольно вперился взглядом в её изуродованную язвами шею и задумался: а так ли это важно, если она жива? Орк не знал, сколько простоял рядом с её кроватью, но она проснулась, потянувшись рукой за кружкой воды, и Дур’шлаг первый протянул питьё ей. — Привет, — Дур’шлаг остановился, — как чувствуешь себя? — Он забрал кружку из её рук. Женщина немного помолчала, а потом сдавленно проговорила: — Всё нормально. Спасибо за помощь. — Дур’шлаг почему-то ожидал увидеть в её глазах какое-то просветление, волю к жизни или надежду, но, кажется, там было совсем пусто. — Тебе есть, куда идти? — Есть, только есть ли теперь смысл в моем жилище? — женщина вздохнула. — Почему нет? — А есть ли смысл волочить своё существование дальше, если всё самое важное у тебя забрали? Дур’шлаг хотел возразить, сказать что-нибудь ободряющее наряду со словами эльфов или людей, с которыми он работал, но которые не могли понять и почувствовать то, что ощущали орки. Смысла нет, кивнул себе Дур’шлаг и вышел из здания. Смысла нет. Действительно нет, ведь если можно было бы возвращать мёртвых к жизни, то разве побрезговали бы этим воспользоваться? А цепляться руками, зубами и ногтями — разве не путь? Больное, наверное, ломать руки, зубы и ногти ради чего-то эфемерного. Опять нужно следить за живыми трупами, и, когда в очередной раз он прижигал язвы, его стошнило. Он немного постоял, убедившись, что больше ничего не случится, и вымыл пол, морщась от сладковатого запаха. Опять ночь ступила на землю, тёмная и непроглядная в своих чёрных улицах без фонарей, мрачная в стонах голодных и больных, как стрела, пущенная в темноту, как крик в спину того, кого нет. Россыпь холодных звёзд окрасила небо, и Дур’шлаг, горячий, но пока что не чувствующий жара, смотрел в окно общей комнаты, стараясь рассеять скуку и прогнать полудрём после бани, ведь сегодня он будет работать в ночную смену. — Бурый ты какой-то, — человеческая женщина-врач приподнялась на локтях в кровати и достала из ящика термоскоп, подзывая к себе жестом. Вода в нём особо не поднялась, но женщина чувствовала жар под ладонями и, решив, что не стоит ждать, пока Дур’шлагу станет хуже, попросила его раздеться. Пока орк сидел на кровати, женщина щупала его ноги и постоянно спрашивала, больно ли ему. То же самое она проделала и с шеей, но Дур’шлаг не знал, что чувствует, и это его раздражало. Где-то вообще было щекотно, и он стискивал зубы, чтоб не улыбаться, но врач его прервала вопросом: — Ты ведь не заходил к лёгочным больным? Орк помотал головой, и женщина цокнула: — Значит, кто-то на себе принёс. Ты кашляешь? Дур’шлаг опять помотал головой. — Оставайся здесь, пока мы не будем тебя класть к другим больным, мест нет, — она вздохнула. — За тобой поухаживает Аки. Орк вспомнил того высокого эльфа и кивнул головой. Мысли у него все перемешались, и в сердце защемило так, что похолодели руки; он был готов вскочить, побежать куда-нибудь подальше от этих чумных, лекарей — не орков, но не мог пошевелиться. Упустил ли он что-то? Судьба ли с ним так поступила? Дур’шлаг прилёг на кровать. Дорога его, видимо, была устелена не только камнями, но ещё и кровью: иначе что ещё блестит у него перед глазами? Больно. Ломит кости и болят мышцы, хочется выть: почему он должен умереть после того, как помог стольким людям драться с Судьбой? Почему после великого триумфа падает на колени от боли? Почему море, что он видел, не подарило ему ничего, кроме страха, сковывающего сердце? Почему жизнь не сияет у него в груди как угли в горне? Угли в горне жарят, спекают так, что к телу липнут простыни, что пот градом льётся и хочется пить, но вода не утоляет жажду, а лишь усиливает. В горячке он видит озеро. Не солёное. Поросшее камышами у берега и сочной зелёной травой. В тени, под сосной купаются женщины, разговаривают о чём-то и брызгаются, волосы у них липнут к шее и спине, и они устремляются к берегу. На нагретую солнцем траву, слушать жужжание пчёл, перелетающих с цветка на цветок, и шуршание листвы позади. Когда под веками всё светится розовым, он видит одну из тех женщин, что купались в озере, верхом на черном драконе из человеческих сказок. Чешуя его отливает серебряным, и он расправляет крылья, мотнув рогатой головой и высунув синий язык. Клыки его, острые и желтоватые, могут прокусить дерево, но дракон, засопев, когтистыми мощными лапами отталкивается от земли и взмахивает крыльями. А он всё стоял и смотрел в своё мутное отражение в воде. Когда Дур’шлаг открыл глаза и увидел деревянный потолок, его потряхивало, и он, не в силах сжать кулак, вздохнул, пытаясь собраться, чтоб встать. Но сил так и не прибавилось, и орк остался лежать в постели, укутываясь в мокрую простынь. По телу бегали мурашки, а он всё продолжал потеть, не зная, что сделать. Кожа у паха и шеи болезненно ныла, и Дур’шлаг даже не хотел смотреть туда, ведь он уже видел эти непонятные наросты, похожие на большие мозоли, он видел, как они гниют, как белёсая жижа течёт из них, и как воняет гноем, когда эти раны прижигают, а может это были и не наросты, а редкая чёрная сыпь? Отвратительно. Разве можно так сильно любить живых, чтоб помогать тем, кто так сильно похож на мёртвого? В комнату, аккуратно отворив дверь, вошёл высокий эльф, с собранными светлыми волосами и чашкой: по запаху в ней была мазь. Аки присел на край кровати и поздоровался: — Привет, — он вздохнул, глядя на бурое лицо Дур’шлага, — пить хочешь? Орк помотал головой. — Подними руки, — эльф взял Дур’шлага за руку и осмотрел подмышки, бубонов там не было, и он улыбнулся. — Хорошо, что тебя вовремя лечить начали, так шанс выздоровления гораздо выше. Пока эльф втирал пахучую мазь в наросты, он продолжал разговаривать с Дур’шлагом: — Я слышал, богатые орки начали жечь серу с ладаном на улице, вонь ужасная, ещё и пеплом воняет, трупами. Бедняки сапоги жгут, пахнет кожей палёной. Это выпьешь? — он рукой указал