***
Хорошо было бы прижаться к Уле боком и лениво разговаривать, но Дур’шлаг прижался к борту, поджав ноги: холодная ночь выдаётся, и звезды видно хорошо в этом низко натянутом небе, и зеркальная гладь моря взрывается бликами и журчит, плещется и пузырится вода. Орк корил себя за мечтательность, ну а что ещё делать, если так странно вокруг: не грязно, но почему тогда грязь под ногтями, и орки есть хорошие на свете, но почему тогда ими воспользовались? Дур’шлаг вздыхал, вертелся, поглядывал, не спят ли остальные. Стаху лучше последнее время, он встаёт на ноги, бродит иногда по каравелле с видом загнанного в угол волка, не хочет разговаривать и есть не хочет, исхудал и постарел. Орк занервничал, закусал губы, глянул на спящую фигуру и отвернулся, так до рассвета и не уснув. На следующий день, ближе к вечеру, Стах позвал Дур’шлага на форкастль. Что угодно он ожидал слышать, и молчание его только раздражало. — Как у тебя дела? — спокойно спросил Стах, оперевшись о борт. — Нормально, — Дур’шлаг нахмурился дурацкому вопросу, хотел было задать свой, но его перебили: — Знаешь, все эти дни я думал, что на самом деле нет ничего удивительного, что у нас опять все пошло не по плану, — орк вздохнул, зарылся одной рукой в волосы. — Рок это или…проклятие? — Стах засмеялся, но глаза его не улыбались. — И что ты смеёшься, дурак? Это смешно, по-твоему? — прошипел Дур’шлаг и толкнул Стаха в грудь, и тот цокнул: — Я не договорил, а если ты продолжишь вести себя как ребёнок, я выкину тебя за борт, — орк глянул Дур’шлагу в глаза и схватил за грудки. Юноша уже хотел дать ему под дых в порыве гнева, но вовремя остановился. Стах отошёл от него и уставился вдаль, и Дур’шлаг поступил точно так же, стараясь проглотить ком в горле. Сам дурак. Вот и все. Как теперь с ним заговорить? Однако сколько Дур’шлаг ни стоял рядом с ним, орк так и не заговорил, а потом и вовсе ушёл, а Дур’шлаг уселся на форкастль и свесил ноги, пока к нему не подошла девушка. — На, — она сунула ему паёк под руку, — не расстраивайся так, потом поговорите.***
— Я так поняла, ему не очень понравилась твоя теория? — спросила Ангора, закрыв часть лица рукой. — Он меня не дослушал, был злой, ну и я прижал его немного, а он испугался, — орк уселся за стол и глянул на женщину. — Зачем ты так делаешь? — и тронул легонько её ладонь. Она нахмурилась, перекинула копну рыжих волос и уставилась на него единственным глазом, не моргая. — Что вы все такие? — спросил Стах, но его перебили: — Какие такие? Я тут одна! Или ты ещё не понял, что случилось? — Я понял, что случилось, но разве это значит, что нужно сдаться? Бросить то, к чему так стремились? — Стах! Ты ведь почти умер! — Ангора подскочила, чуть не перевернув стол. — Ты слаб, как ребёнок, и так же глуп, если не видишь знаков Судьбы. Мы вернёмся в Свитьод, и семьи тех, кто умер на этом дурацком острове, ополчатся на вас, вспомни мои слова! — Значит, они нам не нужны, мы можем нанять воинов в каком-нибудь городе. — Мне хватило. Я вернусь домой, — Ангора отвернулась. Стах цокнул и вышел из каюты. Ну и пусть уходит, дура. Орк уставился на розовую, как кровь с молоком, воду, на то, как она блестит в лучах уходящего солнца — красивое зрелище, но разве нужна ему эта красота, если он не может её ни с кем разделить? Через пару минут вся красота пропала, и серая туча повисла над морем, и пропал горизонт в тревожных чёрных облаках. Стах смотрел на неё тупо, постукивал пальцами по борту, размышляя. Захотел выбросить что-нибудь за борт, а перед этим желательно сломать пополам, но только сжал кулаки. Почему никто его не слушает? В чем же он так провинился? Несправедливо это все. Ну и пусть его тогда со всеми накроет этой чёрной тучей, зальёт ледяной водой, пусть промокнут до нитки, пусть не стали вкус ощутят, а солёный, калечащий плоть не хуже топора. А туча все двигалась к ним, необъятная туча тянула к ним свои ручищи, где-то в недрах её разжегся огонь и загремело. Стемнело ещё сильнее, а Стах все продолжал смотреть на тучу, один такой, ведь остальные уже собирались снимать паруса, как недовольный мужчина протиснулся между Ангорой и ещё кем-то, проворчав: — И что вы делать собрались? Не будет дождя, не трогать паруса, тучи сдует. Лучше бы залило, вода в бочках уже начала портиться, и от одного только запаха её тошнило. Орки разошлись, расселись по своим углам, унылые, словно добитые этими словами. Где-то с кормы послышался пьяный гогот нескольких мужчин, и без труда в нем можно было узнать Ларса, уже блюющего вместе с кем-то за борт. — Эй, — пихнула Стаха в бок Ангора, — разберись с этим недоразумением, — и тише уже добавила: — Вообще никакой дисциплины нет, у нас бы такого не случилось, — и кинула злобный взгляд на баталёра, пожимающего плечами. Стах встал, о Баал, как же хочется побить кого-нибудь! Направился к Ларсу, рыкнул что-то, схватил за волосы грубо, окинул взглядом испуганные лица, словно ожидая чего-то, и тут же отпустил его. — Чего вы такие унылые?! Что вы пялитесь?! Ведь вы… Вы ведь такие же, как и он, — орк показал пальцем на Ларса, — такие же слабые, неспособные стремиться к чему-то, несмотря ни на что! Почему так? Любое препятствие выбивает вас из колеи, вы ведь как дети! И даже ты, — тихо добавил орк, глянув на Дур’шлага. — А что ты предлагаешь, если такой умный? — спросил мужчина-штурман, что недавно ворчал на орков. — Нанять воинов, вернуться, забрать то, что наше! — оживился Стах. — Да-а? А ты думаешь, кто-то хочет столько хлопотать из-за клочка суши, который, к слову, нам не принадлежит? — Так в том-то и дело! Вы не хотите хлопотать! — Все! Хватит! Разошлись все, каждый решит, что будет делать, когда приплывём в Свитьод. — Ангора махнула рукой в сторону туч и забралась на форкастль.***
Тошнит от этих серых-серых волн, они — как кровь в висках, пульсируют, расходятся кругами, спотыкаются о дерево каравеллы, разбиваются вдребезги, как стекло, сияют на солнце, как золото, и сливаются в тёмную мощную волну, грезящую песчаным дном, поросшим водорослями и усеянным кроваво-красными кораллами, разноцветными камешками. Хотел бы он спрятаться ото всех, уснуть, проснуться летним днём у себя дома, притихнуть, как мышь, и потихоньку двигаться навстречу чему-то светлому, тёплому, но торчит посреди моря, ест дрянь и пьёт дрянь со вкусом рома, потому что последние дни держалась жара. Лежал на спине, пьяный, солнце так и слепило, но какая разница? Все вертелось перед глазами, переливалось, лучилось, блестело, что словами он бы никогда такое не смог описать, где-то вдалеке раздавался гогот или стоны, что там… Дур’шлаг бы глянул, но встать был не в силах, а солнце все пекло, и он чувствовал, как липнут волосы к лицу, как шумит море, как скрипят доски, и эта песня убаюкивала, раскачивала взрослого ребёнка. Долго орк лежал, когда стало лучше, поднялся, пошатываясь, перешагивая через спящих, наткнулся на Стаха в… висящей кровати? Что-то подобное он видел на острове, приметил Дур’шлаг и решил не трогать его, двигаясь к гальюну.***