на бутылёк с жидкостью у прикроватного столика, которого раньше орк здесь не видел. — Если тебя затошнит, постарайся не блевать и лучше допей потом. Кстати, пару дней назад сюда приходила эльфийка, сказала, что Ирилой зовут. Дур’шлаг встрепетнулся, услышав знакомое имя, и сиплым голосом спросил: — Что она сказала? — Что твой друг очень волнуется о тебе, она ничего передавать не просила, просто узнавала, как ты себя чувствуешь. — Аки скинул одеяло с орка и принялся мазать маленькие наросты на внутренней стороне бёдер. — Они денег принесли для тебя. Дур’шлаг кивнул, хоть особого облегчения это не приносило, но он хотя бы знал, что о нём не забыли. — Полежи пока, скоро еду на кухне сделают. — Эльф забрал оставшуюся мазь с собой и вышел из комнаты. Скоро Дур’шлагу стало скучно лежать, и он, покачиваясь, подошёл к окну, плюхнувшись на раму. На серой улице сновали серые духи. Ничего нового, кроме того, что костров стало ещё больше, и светлое дневное небо заволакивал чёрный густой дым. Даже сквозь стекло орк чувствовал отвратительный запах жжёной серы и кожи, ладан же горьким послевкусием оседал на языке, и Дур’шлаг поморщился, стараясь больше не дышать этим, и ушёл к полке с книгами. Читать он не умел, так что просто рассматривал символы на бумаге. Среди книг он нашёл одну с картинками и решил взять с собой. Пролистав несколько желтоватых страниц, он увидел перевёрнутый рисунок эльфа, который бы так и остался перевёрнутым, если бы Дур’шлаг не покрутил книгу в руках. На следующей странице были зарисовки каких-то инструментов, более всего напоминавших ножи. Он бы и дальше продолжил рассматривать аккуратные рисунки, если бы у него резко не заболела голова, и Дур’шлаг бы не уткнулся лицом в подушку. Больно было так, что Дур’шлаг невольно представил, как кому-то камнем разбивают голову, сначала рана кровоточит, а потом на этом же месте череп даёт небольшую трещину, по которой продолжают бить. Осколки впиваются в кожу, волосы багровеют, и всё больше вместо треска слышится хлюпанье, отчего-то не прекращающееся даже спустя час. И во сне встретила его пустота. Холодная, как приливающие волны. Колючая, как осколки. Горькая, как дым.***
Солнце поднималось над Карфагеном: такое печальное для тех, кому оно светило, зыбкое для наместника, который лишь недавно узнал о грабежах и выслал гарнизон к карантинному району. Стах узнал об этом от Ирилы и взбесился: — Ну да, самый верный выход спастись от бунта — выслать гарнизон к оркам! — орк рыкнул, сжав кулаки. — Это был предупредительный удар… Или наместник-человек действительно думает, что орки так слабы и сломлены? — Стах остановился. — Слабы и сломлены, да. Слабы и сломлены так, что взять оружие в руки не смогут, но подстрекнуть к сочувствию, которое есть в сердце каждого, уж точно сумеют. — Жаль только, что иногда за сочувствие нужно платить, — Ирила нахмурила светлые брови и отпила вина из кружки, — подстрекателей будут наказывать. — Пусть поймают сначала. Нужно расположить их в противоположных точках города. Женщина вновь вздохнула: — А с Ларсом что? Где он? — В наёмники пошёл, выполняет их мелкие поручения, долги выбивает, — отстранённо проговорил Стах, присаживаясь к эльфийке.***
До этого Ларс никогда не был в убежище Семьи — так орки-наёмники называли это место — но сегодня ему поручили особую работу и решили дать немного информации. На самом отшибе района, не закрытого на карантин по неизвестной Ларсу причине, стоял небольшой дом из дерева с пристройкой-сараем и невыкорчеванными пнями во дворе, от остальных он ничем не отличался, кроме того, что имел выход на крышу. Ларс сидел за круглым столом и постукивал пальцами, в полумраке зала находился лишь он один, а за дверью, за приставленным к ней невысоким орком, видимо, проходили какие-то переговоры. Зря он так рано пришёл, теперь кусает губы. Комната, где мужчина томился в ожидании, казалась такой пустой: кроме стола и пары стульев, ничего не было, хоть он и догадывался, что на самом деле этот дом был обжит и жила здесь как минимум дюжина орков. Возможно, все их вещи на втором этаже, к которому вели двадцать три ступени, как уже успел подсчитать Ларс. Почему такая духота? Хотел только Ларс открыть окно, как из комнаты вышел уведомитель, через него глава наёмников говорил с низшими по иерархии. Невысокий орк сел напротив него, положил портупею на стол и сложил руки в замок: — Наместник нанял нас для того, чтобы мы предотвратили бунт среди орков, — медленно начал объяснять мужчина с белесыми волосами. — Тебя и ещё нескольких человек приставят к гарнизону у северного выхода из орочьего района, вы будете сменять друг друга и уходить на одиночный патруль каждые несколько часов. В качестве опознавательного знака надень портупею. Оружие можешь носить, но терпение у наместника не бесконечное, так что особо не свети им. Вникая в услышанное, Ларс хмыкнул и решился задать вопрос терпеливо ожидающему мужчине: — Не больно ли вам идти против своих братьев? Возможно, Ларс ожидал, что он посмеётся или вздохнёт, но лицо орка, сидевшего напротив, нисколько не изменилось, и он ответил: — Нет, в наёмники идут те, кому нужны деньги, а не очередные сплотители народа орков между Стеной, — хоть орк и говорил спокойно, Ларс услышал недовольное скрежетание в голосе немолодого мужчины. — Я могу идти? — Теперь можешь жить здесь, отдавая процент с заработанного. Ларс кивнул, и орк продолжил: — В Семье есть несколько правил: они очевидные, но напоминание не повредит, — мужчина вздохнул. — Не воровать у членов Семьи, не пытаться разузнать что-то о Семье, информация выдаётся порционно и только тем, кто действительно заслуживает её узнать, не убивать членов Семьи. И ещё кое-что: Семья — группа гильдий по всей стране. Орк вновь кивнул, и мужчина протянул Ларсу ключ от верхних комнат. Ларс не стал ждать и ушёл наверх. Общая комната Ларса не впечатлила, и он не знал, какая кровать свободна, отчего остался стоять на пороге, пока чья-то рука не отвела его в сторону: — Чего на пороге встал? Последняя кровать слева свободна, кухня внизу, но там обычно посменно готовят, если не побитые лежат, — орк улыбнулся и упал в кровать, не снимая ботинок. — Как зовут тебя? — Ларс. — Меня Флоки, с остальными потом познакомишься, придут поздно и злыми. Ларс присел на свободную кровать и заговорил: — Тебя не смущает эта секретность? Я имею ввиду, если бы они перевозили оружие, то разве стали бы об этом молчать? — Ты думаешь, меня это интересует? — темноволосый орк нахмурился. — Тем более ты нарушаешь правило, ну а отвечая на твой вопрос: нет, мне платят деньги, и я радуюсь жизни. — Ну ладно, — разочарованно ответил Ларс и снял ботинки. Есть не хотелось, и он залез под одеяло, пытаясь уснуть в дневном свете и шуме эльфов на улице. Так этот серый гомон продолжал волнами накатывать на Ларса, пока от скуки он не начал разбирать слова: — Наместник помог оркам тем, что выслал гарнизон к их району! Сотни трупов сжигают каждый день! Почему наместник не помогает тем, кто является фундаментом для экономики страны?! — голоса перемешивались друг с другом, иногда теряя синхронность, тяжёлым бессмысленным набатом они вырывали из полусонной дымки, пока Ларс не начал осознавать смысл слов. Наместник. Орки. Трупы. Экономика. Наместник. Орки. Трупы. Экономика. Должен ли он сейчас же сорваться и сделать хоть что-нибудь? Хочет ли вставать сейчас, когда уже почти уснул?***
Третий день, длящийся для затуманенного сознания как несколько месяцев, он борется с чумой. Перед глазами всё время плавают, мерцают пятна. Чёрные, как струпья. Красные, как кровь. Белые, как гной. Он слышит свет и видит звук. Он слеп от звука и глух от света. Он больше не видит видений, он больше не слышит. Темнота окружила его и пустила когти в сердце, не хочется шевелиться, нарушать покой в палате уже мёртвого. Лишь в голове что-то пульсирует, как надоедливая муха не даёт уснуть навечно, отдаться морю и лесу с небом, раствориться в земле, провалиться к самому ядру. Тьма — непроглядная и чёрная, горькая, как уголь, вязкая, как смола. Тишина. Лишь скребется что-то в этой пустоте, словно когтями по дереву, как дикое животное, выгибает мощную спину и скребёт. Громко настолько, что уже не слышно. Под тьмой ломается земля, разверзается, и Дур’шлаг летит вниз. Летит. Но не падает. Он чувствует песок на зубах, он чувствует камни, летящие рядом. Он слышит, как сыпется земля. Он видит, как ослепительно-белые молнии мерцают совсем рядом. И продолжает лететь вниз. Пока не сталкивается с поверхностью, что мягкая, словно пух, она не ломает его кости, не впивает рёбра в лёгкие, не заставляет слышать влажный хруст, не заставляет чувствовать ужасную боль, а лишь принимает его в свои тёплые жёсткие объятия, и он глотает землю — горячую, как огонь, и твёрдую, как камень. И хочется кашлять, и воздух в лёгких кончается. Но Дур’шлаг чувствует только спокойствие, только мягкие объятия матери-земли.***
— Тебе тут письмо пришло, — без стука зашла в комнату Ирила и села на край кровати. — Я прочитаю, — женщина развернула свёрток и продолжила: — Вход в туннели нашли и завалили, самым простым способом проникнуть в эльфийский район будет подкуп небольшого гарнизона у границы. Очень удобным моментом будет смена поста, когда меньше всего человек находится у ворот. Примерная сумма подкупа для двух стражников и гарнизона из пяти человек — семьдесят золотых, сумма такая у нас имеется и мы будем надеяться, что все окупится. Встретиться теперь не получится, только когда пойдём на штурм. Стах вздохнул: — Как они нашли вообще эти туннели на чужом дворе? Теперь ещё и платить придётся, притом нас вполне могут сдать… Что будет, если поймают? — он встал с кровати, укутавшись в простынь. — Повесят, наверное. Наместник здесь — человек, оттого и говорим мы здесь все на людском диалекте, как ты заметил, и терпим эти нравы, — женщина смяла письмо и, немного постояв рядом с орком, спустилась вниз. Когда Стах приплыл сюда, она не могла представить, в каких проделках ей придётся участвовать. Конечно, она могла не соглашаться помогать и просто сдать орка, но отчего-то совсем не хотела так поступать. За стойкой была дверь, ведущая на кухню, и женщина подошла к жаровне, над которой висел котелок с уже горячей водой. Письмо тлело в углях, и Ирила проследила, чтоб от него кроме пепла ничего не осталось. Маленькая кухня, где готовила женщина, совмещалась с небольшой лабораторией, что хоть и было опасно из-за высокого шанса отравления испарениями ртути или того, что она может случайно добавить аконит или чистотел в какое-то блюдо, но Ирила была достаточно внимательна. Вот и сейчас она спокойно нарезала овощи и доставала мясо из кувшина. Хоть ей и не нравилось готовить, это помогало отвлечься. Спустя какое-то время сверху послышались шаги, и на кухню вошёл Стах: — Помочь чем-нибудь? — он сел на стойку и взял яблоко из корзины. — Слезь со стойки, она под тобой развалится, помешай суп, — флегматично ответила женщина, убирая нож в сторону. — Это даже не похлёбка, а суп, — вздохнул Стах. — Хорошо, знаешь ли, после сухарей нормальной еды поесть, жаль только, что ничем тебе отплатить не могу. — Ну и хорошо, потому что я не знаю, что с тебя взять, — женщина улыбнулась и сама помешала варево, присаживаясь на маленькую табуретку у жаровни; от неё пекло, и жёлтые блики бегали по стенам. — Есть-то будешь?***