Совсем скоро должны были приплыть, но радости от этого никакой не было, и смутные воспоминания о том, как был рад орк вернуться домой, меркли рядом со страхом, с горечью, что он чувствовал сейчас. Стах и слова не проронил с того дня, неужели так больно мог задеть его Дур’шлаг? Или орки, что плыли с ним? Что он не заметил, не почувствовал? Может все-таки ещё раз попытаться, или, или тогда точно выкинет за борт. Только ждать ему остаётся, и это ожидание — самое неприятное, что только может быть на этой каравелле. Сколько бы ногтей орк ни сгрыз, сколько раз ни пытался подойти, почему? Почему он чувствовал, что вся долгая дружба — чистая и крепкая, как камень — сыпется, как песок? Но может, если он ещё чуть-чуть подождёт? Даст пережить разочарование, вдруг Стаху станет лучше, и может тогда он расскажет ему все? Как приятна была эта мысль на черном небосводе, как очаг тепла в бескрайней ледяной пустыне, по крайней мере, так хотелось Дур’шлагу думать. И вот уже завиднелись покрытые мхом скалы, уходящие в чистое лазурное небо. Лето. Только сейчас он осознал, ведь в море нет деревьев со свежей листвой, и нет в море этого запаха трав, а в Свитьоде есть, много чего есть в Свитьоде, чего нет в море или в Карфагене. Пожалуй, хотел бы Дур’шлаг любить свою деревню за это, кивнул орк сам себе, грызя сухарь и промасленную фасоль. Может, он бы мог сойти не с пирса, спрыгнуть в воду и выйти с другой стороны, где его не заметят? Но не проявлением трусости будет это? Дур’шлаг был уверен, что Ангора или Стах так бы не поступили, они бы лицом к лицу встретились с орками и не дрогнули, не засомневались в своих словах ни на секунду. Дур’шлаг глянул на Ларса. Вода, разбавленная мерзким пойлом, точно ему не пошла на пользу, он все топил свою печаль в самом горьком спирте и… жалел ли он об этом? Когда они вообще разговаривали последний раз? Разве можно так надолго оставлять пьянчугу в одиночестве? И ведь Ларс не один такой, пленники, которых спасли, пили вместе с ним, кажется, совсем ни о чем не задумываясь, даже сын одного из мудрецов в их деревне. Уважаемый орк должен быть, но, Дур’шлаг поморщился. Унылые дни, правда унылые. Орк пытался заговорить с кем-нибудь, сыграл по итогу с оркессой пару раз в тафл, и потом она, кажется, захворала. Дур’шлаг хотел уже залезть на рей и завыть по-звериному, но понимал, что не хватит сил.***
А вот и ты, моя милая. Жаль, не наяву, думал орк, просто сон. Как он ей в глаза посмотрит? А ведь Ула была права, его место здесь, плохо, что её не послушал тогда, теперь... а что теперь? Дур’шлаг надеялся, что ещё кого-нибудь обвинят, так страшно ему было и противно от самого себя, что такой трус. Никто ведь не любит трусов, правда? Зачем он думает об этом? Одни и те же мысли он собирает в клубок, лучше забыть об этом всем, принять свою Судьбу? Такую вот совсем не величественную, некрасивую, не такую, какой бы её могли описать всякие барды. Но и Дур’шлаг ведь не герой, к чему ему все это? Увидели ли их на берегу? Дур’шлаг щурился, присматриваясь, сердце в груди колотилось, похолодели кончики пальцев. Пора! Он напрягся, гоня страх прочь, хотел стать раненым волком, бросающимся на медведя. Орк спустился в шхуну, дождался, пока рядом сядут орки, и загреб к берегу. Пару людей было видно у него, судя по всему, шедших по своим делам: кто с ведром воды остановился поглазеть на каравеллу, кто просто прогуливался с букетом сирени. Ну швартовы-то нужно кому-то брать, позвали мужчин. Дур’шлаг спустился на землю. То ли увидели его мрачное, словно совсем не мальчишеское лицо, то ли почувствовали, глянув на тех, кого Дур’шлаг сюда привёз, что что-то не так. Засуетились, но недовольства не показывали, словно овцы, думал Дур’шлаг, как бы они вели себя поодиночке? Так же бы глазели друг на друга, перебирали бы так тревожно края кафтанов, переступали бы с ноги на ногу, вздыхали бы? Рядом сошли на берег ещё орки. Почему лес так благоухал, почему яркие цветы росли на полянках, почему луга светились так красиво в заходящем солнце, почему листья шелестели так нежно в такой ужасный день? И смотрел орк в синюю тень на воде от деревьев, растущих рядом. Вот такой сегодня должен быть день — черный, как эта холодная вода, плещущаяся об этот грязный земляной берег. Отвлекли его негромкие разговоры совсем рядом. Ну вот, кажется, эти глупые расспросы начинаются. Дур’шлаг напряг слух: — Мы вернулись не все… — начала говорить Ангора, — оказалось, что на острове были жители, два поселения, — я думаю, местные жители одновременно узнали о том, что на острове кто-то живет. — В битве с орками, что взяли в плен наших поселенцев, мы потеряли мужчин, все, кто выжил, стоят на берегу. — Договорил за Ангору орк, скрестив руки. — А где мой второй сын? — вышла вдруг из толпы мать Ларса, и орк приблизился к ней, опустив голову: — Теперь я твой единственный сын, мама. Разве мог он рассказать, каким образом погиб его брат? Дур’шлаг больше не хотел смотреть на прикрывающих лицо жён, но уйти ему просто-напросто не дали, словили, как какую-то собаку, связали руки ремнём и даже успели в морду дать, как только начал кусаться, барахтаться неумело, как ребёнок. Боль отрезвила, и перед глазами до сих пор плясали искры. Знакомое чувство. Почти ничего не видя заплывшим глазом, Дур’шлаг почувствовал, как его посадили в кучу к другим оркам. Быстро они, подумал орк с досадой. Неужели будут бить? Будут. Кто же знал, что эти миленькие женщины могут оказаться столь жестокими? Дур’шлаг согнулся пополам, встретился лицом с синяком, что плыл с ними давным-давно, ему, кажется, нос сломали, но тот улыбался, как ни в чем не бывало, и хотел только орк спросить, чего он лыбится, в него прилетел камень, бровь защипало, и Дур’шлаг зажмурился, пыхтя. — Вы во всем виноваты! — басом причитали где-то рядом, но все звуки сливались в один серый бубнеж, и пыхчение, и стоны, и крики, и тупые звуки ударов по тем, кто рядом, и плач этих женщин, и