Рядом с орочьим районом стоял смог, и Ларс от непривычки кашлял, облокачиваясь о стену. Рядом с ним приставили ещё нескольких незнакомых членов Семьи, которые оказались не очень разговорчивыми. Так и стоял Ларс, вперив взгляд в грязно-жёлтое вечернее небо. Низко к земле пролетали иногда птицы. Холодный ветер перебирал ветви деревьев с красной листвой и обрывал подсохшие листочки, а Ларс наблюдал за тем, как листья сбивались в кучу, и думал о том, что скоро тёплые дни кончатся. Эльфы разбредались по домам, отчего-то такие похожие друг на друга в своём страхе, ведь грабят разве действительно хороших людей? Совсем на улице потемнело, и спешно зажигались лампады, освещая дорогу. Где-то далеко в тени он увидел силуэты мужчин, идущих к воротам, чтоб отдать пост. Как только Ларс взял в руки факел, то чуть не подпалил себе волосы, но быстро утешил себя мыслью о том, как хорошо, что выдалась возможность размять ноги и рассмотреть район поближе, а посмотреть там действительно было на что. Хоть дома все и были построены одинаково, никто не запрещал украшать их или перестраивать, оттого и Ларс рассматривал небольшие веранды, украшенные цветами, на которых, наверное, очень хорошо было бы сидеть в тёплые летние вечера, если бы не смог, который шёл и сюда. Помимо веранд особо богатые эльфы, как успел рассмотреть орк, любили украшать свои дома резьбой — никаких историй там нарисовано не было, просто узоры, переплетающиеся на белом дереве. Ларс свернул с дороги и решил пройтись между домами. В узких проёмах, между стеной и жилищами, селились бездомные, спали они в небольших спальниках, и Ларс постарался особо не тревожить спящих. Так он и ходил по городу, растворяющемуся в утренней дымке. Небо побелело, и заморосил дождь, холодный воздух вызывал озноб, и Ларс поплотнее укутался в плащ, вслушиваясь в тихое постукивание капель по земле. Вскоре небо посерело, и из тёмных, чёрных туч пошёл ливень. Застучала вода по крышам грозным набатом, она спотыкалась о землю и брызгами отскакивала от мощёных дорог, темно стало, как вечером, и Ларс, весь промокший, отдал пост и пошёл в убежище Семьи.***
И снова выплёвывает его земля, после того, как проглотила. И снова пульсирующие пятна плясали у него перед глазами, и отчего-то он почувствовал горько-сладкий, словно полынь с вереском, запах цветов, что росли у его дома, и тёплый ветер в лицо, свежий, однако, как лёд. Дур’шлаг разлепил глаза и увидел всё тот же плывущий потолок и учуял горький запах настоек и понял, что лучше бы не просыпался, оставаясь дома. Однако гневом, как холодной водой, его окатило, и он зарычал, оттого, что проснулся в одиночестве, и что от простыни, в которую он укутался, разило потом, и что струпья болели, и что Стах к нему не пришёл ни разу, и что желудок свело от голода, и что он устал, так устал от всего этого! Устал, что хотелось выть и подраться с кем-нибудь, кусать его за шею, как зверь, и бить ногами, но Дур’шлаг знал, что сил его не хватит даже для того, чтобы встать, и он заскулил, спрятав лицо в руках. Мокрым лицом он уткнулся в подушку, вслушиваясь в звуки улицы, в шум повозок, гружённых трупами, и гомон орков. А зачем лечить его, а стоит ли жизнь такого труда? Было изобретено так много человечеством, но разве стоят эти труды короткого времени их жизни? Стоят ли лекарства, которые пьёт Дур’шлаг, его жизни? Разве не умирает в нём что-то тоже, когда умирает кто-то другой? Разве помог он кому-то? Ведь даже та женщина теперь не хочет жить, зачем он продлил её страдания? А свои зачем продлевает, выпивая настойку, что ему принесли, пока он лежал в горячке? А зачем сейчас ест с ложки похлёбку, которой его кормит эльф? — Тебе отдали лекарства, Дур’шлаг, — Аки улыбнулся, ставя на тумбу несколько бутыльков. — Один из больных орков, шансы выздоровления у которого ужасно малы, отдал тебе свои настойки и поблагодарил за помощь, за то, что ты ухаживал не только за ним, но действительно за каждым. Дур’шлаг смотрел в плывущую стену перед глазами и думал над словами. — Зачем он это сделал? — сипло спросил орк. — Чтоб помочь тебе, — пожал плечами Аки и протянул ложку к Дур’шлагу. — Передай ему спасибо, — жестом отказавшись от похлёбки, проговорил юноша. — Он уже мёртв, но был рад, что такой орк, как ты, получит шанс на выздоровление. — Он ведь меня совсем не знает, — вздохнул юноша, — разве справедливы те, кто жертвует своим шансом на выздоровление для того, чтоб помочь другому? — Не знаю, но разве лучше было бы, если бы настойки были потрачены впустую? — Аки сложил руки на груди. — Иногда для блага приходится чем-то жертвовать. — Надеюсь, его жертва не будет напрасной, — несмотря на слова, Дур’шлаг не улыбался.***
Разве одинакова ночь для тех, кто мучается от лихорадки в постели, того, кто скользит в тенях, оставаясь незамеченным, и тех, кто держит свой пост? Разве не правда, что ночь — время хищников? Однако хищники подкрадываются со спины, а орки уверенно шагают вперед, видя перед воротами невысокого коренастого мужчину. Пост сменяется, и у ворот стояли лишь четыре стражника в закрытых шлемах, на стали играли оранжевые блики от факелов, а вот в глазах Стаха можно было бы увидеть настоящий огонь, хоть от предвкушения у него дрожали руки. Высокий свод каменных стен предстал над орками, и Стаху пришлось выступить из тени. Те лишь вопросительно посмотрели на орка, а он жестом показал в сторону, где наёмники должны были поменяться с гарнизоном, после чего протянул страже мешок с деньгами. Один из стражников развязал его и глянул внутрь, потрясывая: — Все золотые. Дорого для себя берёте? — Отдаём всё в больницы, — ответил Стах, не соврав. Стражник коротко кивнул и отошёл в сторону, орки двинулись вперёд и, не оглядываясь, двинулись вглубь района. Стах кивнул и поджал губы, вспоминая расположение домов ростовщиков и прочих «добряков», дающих взаймы. Они, как замечал Стах, могли днями дышать пеплом в орочьем районе, лишь бы наживиться. Орк не раз думал, что и эльфы последние полтора месяца живут небогато, что половина из них лишилась работы, но всё же сложно было гнев потушить жалостью. Он болью проложит дорогу помощи тем, кого в лицо не видел и кому каждый раз давал монетку. Лишь бы всё получилось. Шли орки между стеной и домами: так проще было спрятаться от патруля, который