биение сердца, и шум крови в висках, и звон в ушах от очередного удара по голове. О Баал, о Судьба, почему даже дом его отверг? Он теперь даже не видел ничего, в глаз, кажется, кровь попала, и весь мир окрасился в кроваво-красный, и почему-то так болело под ребром, и руки уже затекли. А видят ли его сейчас, такого жалкого, помятого, Ула с отцом? Если да, то хорошо, что он не видит, и лучше бы вообще тогда навсегда ослеп от шального удара чьей-нибудь жены или брата, судя по тому, как больно ему сейчас прилетело в живот, орк закашлялся, крякнув, весь воздух из лёгких выбило, и он завалился на бок, судорожно вдыхая, внутри все жгло, как от огня. Как больно, как же больно, орк застонал, свернувшись в клубочек, рядом кто-то пыхтел в ухо, пытался что-то сказать, но Дур’шлаг не слушал. Да и нечего было слушать, все затихло, словно он один остался в этом мире. Что же там такое, хотел он глянуть, но сил, чтоб повернуть голову, не было. — Что за самосуд? — раздался внезапно хриплый голос. — Для кого сохранялись традиции? — прорычал Старейшина, распихивая толпу локтями; позади мужчины плелась небольшая женская фигура. — Я вас спрашиваю! — оглядел побитых орков мужчина. — Кто вам дал право делать то, что вы хотите? — и быстро перевёл взгляд на остальных. Никто не решился сказать что-то, и мужчина цокнул недовольно: — Подозреваю, что произошло, — вздохнул седой орк, — я ведь тебе говорил, мальчишка. Развяжите их и отведите домой. — Что? Отпустить домой этих негодяев? — спросила женщина, и тут же слова за ней подхватил рядом стоящий орк: — Мы не согласны просто отпустить их, они должны понести наказание за то, что совершили. — Да? Ты думаешь, один такой умный? Хочешь занять место вождя? — спросил Старейшина и вытащил топор из-за пояса, фланкировкой демонстрируя своё мастерство. — Суд будет проведён по старым обычаям, но вы, — он окинул толпу взглядом, — каждый из вас тоже понесёт наказание. Не успели орки возразить, как Старейшина уже ушёл, оставив после себя тишину. — И что с нами теперь будет? — спросила женщина, принимавшая участие в избиении. — Что-то точно будет, — ответил ей кто-то. А дальше Дур’шлаг не слушал, расслабившись всем телом, руки ему развязали, но он все равно их не чувствовал, подхватили под мышки, повели к отцу. Какой позор… как он явится перед ним такой. Как же надеялся он, что нет Самсона дома, но только завидев того, сидящего на пне, смотрящего ему в лицо нечитаемым взглядом, Дур’шлаг затрепыхался, пытаясь вырваться, но без толку, и как только протащили его через калитку, бросили под ноги старику. — Прости меня, папа, — тихо проговорил юноша и бросился тому на колени, затрясся в беззвучных рыданиях, как ребёнок. Как жгло в груди, как прижаться хотелось к орку, что воспитал его, как хотелось не просто сказать, чтоб простил, а сделать так, чтоб день, когда решил орк сбежать, никогда не случился. Но поздно, уже совсем поздно, и разве сможет он когда-нибудь загладить свою вину? — Прости, прости… — бубнил себе под нос Дур’шлаг, сжимая ладонями Самсоново колено. Но старый орк молчал, и если бы только мог увидеть юноша, как исказили чувства тому лицо, то зарыдал бы ещё сильнее, ведь разве можно выдержать такой холодный пронзительный взгляд? Самсон, кажется, совсем застыл, как те фигуры, что стругали из дерева, неужели ему так стыдно за него? Неужели так мерзко, что он ничего ему не скажет? Неужели он потерял последнего родного орка и никогда больше не сможет вернуться домой? Дур’шлаг сложил голову набок, и чёрные волосы налипли на измазанное кровью лицо, он вперил бессмысленный взгляд на дома. Дур’шлаг так устал, так устал. И долго лежал у отца на коленях, но даже через час, когда уснул, Самсон и слова не проронил.***
Самсон смотрел на него, на своего ребёнка, на своего сына, он помнил его таким крошечным на руках у своей жены, но разве это тот орчонок, что приносил ему столько радости? Разве этот побитый, чумазый орк со шрамами на шее — тот, кого он хотел увидеть по прошествии лет? Разве это тот, о ком с такой нежностью говорила его жена? Это правда он? Самсон поднялся, глянул последний раз на вспухшую морду орка, что был его сыном, и вышел из комнаты. Сел за стол, уставился угрюмо на распечатанный бочонок медовухи и решил отметить, как хотел, возвращение Дур’шлага. Бил ветер в лицо — больно песчинками. Золотой гарн нёсся вперёд — быстро, на ухабах подкидывало и он чувствовал себя невесомым. Молочные реки раскинулись перед ним, кроваво-красной стала его кожа от ветров бескрайней долины. Он видел свои руки, схватившие гарна за густую светящуюся шерсть, видел свои чёрные латные перчатки, будто впитывающие в себя весь свет. Он видел медведей, пробегающих мимо, волков, косуль, кабанов, изящных птиц. Он видел, как день сменяется ночью, чувствовал дыхание дола, его мягкие руки, пробирающиеся в голову, и слышал томные голоса, зовущие по имени. И хотел бы он соскрести с себя чёрный камень, снять рогатый шлем, сжимающий виски, но гарн все нёсся вперёд, и невыносимо было видеть неменяющийся мир, такой одинаковый, куда бы он ни посмотрел. Запертый здесь, как в бочке с пивом, он глядел в эти белоснежные реки и захлебывался густым молоком. Красный принц в чёрных доспехах. Носил ли он когда-нибудь доспехи? Если нет, то почему эти сидят на нем как влитые? Была ли его кожа кроваво-красной? Если нет, то почему он чувствовал, что этот цвет, цвет недолговечных маков и перерезанного горла, ему был так к лицу?***
Ангора поставила кружку рядом со Стахом, молча села на край кровати, уставилась на него. Странно, что она ничего не сделала. Может это и было справедливо, но отменяло ли ту жестокость? Впрочем, уже без разницы, и нечего его жалеть, да? Женщина вздохнула, глянула ещё раз искоса на обветренное лицо, на белесые ресницы, на рассеченную губу, на плоский нос, у неё на родине верили, что лицо лучше всего говорит об орке и следует только взглянуть, и можно прочитать о том, что тот вслух не скажет. Но оркесса не знала, что ей можно было бы сказать о Стахе, может он был бы хорошим воином, с мастерством махающим топорами, но выбрал почему-то мореплавание, может… Нет. Ну был бы преступником. Однако не с такой заботой о других преступники кричат и скалятся, ну и ладно. — Ты что тут делаешь? — Слежу. Стах глянул в кружку и сделал пару глотков, потянувшись. — Спасибо. Я полагаю, ты скоро уйдёшь, да? — орк отвёл взгляд в сторону. — Нет, я тут останусь. Пока. Что с вами будет? — Не знаю, — орк пожал