обычно там не ходил и ограничивался тем, что просто заглядывал за углы, но даже так их легко можно было узнать по свету от факелов. Вот и сейчас один из разведчиков вскинул руку, и орки остановились, прилипая к стене одного из домов. Патрульный прошёл мимо, и пришло время разделяться. Орки внутри и на этот раз действовали более слаженно, уже зная, какие места нужно обыскать в первую очередь и как правильно ступать, чтоб половицы не скрипели. Обчистив первый дом, орки направились во второй, так же прячась между домами. Вот опять тёплый свет разливается по ту сторону дома, и орки притаиваются, однако патрульный оказывается у всех них за спиной и удивлённо глядит. Стах резко оборачивается и смотрит на знакомое лицо: — Что ты здесь делаешь? — тихо спрашивает мужчина, и Ларс отвечает: — Патрулирую улицу. — И? — Стах обнажил клыки в раздражении. Ларс затих, сжав кулаки. Хотел бы он не заворачивать за этот угол, но было поздно, и не успел он и слова сказать, как Стах ударил его в челюсть. Взяв мужчину под мышки, Стах утащил его за дом и оставил там, направляясь к месту, где должна была ждать Ирила. Стояла она, не прячась в тени, как орки, а оперевшись на косяк дома с довольным расслабленным лицом, купаясь в тусклом лунном свете. — Денег у него было много, — с придыханием проговорила женщина. — А ещё это дом одного моего старого знакомого, и я довольна вдвойне, нам даже не нужно грабить ещё кого-то. Стах цокнул: — А ты думаешь, мы ради денег грабим? Ради наместника, — он вздохнул. — В этом районе есть ещё два дома, и я собираюсь зайти туда тоже. Женщина помрачнела, обдумывая слова орка. Почему-то она знала, что Стаха такое положение вещей не устроит, и только вздохнула, отправляясь следом за мужчиной. Жёлтое небо казалось таким тёплым, ласковое солнце согревало своими лучами, обнимая. Проснулись птицы и провожали своим пением уставших орков, для них же шелестела листва, переливаясь в свете, для них же, кажется, и дорога стала более прямой, а ветер — свежее. Лишь глаза слипались, и хотелось свалиться в траву, и ноги ныли от ходьбы по болоту.***
Тревожное утро, такое сонное и холодное, как снег. Просыпался город и хотел кричать от боли и ужаса, от язв, что погребальные костры, от кошмаров, что ночные привидения. Орки же, как вши, метались от кружки с водой к шкатулкам, от настойки к постели. Грязные и трусливые. Выходили ли они когда-нибудь на свет так, словно для них солнце поднялось? А во тьму не боялись ступить, зная, что серебряный лик луны покажет им дорогу? Видели не лёд, а золото? Делали ли шаг в бездну? Такой желанный, как тиски, такой свободный, как яма. Хотел бы сделать Дур’шлаг, если бы в груди так не жгло. Дур’шлаг бы принял смерть, раз ему суждено, но верил ли он в это? Готов ли был протянуть нож владычице жизни, чтоб та принесла лишь смерть? Готов ли был больше не терпеть боль, больше не видеть и не слышать, стать волнами и листьями, стать камнем и воздухом? Готов ли? А готов ли медведь стать шкурой? Дур’шлаг тянет руку к бутылке с настойкой и пьёт, хоть и хочет блевать, утешая себя тем, что нечем, кроме лекарства. И вновь проваливается в жаркий сон, где он рассыпается в прах, не в силах что-то сделать, а после вновь возрождается, отчего-то так желающий жить. И вечером, когда всё затихает, просыпается и подходит к окну, превозмогая ужасную боль в мышцах и костях, облокачивается на подоконник, тяжело дыша. Открывает окно резким движением, глубоко вдыхая, из-за слёз всё плывёт перед глазами, но Дур’шлаг продолжает дышать этим горьким воздухом. Отчего всё так пахнет смертью, но он дышит? Почему он так устал? Почему честно не может всему миру сказать, что чувствует? Почему, луна, о, владычица ночи, мне так одиноко и больно? Разве в блеске этом холодном есть жизнь? Есть. И в блеске костра, что орки жгут за морем. И в пламени лампады, что зажигал его отец. И в мерцании свечи, над которой голову склонил Стах, есть жизнь. Так отчего же у него в сердце так холодно? Ведь разве боль ему сейчас не греет мышцы? Так пусть вся боль, всё горе согреет его в такую холодную ночь, пусть охватит огонь уставшую душу и согреет, а не сжарит. Пусть в свете луны он увидит и солнце. Пусть в мерцании далёких звёзд он увидит и знакомые лица. И даже если умрёт в эту ночь, то не жалким, беспомощным орком, а тем, кто сделал шаг вперёд сам, тем, кто встретил Судьбу лицом к лицу и не дрогнул. Душа его чиста, а сердце готово ко всему.***
Бежать. Остаётся лишь бежать из проклятого Карфагена. В его белых стенах лишь кровь, в его чистых улицах лишь грязь, в его богатстве теснится нищета. Так думал Стах, пока Ирила наносила мазь на синяки Ларса; сам орк стал синяком: наёмники его избили после того, как узнали, что он допустил кражу, не подал сигнал. Каждая его часть тела болела и ныла, дышать было больно, хоть женщина и пыталась всеми силами облегчить страдания орка. Было больно и страшно, Стах не видел Дур’шлага уже два месяца, и новости от Ирилы лишь заставляли его переживать ещё больше, он все губы сгрыз, и готов был сорваться к нему, прибежать, но знал, что не сможет, не сможет проскользнуть мимо гарнизона, что его схватят да повесят, и тогда Дур’шлаг будет винить себя, останется один в таком раннем возрасте. Мудрый ли это поступок, достойный взрослого мужчины? Не прояснилась и ситуация в городе, наместник не выслал ещё гарнизон — уже хорошо, но орков так и не поймали, хоть и ведут активные поиски. Стражников и гарнизон, стоящих на посту, отставили, хоть Стах и понимал, что никого из орков не отыщут в такой суматохе, и те лишь поднимут бунт, забьют стражников до смерти в назидание наместнику, но страх поселился в его сердце, забился в угол и вырыл яму. Насколько он знал, подстрекатели продолжали выполнять свою работу в остальных двух районах, но их быстро сминали, заключали под стражу. Участвовал ли Стах когда-нибудь в чём-то настолько