плечами и зашипел, — раньше у нас такого никогда не происходило. — Стах поднялся и накинул сверху плащ. — Ты куда? — Дрова колоть. Хочу затопить баню, пойдёшь? — орк обернулся через плечо уже на пороге, и оркесса кивнула, двинувшись следом. Ангора сидела на крыльце, смотрела на раскидистое дерево на Стаховом дворе, оно поросло мхом, и корни его взрыхляли землю под её ногами, светило ярко солнце, и блики играли на траве, переливаясь в такт шуму листвы. Женщина глянула в погреб, но нашла там только мёд и квашеную капусту, однако есть все равно что-то нужно, и вернулась в дом, удивляясь его необжитости. Стах присоединился перебирать крупу, и совсем скоро, как раз после завтрака, баня успела растопиться, и запах древесного дыма витал в воздухе. Ангора укуталась в простыне, села с краю, вдыхая дурманящий запах трав, висевших на стене: зверобой, ромашка, полынь, крапива; древесная смола, стекающая по бревенчатым стенам, тусклый свет и жар. Она облокотилась о стену, шумно вдохнув, глянула на орка краем глаза, развернулась, закинув ноги на скамью, поняв, что тот сидит к ней спиной, взглядом прошлась по мокрым сутулым плечам, по паре белесых шрамов и свежих синяков. Стах обернулся, почувствовав на себе взгляд, улыбнулся как-то странно и пододвинулся к ней близко, что она могла разглядеть тусклые блики в его янтарных глазах. Ангора нахмурилась, стараясь не выдать смущения, и орк взял её за лодыжку. Навис над ней, наблюдая, но ничего оркессе в голову не пришло, кроме как притянуть к себе свободной рукой, завлекая в поцелуй. Орк зарылся рукой в ее длинные рыжие волосы, другой гладил по бедру, не задумываясь о том, что Ангора не знает о его намерении участвовать в войне.***
Ларс рубил дрова, лазал в погреб, кормил кабанов, ловил рыбу и сеял капусту с матерью, невзирая на то, что руки болели, и спина, от побоев. Они почти не разговаривали, и чувство вины только усиливалось, и больше всего на свете он хотел убежать, но разве мог он бросить маму? Будет ли он тогда хорошим сыном? Останется ли в её памяти, как тот, кого она вырастила? А главное, как она будет жить без него? Отец Ларса с братом умер пару лет назад, и мать, кажется, совсем убита горем. В один из холодных вечеров, когда лето совсем близко, Ларс сидел на скамейке, где любил быть с братом, разглядывая синюю воду. В скорлупу грецкого ореха он воткнул палочку с белым кусочком ткани и пустил её в море. Голубое небо засветлело на горизонте, и на воде заиграли блики, пена билась о крутой берег, разливалась пушистыми узорами на прозрачной глади, путалась в водорослях, разлеталась пузырями. Плавали сухие листья и трава у берега, но Ларс отвлёкся, оглянувшись через плечо. Из дома, через вторую дверь, к нему вышла мать с миской в руках, отдала молча и ушла. Орк вздохнул, помешал деревянной ложкой кашу с мясом, быстро съел, совсем не чувствуя вкуса, хотел было пойти в псарню, но понял, что не хочет видеть никого из тех, кто пару дней назад так изощренно лупил его. — Вас будут судить. Ты знаешь? — спросила женщина и обняла Ларса за плечи. — Ундина, — орк улыбнулся уголками губ, но тут же помрачнел. — Когда? — Я не знаю, но точно не в ближайшую неделю, сам знаешь, нужно провести кучу ритуалов перед этим, — женщина нахмурилась. — Не волнуйся, — он заглянул в её серые глаза, — все будет нормально. — Почему ты так думаешь? — перебила его Ундина и вздохнула, присев на землю. — Потому что хуже быть не может, — он горько усмехнулся, — но…если вдруг случится что-то, не знаю, если нас казнят, — орк фыркнул, — позаботься о моей матери. Женщина серьёзно посмотрела на него и взяла за руку, кивнув. — Мне так жаль, что я не смогла тебе помочь, — тихо сказала Ундина, и орк её перебил: — Все нормально, заживет скоро. — Ула, та девочка, подружка Дур’шлага, она побежала к Старейшине, — Ундина задумалась. — Даже не знаю, храбрость она проявила или глупость. — Её семья имеет глубокие корни и хорошую историю, думаю, ей простят, на неё нельзя злиться. — Может ты и прав, — женщина пожала плечами, зарывшись рукой в светлые волосы. Тем временем Стах уже несколько дней спал не один, так странно было осознавать, что теперь не развалишься в кровати, иначе спихнешь с неё кого-то. Орк смотрел на лицо с бурым шрамом от уголка губы до глаза, раздумывая, правильно ли было давать волю горячим, но все же мимолетным чувствам, не обрёк ли он Ангору на страдания? — Чего смотришь? — проговорила она с раздражением, и Стах встал, накинув кафтан на голое тело. — Хочу проведать Дур’шлага сегодня, думал, позвать ли тебя с собой, и ещё кое-что. — Что? — Поговорим об этом не сегодня. Ты пойдёшь? Не стесняйся, Самсон, его отец, гостей не прогоняет, — Стах начал одеваться, и Ангора присоединилась. — Могли бы предупредить, что придёте, — сказал Самсон, расставляя кружки, когда Стах уже ушёл к Дур’шлагу. — Как тебя зовут? — спросил старый орк, и женщина ответила, улыбнувшись: — Ангора. Стах сел на коврик рядом с кроватью, Дур’шлаг пялился в потолок и щёлкал ногтями. — Эй, — Стах потряс его за ногу. — Что? — Ты обижаешься? — Ты не виноват. Я не ребёнок. Больше не ребёнок. Я не хочу быть беззащитным, — ответил Дур’шлаг, сжав кулаки. — Не будь, — кивнул Стах, — думаю, тебе выпадет возможность это доказать в скором времени, — Что? Как? — орк приподнялся на локтях и глянул на мужчину. — Нас будут судить, это же очевидно, нужно собрать всех, кто плыл с нами, разработать стратегию, чтоб хоть как-то смягчить наказание. — Смягчить наказание? За что?! За то, что нас использовали?! — подскочил Дур’шлаг и глянул сверху вниз на Стаха. — Ну ты же сказал, что больше не беззащитный ребёнок, — мужчина пожал плечами, — бери ответственность, борись за своё право, — Я не это имел ввиду! — Это одно и то же, — цокнул Стах, — собирайся. — Никуда я не пойду, — Дур’шлаг отвернулся, — ты меня не дослушал, — орк скрестил руки, — я имел ввиду, что не хочу больше допускать такого… Я не хочу быть, я… Я уже говорил себе, что не хочу быть жертвой, но по итогу все выходит наоборот. — Есть время все исправить. Нужно собраться, — с нажимом проговорил Стах, — у нас есть шансы, надо их использовать, слышишь? — Да, я понимаю, — Дур’шлаг надел рубашку и вышел из комнаты, присев за стол, где смеялись орки. — Прости, что долго, — извинился Стах, присев рядом с Самсоном. — Нам было и без вас весело, Ангора хороший собеседник, который умеет не только говорить, но и слушать, — довольно проговорил старик и налил себе мёд. — Хорошо, — Стах взял уже остывшую ножку и до самого вечера ничего не говорил. Золотом облило лес, его высокие сосны, даже холодные горы позади зажелтели, и море молочного цвета заплескалось безмятежно о берег, по улице бегали дети, поднимая пыль и визжа, когда щенок гарна побежал за ними, рыча. Было слышно, как поют птицы со стороны леса, как хрустят ветки под ногами у старика, что держал псарню, даже из кузницы доносился металлический лязг и шипение набоек для обуви, опускаемых в воду. Дур’шлаг видел из окна, как прогуливается пара, и решил сходить завтра к Уле, и сразу повеселел от этой мысли, ведь они даже не виделись, когда он приплыл, она ведь, наверное, расстроена, нужно сказать ей, что все хорошо, что не нужно волноваться по пустякам. Что он так соскучился по ней.***
Орк сел на стул и скрестил руки на груди, пробежался взглядом по стенам, украшенным расшитыми коврами ярко-оранжевого и зеленого цвета, по бродексу, которым, судя по целой кожаной обмотке древка, никогда не пользовались, по волчьим шкурам, по лампадкам в углах. Дом, где они собрались, был уютным, и свежий ветер входил через окно, разнося запах хвои, но даже несмотря на это, Дур’шлаг продолжал в нетерпении притоптывать ногой, оглядываясь на высокого орка, что плыл с ними. Тот угрюмо молчал, уткнувшись в стол, но выпить юноше предложил. Делая очередной глоток, орк вздрогнул: дверь хлопнула, и на пороге Дур’шлаг увидел Ларса, так же молча присевшего за стол. Следующими пришли синяк и Стах. — Ну, чего молчите? — начал говорить сын одного из мудрецов деревни. — А сам-то что молчишь? — ответил Ларс, невесело усмехнувшись. — Я думаю… Отец сказал, чтоб мы извинились перед бабами, не думаю, что это поможет, они совсем одичалые, — орк потёр затылок. — Ну, попробовать-то можно, — сказал Стах, — да и нам дадут сказать на суде, если извинимся публично, толку будет больше. — Ну, к слову, мы больше ничего сделать не сможем, — добавил Ларс, — все зависит от наказания. — Все зависит от орков, — сказал Дур’шлаг угрюмо. — Они нас не простят, все это бесполезно, пока я шёл сюда… да и вы разве не чувствовали, как они смотрят? Дырку могут проделать в спине. — Ну и иди сейчас тогда, — вклинился в разговор синяк и отпил из фляжки, — если все бессмысленно, то почему ты не уходишь? — Хватит, — сказал Стах. — Нужно рассказать вождю, как все было, приговор выносит он, а не орки, Дур’шлаг. Вождь нас выслушает, я уверен, что он смягчит наказание. — А что с теми орками, что не отсюда? — спросил тот же мужчина, что с фляжкой. — Я полагаю, нас должны были бы судить по их правилам, но… я не видел, чтоб они горели желанием нас наказать. — Ну хотя бы так, — сказал сын мудреца и скрестил руки. — Когда к вождю отправимся? А вдруг нас не пустят? — Впустят, куда он денется? — перебил его Ларс. — Он должен нас послушать.***
И все рассказали орки. Пришли к вождю в тот же день, завалились к нему гурьбой, уселись за стол, начиная рассказ, иногда дополняемый деталями, а вождь смотрел на них устало, и что-то на его лице, кроме раздражения, сложно было прочитать, он выдыхал изредка сизый дым через ноздри, постукивал пальцами по столу, задавал иногда вопросы и под конец только сказал: — Я все понял, но суд все равно проведётся по старым обычаям. От слов его было холодно, и, похоже, рассказ не произвёл должного впечатления. Значит ли это, что конец наступил? Значит ли это, что собственной крови придётся испить за искупление? Дур’шлаг плёлся домой, устало перебирая ногами, солнце маячило где-то за морем, и его уже холодные лучи слепили, и орк жмурился, прикрывшись волосами. — Что случилось? — спросил Самсон, когда Дур’шлаг вернулся домой. — Вождь нас послушал, но, кажется, своего мнения не поменял. Что нас ждёт? — Я не знаю, — вздохнул старый орк. — Не потрать время до суда зря, слышишь? Юноша кивнул и ушёл, растолковав слова отца как захотел. Впереди его, он надеялся, ждала Ула, которая выслушает? Правда же? — Дур’шлаг! — окликнул его кто-то со спины, и орк сразу обернулся на знакомый голос. Ула сжала его в объятиях сильно, крепко стиснув руку, и спросила тихо: — Почему ты не приходил ко мне? Ты думал, я прогоню тебя? Ты правда верил в это? — Я не знал, что ты скажешь, — орк вздохнул с облегчением. Кого же ему благодарить за милосердие? — Я скажу только, что ждала тебя, я скажу, что не смогла смотреть на то, как тебя избивают! — Ула отдалилась от него, но руку не отпустила. — Что ты будешь делать, Дур’шлаг? — глаза её заблестели, и орк поджал губы. Почему она плачет, если виноват только он? Разве имел он право доводить её до такого? — Прости меня, — орк увёл её с дороги, — прости, что не приходил, что… ты плачешь, прости, — он приобнял её за плечи, не в силах больше сказать ещё что-нибудь. А солнце тем временем утонуло в море, и штиль безмятежный разгладил волны, искрящуюся рябь, оставил в покое длинные сосны и сухую траву, не поднимал больше пыли на дороге и не расшатывал ставни. Только мелкие камни хрустели под подошвой у орков, шедших по черному мосту. Долина впереди зазеленела, и горы, будто сотканные из тумана, тонули в облаках где-то вдалеке, такие похожие на силуэт женщины, прилёгшей отдохнуть после посева ржи под палящим солнцем. Где-то вдалеке завыли гарны, бродящие по степи. Ещё не ночь, но так близко, и Дур’шлаг видел эти лиловые тени, ползущие от леса. От него самого растянулась длинная полоска, и он следил за ней, продолжая бесцельно гулять, как будто в последний раз. Орк уже мог увидеть аштар в небе — чуть выглянувшую из-за облаков, словно проверить, все ли в порядке, но, кажется, её ждало разочарование. Может, кому-то сейчас лучше, и пусть она посмотрит за ним? За Аки, например, как он сейчас живет, когда чума прошла, а орки как? Как много их там осталось? И извинился ли наместник за то, что не предоставил помощи? Впрочем, орк не хотел знать, ведь если все плохо у орков в Карфагене, лучше уж он об этом никогда не узнает. Так странно, отметил Дур’шлаг, думать о чем-то далёком, когда под носом разворачивается… он не знал, как это обозвать. Несправедливость Судьбы? Однако не в первый раз она рвёт в клочья то, что должно быть всегда в сердце, да? А может она ещё и не начала, да, Баал? Не ты ли разве в каждом ручейке, входящем в бескрайнее море, не ты ли в каждом дереве: от листочка до корня, не ты ли в траве, не ты в лазурном небе, не ты ли в каждом минерале из горной породы, что добывается таким тяжким трудом, не ты ли в расплавленной докрасна стали, не ты в