грандиозном? Никогда. И не знал, как разгребать всё, что натворил. Слишком много всего, и видел он лишь один выход — бегство. Разве страх постыден. Лишь когда мешает сделать единственно правильное, а пока что Стах единственным решением видел побег. От этого странного и страшного. Столько трупов он за всю жизнь не видел, хоть во многих городах побывал. Это у орков вождь на одну деревню, вассал, как говорят люди, а в Карфагене наместник, всеми силами старающийся держать суверенитет, и Стах совсем не понимал, как кто-то может править таким большим городом, хоть и не знал, что за наместником стоит сюзерен. Знал лишь то, что молодой принц совсем скоро будет править страной, но разве есть ему дело до этого? Разве не важно то, что происходит совсем рядом с ним? Бежать. Бежать. Бежать. Несмотря на то, что медленно белёсые облака плывут по небу, освещаемые серебряным светом владычицы ночи, что так спокойно прохладный ветер дует, что так свежо в душе становится, и почти не чувствуешь смога. Только забрать бы всех с собой. Дур’шлага с Ларсом. Ларс же спит под боком, побитый, что стонет, пытаясь вдохнуть побольше, но живой, послать бы Ирилу проведать Дур’шлага, но не эгоистично это? Кто знает, что может случиться сейчас с ней в орочьем районе? Слишком напуганы орки появлением гарнизона и могут неправильно истолковать появление эльфийки. Письмо можно написать, но правда ли передадут его? Стах вздохнул, вперив взгляд в потолок: — Что с тобой?***
Одинокими родились вы, такими же и погибли. Слишком часто Дур’шлаг слышал эту песню, но лишь сейчас задумался о значении, пока Аки мазал ему бубоны и поил настойкой. Больше жар не мучил его, но странное, тяжёлое чувство поселилось у него в душе. Разве правда рождается орк одиноким? Не мать его кормит грудью и согревает своим теплом? А погибает в одиночестве, а не в кругу семьи? И значит это, что никогда не встретятся любящие? Что всё, что ждёт после смерти — лишь блаженство от становления? Но ведь не одинок сейчас Дур’шлаг. И Стах о нём думает, точно. Точно думает и отец, которого он не видел почти год. Не один он смотрит в окно и встаёт с кровати, есть в этом мире кто-то ещё, кто точно помнит о нём, и понял Дур’шлаг, что худшая смерть — смерть в одиночестве. И разве не теплится жизнь у него в груди, хоть и под тяжестью горьких чувств? Не сейчас ли Дур’шлаг радуется, что жив, что солнце проникает к нему в комнату через окно и что лежит он на чистой простыни, что бубоны болят не так сильно? Что хоть и чума охватила орков, но выживет хоть кто-нибудь, готовый по-настоящему жить? Не страшащийся смерти и одиночества? Ведь одинок ли каждый в душе? Дур’шлаг не знает. И долго тянулись дни, но юноша не знал, когда наконец мышцы перестанут болеть, когда заживут все рубцы и он сможет встать. Всё это время к нему приходили лишь помазать шрамы и покормить, остальное время Дур’шлаг ждал чего-то, сам не зная. Лишь бы кончилось всё поскорее. Пока что кончался лишь день, и красное солнце спускалось вниз, окрашивая небо в кровавый цвет, розовые облака висели низко, и словно налитое кровью небо казалось бескрайним. Медным цветом облило крыши домов, и весь Карфаген словно запылал в пожаре, Дур’шлаг лишь стоял у окна и бездумно всматривался в даль. Как жаль, что вся краснота неба стала пропадать через какое-то время, и небо сделалось спокойным, синим, как будто и не пылало алым совсем недавно.***
— Сильно рубцы болят? Дур’шлаг кивнул. — Выпей это, — Аки протянул кружку, и Дур’шлаг без раздумий за несколько больших глотков всё выпил. Хоть Аки и говорил, что Дур’шлаг выглядит гораздо лучше, тот продолжал чувствовать себя вечно больным, вечно обречённым на гибель, как будто кто-то специально поддерживал в нём жизнь, чтоб принести лишь больше страданий, но мысль эта не приносила боли, он просто принимал её, и та ему взамен не мешала. Ведь ради чего-то солнце встаёт каждый день? И почему бы не любоваться ему этим тёплым, пока может и хочет? Так и вставал Дур’шлаг рано, а днём спал, забыв обо всём, думая только о самом родном и тёплом, как объятия матери. В тёплых солнечных лучах бурая кожа всегда виделась Дур’шлагу зелёной, и он подолгу улыбался, медленно попивая вкусную настойку, которую ему приносил Аки. Как-то особенно тихо стало на улице, обратил внимание Дур’шлаг, но проверять не стал. А болезнь тем временем словно затянулась, хоть каждые пару дней и умирал кто-то, больше не видно было паники в глазах орков, лишь смирение со своей участью. Ходили они тихо, бесшумно, словно духи, медленно заходили в дома, ложились в кровати, не зная, проснутся ли завтра. И смерть становилась освобождением, ведь не нужно теперь было думать о семье, думать о деньгах и лекарствах, всё, что нужно было — лишь воссоединиться с миром. И этого хватало. Ведь каждой частичкой души орки хотели только мира, только спокойствие они думали поселить в своих душах, после стольких месяцев страданий и страха.***
— За тобой приходили сегодня ранним утром, пока ты спал, — сказал Аки, протягивая к Дур’шлагу ложку супа. — Та же эльфийка, она быстро заскочила и спросила, как ты, а потом ушла… Видимо, боится, я её проводил до ворот, не волнуйся, — успокоил мужчина Дур’шлага, и тот вздохнул. — Я так понимаю, тебя забрать хотят в скором времени, но карантин ещё не кончился. — Аки отдал миску орку, и тот принялся есть сам. — А все орки на карантине? — Ну может и не все, богатые вполне могут отсиживаться в других районах, — эльф пожал плечами. — Но я не думаю, что они — те, кто жертвует нам деньгами каждую неделю. Говорят, что это орки-грабители, подстрекающие братьев на бунт. Дур’шлаг кивнул. Судя по всему, нескоро он покинет это место, а жаль. Но разве лишь ему так плохо? И Аки выглядел больным, осунулся и побледнел лицом, под глазами появились тёмные мешки, зеленоватые на бледно-жёлтой коже. А сколько орков сейчас лежат в одной кровати, и все больные, и им так тесно, так жарко. Лучше бы и не думал вовсе, ведь даже через всю эту холодность проступило какое-то сочувствие.***
На высоком плаце стояло четыре человека, солнце светило так ярко, что никто из стоявших рядом зевак не мог разглядеть их лиц. Холодный, уже осенний ветер хлестал по лицу и трепал полы белых роб, кто-то дрожал от холода, кто-то просто смотрел на толпу, словно пытаясь что-то сказать, кто-то с изодранными коленями от побега плевался в стражника, стоящего рядом. Пахло от пленных страхом, от плаца тянуло кислым, и воздух напитался отвратительной горечью. Как чудесен аромат осени! А небо, ещё такое светлое, как вода в колодце, не зальётся ли скоро грязью, не смешается ли с кровью? Не почернеет ли от желчи? А толпа трепалась как волны, народ всё прибывал и прибывал, пока на площади не перестало хватать места, дети играли друг с другом, пока родители с серьезным видом взирали на людей, стоящих на плаце. Кажется и слов не требовалось, но отчего-то стражник холодным басом прокричал: — Смерть предателям! И дёрнул за рычаг, простой механизм сработал, и под ногами каждого отворилась дверца, тела утонули в плаце по пояс, но повезло не каждому, и один орк остался барахтаться, в бессилии хватаясь за верёвку на шее и расцарапывая в кровь нежную кожу. Толпа одобрительно загудела, и даже стражники, которые оставили пост и решили понаблюдать за небольшим представлением, улыбнулись, не замечая шарахающуюся вдоль стены фигуру. В бреду, как пьяный, когда перед глазами всё плывёт и тёплые лучи так ласково целуют нос, Дур’шлаг пытался отыскать дом эльфийки. Но вновь лишь только упал, раздирая кожу на руках. Орк перевернулся на спину и уставился в небо, такое синее, такое ясное. Оно плавало перед глазами, словно убаюкивая, и всё, что мог Дур’шлаг — лишь бубнить себе под нос: — Найдут… Волки, — орк приподнялся на локтях, чувствуя, что его сейчас стошнит, но не успел, и вся масляная рвота вперемешку с настойкой оказалась у него на ногах. Дур’шлаг скривил лицо и пополз за дом, прячась. Прислонившись к стене, он всё мотал головой, пытаясь отогнать сотни пульсирующих солнц перед глазами — они искрились как костёр, расходились кольцами как камень, брошенный в воду, они низко гудели, они лопались, и он всё жмурился и стонал. Так и продолжил бы он лежать, если бы не низкий рык прямо над головой. Зубастая пасть с жёлтыми клыками, с вязкой слюной, что капает ему на лицо, предстала над ним. Дур’шлаг безумно замахал руками у себя перед лицом, стараясь отогнать волка, вцепиться ему в шерсть, выдавить глаза, но тот лишь продолжал смотреть на него маленькими чёрными глазами. Лишь мерное дыхание волка было слышно. Дур’шлаг погиб, и волк перекусил ему шею, вцепился зубами и принялся рвать мясо, жевать, и куски плоти падали орку на лицо, и он смеялся. Так громко, запрокидывая голову и давясь слюной. Он хохотал и хохотал, пока волк не остановился, зарычал и сделал пару шагов назад. Юноша уже не видел, как он поджал хвост и пустился наутёк, но знал, что времени больше нет, что волк вернётся, и тогда ему не спастись, тогда его кости обглодают щенки. И встал на ноги, цепляясь за стену не руками, а ногтями, как волк, который чуть не убил его. И был лишь один дом, крепость, где волк его не найдёт, но путь туда был долог, и Дур’шлаг не помнил дорогу, но вместо крепости он видел дома и понимал, что это не тот дом. Что дом, хоть и был крепостью, должен быть домом, что есть там лестница и вывеска, что он там был когда-то, что там его спасут, излечат, и тогда он сможет уснуть, не боясь, что волки обглодают ему лицо, что он проснётся от воя. И спустя какое-то время, когда большинство эльфов и людей уже возвращались с площади, Дур’шлаг увидел знакомые валуны, сваленные под лестницей, и дверь, очерченную белым мелом, и понял, что нашёл ту крепость. Что не нужно больше идти, не нужно больше ничего, лишь со всех сил колотить в дверь, чтоб слышно было через толстые каменные стены, что он здесь.***
— Не хочешь остаться здесь? Конечно, ты не получил хорошего первого впечатления о городе, но… Здесь ты бы мог не скитаться, а работать и жить в достатке, найти новых знакомых. — Аки осматривал рубцы на шее Дур’шлага. — Нет-нет, я хочу уйти отсюда, — тихо проговорил орк, и эльф поджал губы. — Извини, что подверг тебя такой опасности, не знаю, что с тобой бы сделали, если бы заметили, или если бы ты выпил больше масла Ловца снов. Надеюсь, оно хотя бы помогло тебе не чувствовать боль, — Аки криво улыбнулся, и Дур’шлаг кивнул. — Думаю, мне пора идти, — проговорил эльф и поднялся с края кровати. — Стой! — Дур’шлаг приподнялся на локтях. — Надеюсь, мы прощаемся с тобой навсегда, но спасибо тебе за всё: что лечил меня, кормил, что заботился. Возможно, когда-нибудь я навещу тебя и смогу отплатить тебе хоть чем-нибудь. Аки улыбнулся: — Это моя работа, но я рад, что ты выжил, — эльф протянул руку Дур’шлагу, и тот с силой пожал её. Так странно стало Дур’шлагу после ухода эльфа, пусто в душе, как будто он что-то потерял и теперь вновь остался один. Видения прошли, и он оказался вовсе не в крепости, а в кровати, а нашёл его не Стах, а Ирила, показавшаяся ему гневающимся духом. Трепетало сердце вновь у Стаха, когда тот стоял в толпе и наблюдал за тем, как вешают орков, так хотелось кричать, но крик застывал в глотке, и орк не мог даже пошевелиться, хоть что-нибудь сделать, остановить смерть. Как остановить снежный ком? Только дождаться, пока он скатится сам. Только вот Стах не хочет видеть, как снег кусками разлетается, как блестят колючие снежинки в свете солнца. А что с орками, с которыми он сотрудничал? И их нашли, сломали пополам. Хоть и забили в отчаянии несколько стражников в орочьем районе, ничего, кроме новых смертей орков, это не принесло. Смерть. Смерть. Смерть. Разве может быть в городе столько людей, чтоб было столько смертей? Разве может быть так много