золоте, так ласково переливающемся на тебе: на солнце. Не ты ли в каждом орке? Так почему тогда те, в ком есть твоя частичка, так страдают? Не ты ли, всемогущий, должен нести счастье, дарить надежду, протягивать руку помощи, а не вспарывать брюхо своими острыми когтями? Ну же, хоть кто-нибудь, раздвиньте эти тучи, не поскупитесь. Ответит ли ему кто-нибудь? Не хотел бы он омрачать её, ни за что на свете он не хотел расстраивать Стаха с отцом, ведь разве может он? Даже несмотря на ссору с другом, он ведь не бросал его, не кинул в море, как обещал, и мог ли он найти кого-то вернее? И отец, бедный Самсон, как же невыносимо было Дур’шлагу за то, что он сделал, не за неуважение, а за то, что предал чувства его, наплевал на них, и ради чего? И Ула… орк кусал губы, не зная, что сказать. Кажется, Дур’шлаг понял, почему так сложно было убраться из Свитьода: он не прощал, не прощал, что покидаешь его, оставляешь своих предков, он гневался, да? Как гневаются духи, что здесь на каждом углу: древние старцы, великие полководцы и их матери, и когда ты возвращался, поверженный, как раненое животное приползал к нему, размазывая по лицу кровь, слезы и сопли, он добивал тебя беспощадно, как добивает мясник, но не орк, он пил твою кровь и как бы Дур’шлаг сейчас ни хотел искупить свою вину, Свитьоду чуждо милосердие. Так пусть захлебнётся собственной кровью. — Я хотел позвать тебя на охоту, — прервал орк молчание. Ула улыбнулась: — Обязательно сходим, Дур’шлаг. — Не сходим, — перебил её юноша. — Ты думаешь, после всего этого, после этого бесчестия, что я навлёк, твои родители дадут это сделать? — А при чем тут мои родители? Я сама решаю, — недовольно ответила девушка, перешагивая через корягу. — Ничего мы сами не решаем, — пробубнил орк себе под нос и зашагал быстрее. — Твой отец, наверное, очень волнуется, поговори с ним, — Ула взяла орка за ладонь, когда тот уже открывал дверь. Дур’шлаг молча кивнул и исчез в проеме. — Хорошо, что ты не утратил веры, — проговорил старый орк и поставил перед сыном миску с кашей и мясом на дне. — Во что? — Дур’шлаг ковырялся ложкой в миске. — Во все. В любовь, в дружбу, несмотря на косые взгляды, ты держишься с достоинством. Я горжусь тобой. — Не уверен, что это поможет мне. Они надеются, что все будет хорошо, что ничего не поменяется, но это ведь не так. Все меняется, даже вода растворяет камень, но они этого в упор не замечают. — Стах всегда такой был, и в жизни это ему помогало, Ула же… не знаю, — старый орк вздохнул и откинул тонкую прядь седых волос, — попытайся понять: иногда вместо решения проблемы, погружения во зло с головой, лучше просто надеяться, что все пройдёт само. Это помогает сберечь силы для решающего удара. — Мне под дых, да? Ну спасибо. — Может ты и прав, но тогда от суда ничего хорошего не жди, слышишь? — мрачно проговорил орк. — Если будет шанс узнать, что решил вождь… Дур’шлаг встал из-за стола. Он устал и не хочет больше ничего слушать.***
Стах сидел на утесе, трогал руками совсем недавно зазеленевшую траву, грелся в лучах солнца, старался запомнить ощущения, старался вслушаться в жужжание шмелей и не думать об Ангоре, не думать о том, что сказать ей и как сделать так, чтоб ей в голову даже не приходила мысль о том, что он её просто использовал. Ну захочет разве женщина на войну? Да и очевидно было, что, скорее всего, её отправят в Орден воительницей, но Стах-то собирался быть стрелком, как они будут видеться? Да и не в этом дело, он не хочет волноваться зазря, переживать не только о себе, но и ещё о ком-то. Зачем ему бремя? Это так тяжело. Орк откинулся на траву, следил за шуршащей листвой, провожал взглядом птиц и сразу же забывал о них. А суд? А этот суд? Откуда он знает, что это не будет глупым представлением, вдруг они уже давно мертвы, только не знают об этом? Вот придёт он домой, и его вздёрнут за все преступления, что он совершил, за орков в Карфагене, за орков на острове, за все, что у него не получилось, за все, что он не предусмотрел. Стах посмотрел на свои трясущиеся руки, тёплое солнце его взбесило, и чистое лазурное небо, раскинувшееся перед ним, и этот пахучий лес, и это море, видное с утеса, все его раздражает, и лучше бы он спалил это место дотла. Никто бы о нем не узнал, никто бы не вспомнил, и пошёл бы он безымянным солдатом отрезать эльфам уши. И когда солнце утонуло в море красном, орк, пьяный, завалился к ней в постель, притянул к себе и прошептал ей на ухо томно, что хочет на войну, но и бросать её не хочется, не хочется остаться одиноким, и так страшно ему, что он ничего не может, как ребёнок, и захрипел Ангоре в плечо, зарывшись носом ей в шею. В ответ она ничего не сказала, но и отталкивать не стала, так и уснули в обнимку.***
Старый орк не спал. Да и давно не спит, который день смотрит на луну с аштар и хочет завыть по-волчьи, но смотрит только в скучный синий лес, на дома, растворяющиеся в темноте, и понимает, что все уже спят, усталые. Недавно приходил торговый корабль, и люди дружно грузили на него засоленное мясо, рыбу и шкуры, зерно, взамен сгружали ковры и металл, табак и ткани, светлую шерсть. Орк покрутил в руках старую семейную безделушку: колечко из меди, и оставил на узком подоконнике. Если бы могла Судьба ответить на его вопрос, то разве не ответила бы? Но она молчит, и Самсон чувствует себя пустым. Орк бы многое отдал, но какая разница, насколько большой кусок сердца он вырвет, если не сможет помочь? Да и захочет Дур’шлаг принимать помощь? Кажется, поздно уже, орк не успел стать для него отцом, не успел научить чему-то важному, старый орк не знал, чему, и это только злило сильнее. Он громко вздохнул. Есть время же, есть эти считанные дни, и разве сможет Самсон называть себя отцом, мужчиной, если не бросит все силы на спасение ребёнка? Разве сможет он жить дальше, если будет сидеть сложа руки? Разве не сгниет потом от слез своей совести? Он готов и все своё сердце отдать, если сможет хоть как-нибудь помочь. Глухо постучался рассвет в окна, заполз в каждый холодный уголок, прошёлся ласково по уставшим лицам, и морскую гладь раскрасил в белый нежный цвет, и подсветил туман в горах, и дымку прозрачную над морем, как молоко, Самсон смотрел на утро безразлично, думая только о словах. Прошёлся туда-сюда, и пол скрипел под его весом, и в тишине рассвета этот звук казался невыносимо громким. Орк остановился, вцепился взглядом уставших глаз в длинный дом, невольно представил себе виселицу и вздрогнул, сжав кулаки. Хотел уже скорее будить сына, но что-то его остановило, и сердце забилось так сильно, что аж больно в груди, как будто сжали. Больше никогда он его не увидит. Не увидит лицо, так удивительно похожее одновременно и на его, и на лицо жены, не услышит больше его голоса и, о Судьба! Неужели начнёт сам его слышать, как престарелые шаманы, которых мучают кошмары перед рассветом? Лучше уж он тогда… нет. Не увидит больше и не вздрогнет даже от мысли, что сын его где-то… непонятно где. Он даже не узнает. Ничего и никогда не узнает и станет жизнь его серая, как море осенью — холодное. Но разве не мужество это? Не воины, с силою пронизывающие твоё тело копьём, а самые страшные поступки, маленькие и тайные, совершаемые под покровом ночи, где больше страшно расстаться не с жизнью, а с тем, что дорого тебе больше её. Орк спустился, хлебнул воды немного, решил дров нарубить, но испугался, что услышат, что поймут сразу, что он задумал, что ничего у него не выйдет, что труды его напрасны, и решил дома сидеть, как мышь, не дышать лишний раз громко, не вздрагивать и не выглядывать в окно. — Сын мой, Дур’шлаг, — словил его орк, когда юноша проснулся; его сонное лицо ничего не выражало, и лишь недавно с него сошли следы побоев. — Да? — Тебе нужно бежать, — прижал его Самсон к стене, говоря со всей серьезностью, такой тяжёлой и холодной, что Дур’шлаг мигом проснулся и взгляд его испуганно забегал. — Что? Куда бежать? — орк освободился от хватки отца и взглянул в его усталые глаза, окаймленные глубокими морщинами. — От суда, тебя казнят, Дур’шлаг, я чувствую это, тебе нужно убираться, чем раньше, тем лучше. Тебя не должны увидеть, никто не должен знать, — говорил Самсон шёпотом, и юноша нахмурился. — Я нашёл тебя совсем недавно, — продолжил старый орк, и лицо его исказило страдание, — и единственное, что могу предложить, так это потерять ещё раз. Дур’шлаг опустил голову и обнял отца, не хотел отпускать больше никогда на свете, но отпустил и был готов заплакать. — Они меня не слушали и не послушают. Что мне делать? Разве если я их оставлю, то будет ли это честно, я ведь поступлю, как трус! — Дур’шлаг! Ты должен жить, — старый орк схватил его за лицо. — Предупреди их перед тем, как сбежишь, они последуют за тобой, если будут в здравом уме, дойдите до Стены, попросите там убежища, я не знаю, — замямлил Самсон, — придумать можно по дороге, сейчас нет на это времени. Дур’шлаг закивал бездумно, ещё до конца не осознав, что же ему делать. Орк присел за стол в одной рубашке, но вдруг заговорил: — А если нас не казнят? С чего ты взял? — Если не казнят, выжгут на лбу клеймо, — старый орк замахал руками, — изгонят, и куда бы ты ни пришёл, все будут знать о том, что ты совершил. Дур’шлаг вздохнул. Нет выбора. Нет и все. И ничего он не может сделать, и ничего он не придумает, и не поможет ему никто! Он спрятал лицо в руках. Самсон куда-то ушёл, и Дур’шлаг остался наедине с восходящим где-то за морем солнцем, да и то холодным, как сталь. Дур’шлаг топил баню, всматривался с жадностью в дома, видные со двора, в лес и в орков, бредущих по своих делам. Среди них он видел тех, кто плыл с ним на каравелле, и тех, кто бил его отчаянно. Ангора пока не скомандовала, что делать, и те, кажется, прижились, по крайней мере, никто не жаловался, зато Дур’шлаг слышал, как поговаривали о том, что Тайг и в Свитьод придёт вербовать солдат, но юноша не особо-то этому верил. Орк лежал на скамье, вдыхал горячий воздух, разбавленный терпким запахом трав и смолы, отпивал немного воды из нагретой деревянной кружки и опять ложился. Где же ему жить и куда идти? И почему он принял так быстро свою погибель? Путь его лежит к Стене, но что он скажет стражникам? Дур’шлаг вздохнул, сел, водой облился, вылил на себя жидкое мыло, от которого руки посерели, продолжил сидеть, будто ожидая чего-то. Когда вышел в предбанник, удивился, как волосы у него отросли ниже ключиц, сравнил себя неудачно со старым волком, у которого репей в шерсти застрял, оделся быстро и сел на лестницу. Рядом с предбанником росло дерево, и тёплые закатные лучи переливались на зеленой листве, и ветер так весело шуршал, что орку стало обидно, что Судьба с ним так поступает, что горько на языке так, что если бы только мог, то дал бы ей в морду кулаком и под дых. А так, пусть сидит пока, смотрит на её величие, как раб. И стало Дур’шлагу смешно, что орков и правда держит за рабов даже не Судьба, а эльфы, взявшие в оккупацию земли за Стеной. Похоже, Тайг рассказывал что-то про своего Вольфа — бывшего раба. Великий орк, наверное, хватило у него сил на удар. И у Дур’шлага хватит, он не будет трусить, но и рабом Судьбы не станет. Так он решил. Стемнело, и Дур’шлаг почувствовал, как больно сердце бьется, когда увидел, как расходятся домой потихоньку дети, таскающие за собой самодельные мечи, как рыбаки уходят с моря с полными ведрами рыбы, как уводят гарнов с прогулки где-то в конце деревни и как плетутся сенокосцы с поля, уставшие. Не позовёт его больше Ула рожь собирать, но он обязательно к ней зайдёт, иначе трус. Дур’шлаг поел неохотно с отцом, наблюдал, как он собирает ему сумку старательно, и все ещё не верил, что сбежит отсюда, что нет у него другого выбора. И возразить хотелось сильно, но орк вспоминал Карфаген и понимал, что бесполезно противиться. Победа или смерть, кажется, так говорят, и жалко ему было, что только так, но принял сумку от отца и смотрел на него, слушал: — Пора. — Лицо старика ничего не выражало. Но Дур’шлаг так не хотел идти, так боялся ступить за порог, что и пошевелиться не мог, и руки у него похолодели, и в глазах, кажется потемнело, и только мутное лицо он видел, и крепкие объятия почувствовал, и слезы горькие, подкатившие к глазам. Самсон вытолкнул его за порог, запер дверь, и Дур’шлаг стоял на крыльце, смотрел в тёмную, чёрную ночь, и лампады все давно погасли в домах, и звезды ему не светили, и луна с аштар спрятались, не желая смотреть на позорный побег и только сверчки стрекотали где-то в траве, изредка прерываясь. Дур’шлаг глянул в чёрное небо и направился к Стаху. Ночь приглушала его шаги, расправляла траву, что он примял, и густой ночной воздух, наполненный запахом трав и влаги с моря, съедала жадно все звяканье и шуршание, и только отчетливый стук в дверь был слышен так громко, что орк вздрогнул. — Ты что здесь делаешь? — недовольно прошипел орк, пока не заметил скарб у Дур’шлага за спиной. — Что случилось? — Стах отошёл с порога, пропуская юношу внутрь. — Я