крови, чтоб набрать целое море? И его найдут тоже? Порвут на части, повесят и оставят труп гнить в назидание? Будет он пахнуть приторно-сладким, побуреет, и плоть от него будет отваливаться крупными кусками. Надуются и ввалятся его глаза цвета солнца, иссушится бугристая, гниющая кожа, и перестанут его есть желтоватые опарыши и трупные мухи. Стах вошёл в дом, Ирила, кажется, была на втором этаже, и орк порадовался: не хочет он никого видеть, ни её, ни Ларса с Дур’шлагом. Он не спал всю ночь и теперь просто лёг на скамью, надеясь, что никому он не нужен. А тем временем день близился к вечеру, блеклое солнце ползло по серому небу вниз, желая спрятаться, и вновь задул холодный ветер. Видно было, как одинокие деревья, бывшие совсем недавно зелёными и свежими, начали желтеть, и трава стала жухлой и жёсткой. Эльфийка же спустилась спустя какое-то время проверить Стаха и, застав того спящим, укрыла одеялом и ушла на кухню, присев за небольшой столик и сложив голову на руки. — Ты как? Здоровый уже? — спросил Ларс, присаживаясь на край кровати. — Не знаю, наверное, — ответил Дур’шлаг, покусывая верхнюю губу. — Ты почему такой побитый? — На работе не повезло, меня сначала Стах приложил, а потом свои же, — он криво ухмыльнулся. Дур’шлаг кивнул, рассматривая заплывший глаз кудрявого орка. — Да ты и сам не очень выглядишь, — рассматривал орка Ларс. — Стах собирается нашу лодку украсть, — сменил тему мужчина, — я тоже хочу уйти. — Поплывём домой? — с надеждой спросил Дур’шлаг, и Ларс кивнул.***
— Когда уйдёшь? — спросила Ирила Стаха и поставила кружку с травяным отваром ему под руку. — Не знаю, — с надрывом проговорил орк, в раздражении скрипя зубами, — чем быстрее, тем лучше. Эльфийка нахмурилась: — Как ты хочешь в этот раз через охрану пройти? — Узнать бы, сколько их там у пристани, и тогда уже решать, подкупать их или мимо прокрасться, — он вздохнул. — Когда мы приплыли, там вообще только один стражник дежурил, возможно, сейчас ещё одного приставили… — Почему не заходишь к Дур’шлагу? Он ждёт тебя. — Не хочу. Что мне ему сказать, когда он спросит, что я делал всё это время? — Стах отпил из кружки. — Скажи правду, — женщина нахмурилась, — он не похож на того, кто будет осуждать. — Не сейчас.***
Стах на пару с Дур’шлагом изо всех сил гребли дальше от Карфагена. Скорее всего, их уже заметили, но это уже не важно, так как они далеко. Чёрная ночь, хоть глаз выколи, Стах не видел, где весло входит в тёмную воду, лишь слышал её тихий шелест. И страшно было. Куда они вообще плывут? Зачем? Сердце колотилось так, что даже шелеста воды не было слышно, ни поскрипывания лодки, а руки не прекращали дрожать, и холодным воздухом обдавало лицо. — Нужно расправить парус, — Стах приподнялся, пошатываясь. Ларс опустил рей, и Стах запутался, пытаясь расправить парус: — Замечательно, — прошипел орк, — кажется, я потянул не за ту верёвку, — вздохнув, он уселся на мокрую палубу и спросил: — Почему так мокро? — Может, ливень был или шторм, — пожал плечами Ларс и присел у реи, стараясь распутать узел. — Два часа подождать надо, пока рассветёт, тогда и распустим. — Дай я её перережу! — Стах толкнул Ларса и достал нож. — Ты как парус потом прятать от дождя будешь? Если он будет мокрый, мы никуда не уплывём, а сейчас и так холодно, он больше суток будет сушиться, ты готов зря время потратить? — медленно проговорил Ларс, потирая недавний синяк. — Сам распутаешь, значит, я спать, — уже более спокойно ответил орк, вздыхая. — Я рад, что мы сбежали отсюда, и до сих пор волнуюсь. Стах улёгся на палубу и укрылся шкурой, однако не успел уснуть, как что-то зашарпало о борт со всех сторон, потом послышались голоса, и Стах приподнялся на локтях, выглядывая за борт. В воде он увидел обломки досок и пнул Ларса в бок, чтоб тот помог грести. — Эй! Эй! — вдали кто-то замахал руками, и гребцы поплыли туда, увидев человеческую женщину на обломке; она крупно дрожала, и губы её посинели от холода. Женщина потянула руки к Стаху, и тот подхватил её под мышки и усадил на палубу. Она сначала испуганно огляделась, приметив про себя ещё одну фигуру в углу, а потом заговорила: — Спасибо, что спасли, но я тут не одна, нужно спасти дочь наместника Карфагена, — на ломаном языке проговорила женщина и указала рукой в сторону, и гребцы поплыли туда. — Мы сопровождали корабль, когда начался шторм, волны разнесли его в щепки, и всё утонуло! — рассказывала дочь наместника, отогреваясь в шкурах, рядом сидела её служанка и гладила девушку по голове. — Мы поищем оставшихся, — успокаивал её Стах и продолжал грести к обломкам, вылавливая остальной экипаж. Мышцы нещадно жгло, и Стах в очередной раз опускал труп обратно в воду, хмурясь. Из пятнадцати человек, по словам командного состава, выжило всего шесть, два трупа найти не смогли и семь оставили в воде. Светало. И в предрассветной тишине, когда зеркальная гладь воды окрашивается в светло-жёлтый, а рябь на воде искрится от света, и волны размеренно ударяются о борт судна вперемешку с щепками, Стах решал, как будет доставлять весь экипаж и дочь наместника в Карфаген. Только от мысли о возвращении в этот ужасный город его сердце болезненно сжималось в груди. — Он чумной, да? — с сочувствием спросила девушка, указав взглядом на Дур’шлага. — Он выздоровел, — коротко ответил Стах, всматриваясь вдаль. — Это очень хорошо, — задумчиво проговорила дочь наместника, — манерность моя вам ни к чему, но я понимаю, как вы оказались здесь посреди карантина, и обещаю, что сделаю всё, чтоб отец отпустил вас и наградил за спасение меня и экипажа, можете не волноваться. Стах кивнул и присел, пока командный состав разрушенного судна грёб к Карфагену вдоль высоких серых-серых в холодном свете скал. Назад они плыли с деньгами и припасами, и впервые за всё это время Стах улыбнулся, вглядываясь в синюю, холодную даль. Впереди его ждёт дом и тёплое, ласковое солнце.