ухожу. Нам здесь нет места, нас казнят или изгонят. Мы должны уйти! — Дур’шлаг присел за стол, и Стах зажег свечу; на шум пришла Ангора и села рядом с орком, поглядывая с тревогой на его ошалелое лицо. — Не ори! Что ты выдумал? Мы же сходили к вождю, у него куча времени, чтоб подумать. Ты думаешь, он может просто так казнить пятерых человек? — Конечно может, зуб за зуб даётся, Стах! Я не могу идти домой, я не могу здесь быть, нас тут ненавидят и если не казнят, прирежут во сне! Стах цокнул: — Стоять! — и схватил Дур’шлага за ворот, когда тот попытался встать. — Ты весь горячий, — он тронул его лоб, — успокойся. — Уходите со мной, — взмолился Дур’шлаг, — у нас тут не получится, столько всего случилось… — орк затих, а потом опять продолжил: — Ну? Что ты смотришь на меня, я не хочу, чтоб ты умер, и остальных тоже нужно предупредить! Почему ты не понимаешь?! — Ты заболел, Дур’шлаг, отдохни хотя бы до завтра, — спокойно сказал Стах, но и хватки не ослабил. — Нет! Ты меня не слушаешь! — завизжал Дур’шлаг, и Стах заткнул ему рот, орк укусил его и вырвался, ломанулся к двери, открыл её побежал в ночь, чуть ли не плача. — Я найду тебя и побью! — гневно прорычал Стах, остановившись в дверном проёме. — Ты глупый мальчишка! — Поищем его утром, — сказал он Ангоре и ушёл к себе. Какой ужас! Как же так! Почему его Стах не послушал? Почему? Почему? Почему же он глупый мальчишка, если все, чего он хочет — чтобы его единственный друг остался живым? Дур’шлаг споткнулся, шлепнулся на дороге, закрыл лицо руками и заплакал. Больно-больно-больно, и не сравнится эта боль с побоями, не сравнится она с ударом топора, дробящим кости, не сравнится со стрелой, пронизывающей грудь, и с ядом не сравнится, от которого кровь в жилах стынет. Горячие слёзы щипали лицо, и орк завывал тихонько, корчился на этой пыльной дороге, и грудь так сжимало, как будто сердцу на свободу хочется, но нельзя его отпускать, пусть он лучше отдаст его той, кто его послушает, да? Дур’шлаг лежал все, пока не прекратил рыдать, и хоть слезы ещё лились из его глаз, он больше ничего не чувствовал. Стах предал его дружбу и его любовь, и пусть он лучше вырвет эти чувства с корнем, кинет ему под дверь и никогда не вернётся. Он шёл медленно к знакомому дому, смотрел на иссиня-черный лес вдалеке, слышал гарнов вой, и как в траве стрекочут, и как ветер завывает, шелестит во мгле, будто молится. Постучался в окошко тихонько, ожидание кололо в груди, холодило ладони, и Дур’шлаг был готов кинуться к ней на шею, когда Ула открыла окно — заспанная, такая красивая в ночи, хоть он и не видел её лица, слышал только голос испуганный: — Дур’шлаг! Ты чего? — Ула! — он взял её за руки крепко, притянул к себе близко, что она ему в лицо дышала, начал целовать её лицо бездумно, словно в горячке, и так вкусно пахла она, ему тогда показалось, и он шептал между поцелуями: — Пойдём со мной, идём со мной, Ула, мы будем жить за Стеной, здесь меня не казнят и мы будем вместе! Только иди со мной, пожалуйста, не бросай меня, умоляю! Она слушала его, смотрела в его тёмные глаза, блестящие от подступивших слез, и ей самой так хотелось заплакать, потому что знала: её слова убьют его. — Успокойся, — она взяла его лицо в руки, — что ты говоришь, зачем ты так говоришь? Тебя не казнят, я уверена — это не твоя Судьба, Дур’шлаг. Куда же ты пойдёшь? — За Стену, — перебил он её, — за Стеной мы будем жить, Ула! Пожалуйста! Пойдём сейчас, Стах не пошёл со мной, и он здесь умрет, но я хочу жить, — его шёпот скрежетал от чувств, и Ула не могла разобрать его слова. — Дур’шлаг, как же мы пойдём за Стену? Здесь у меня моя семья: моя мама, брат, мой отец, разве могу я их оставить, они любят меня, и я их тоже люблю, и ты тоже, останься, пожалуйста, давай дождёмся суда. — Зачем его ждать, что это даст?! Меня вздёрнут, Ула! — Не кричи так! — прошипела Ула и оглянулась. — Не вздёрнут, ты бредишь, Дур’шлаг, ты подумал о своём отце? Ты его единственный сын! Как он будет жить в одиночестве? Ты его решил оставить? — Он сам сказал мне уходить, и я верю ему, и ты — моя последняя надежда, Ула! Ну же, пойдём со мной, — он сжал её руки сильнее. — Дур’шлаг, пожалуйста, я прошу тебя, останься, послушай меня. Давай подождём, вдруг что-нибудь выяснится, зачем тебе уходить? — Ничего не выяснится, Ула! Скажи мне: ты идёшь со мной? — он глянул ей в глаза. Ула молчала, и Дур’шлаг занервничал, стиснул её руки ещё сильнее, и она дёрнулась, пытаясь вырваться. — Скажи, — повторил орк, скаля зубы. — Я не могу выбирать! Зачем ты заставляешь меня это делать? Ты не имеешь права, я не хочу выбирать! — Ты должна выбрать! — перебил её Дур’шлаг. — Должна, или я… Я не знаю, что я сделаю! Ула охнула, кажется, испугавшись, и лицо ещё бледнее в свете луны, она отвела взгляд, но потом проговорила голосом холодным, как сталь: — Ты не можешь мной управлять, как тебе хочется, Дур’шлаг, я не твоя игрушка и никуда не пойду с тобой. Что же с тобой случилось, — добавила потом она тихо, но орк её не слушал. Значит все. Теперь он один. Орк отпустил её руки, и она не видела его лица, когда он обернулся, а потом и вовсе его силуэт растворился во мгле, и Ула беззвучно заплакала, спрятав лицо в коленях. Он брёл, не разбирая дороги, пока не оказался в лесу, и даже тогда не смотрел никуда, только перешагивал с трудом через поваленные деревья, обходил пни, изредка запинаясь, и видел светлячков, медленно паривших в воздухе или засевших в траве. Когда силы покинули его тело, когда мышцы заломило от боли, и руки, исцарапанные, потому что он ломился через кусты, перестали зудеть, когда засветлело серо на горизонте, орк залез на какое-то извилистое дерево и уснул, точно мертвый. — Пойдем, поищем его, — сказала тогда Ангора, потрясывая Стаха за плечо. Орк встал, оделся быстро и ушёл в сторону леса. Бродил в предутренней дымке, как будто лес дышал влажно, и серые облака медленно плыли, окаймленные кронами деревьев. Шуршала трава под ногами, и Стах пытался понять, в какую сторону идти, но не было следов, и он двинулся по дороге. Шли долго, и глаза болели так долго всматриваться, совсем посветлело, пропали тени под деревьями, и Стах уже устал ходить туда-сюда, присел на поваленное мшистое дерево, глянул устало в сухие листья и пробормотал: — Сам придёт. И ушёл. Когда солнце уже близилось к горизонту, но небо ясным так и не стало, Дур’шлаг проснулся, застонал, что шея болит и спина, спрыгнул с дерева и понял, что в этой части леса никогда не был.