***
Стах поглядывал в окошко тревожно, и день для него шёл долго и напаивал золотистым светом так, что орк словно пьянел от него, плавился быстро, как золото. Глазами искал знакомый силуэт и правда был готов побить, как и обещал, Ангора стояла рядом, изредка ходила туда-сюда, потом сказала чуть слышно: — Говорят, Тайг движется в Свитьод, может, подхватят его по дороге, не волнуйся так. — Я не волнуюсь! — рыкнул орк. — Я злюсь, что Дур’шлаг вырос трусом! — Может и трусом, но он сам выбрал, что ему делать, — Ангора пожала плечами. — Может, проведаешь его отца? Он правда единственный ребёнок? — Ага. — Я так понимаю, ты уйдёшь после суда к Тайгу, да? Я тоже пойду. — Куда ты пойдёшь? — орк нахмурился. — Тебе там нет места, — Стах смотрел на её шрамы. — В Орден, в Виндбурге у них есть отделение, я смогу помогать — разве это не то, к чему должен стремиться каждый орк? — Я хочу, чтоб ты была жива, если я смогу вернуться домой. Ангора слушать его не стала и ушла, бродила по улице, разговаривала изредка с теми, кто плыл с нею, зашла в псарню зачем-то, почесала пузо каждому гарну, ушла, когда совсем стало поздно, и продолжала бродить в тьме, не в силах успокоиться. И многое её терзало: и вредный Стах, Дур’шлаг сбежавший и то, что она не в силах повлиять на будущее, как будто упускает что-то важное из виду и земля из-под ног уходит. Тем временем далеко за лесом у длинного оврага, поросшего снизу грибами и сгнившим деревом на дне, ставили палатки и жгли костры, чтоб волки не совались с оленями. Тайг ходил туда-сюда, следил за порядком. Большая часть солдат осталась в Виндбурге, проходила усиленные тренировки, и орк позволил себе испытать гордость. Когда совсем свечерело и солдатня, что шла за ним, уже давно спала, орк ушёл к себе, зажег свечей и сел над картой. Просто карта местности, даже не стратегическая. Орк рассеянно глядел перед собой; Свитьод не был подписан, но был отмечен торговый путь, так что орк без труда нашёл его. Пока сидел над картой, поймал себя на мысли, что не проверил, насколько хорошо орки соблюдали гигиену. И понадеялся в душе, что никогда больше не увидит распространения орочьей чумы, ещё больше переживал за Вольфа, которого пришлось оставить. Решил отвлечься и в тусклом свете огней прилёг на шкуры, сложенные в углу, пялился на ставни сверху, вертелся долго, пытаясь уснуть, но мысли мучили его, как ему казалось, простую душу, и он волновался за тех, с кем отправил добровольцев. Да-да, не за добровольцев, а за тех, кто вёл их. Тайг знал, как тяжело бремя ответственности за чьи-то жизни, и орк не был уверен, что Ангора, Стах или, тем более, Дур’шлаг смогут его вынести, почувствовать её хруст на зубах и не подавиться. Уснул сам не видел когда, в палатке и днём, и вечером одинаково темно.***
Стах не мог делать домашних дел, и спать не мог тоже, и с Ангорой поссорился: она с ним говорить не хочет, нос воротит, когда он к ней в постель ложится. Ну и пусть. Ну и пусть. Он бы хотел, чтоб так было, чтоб мог бы выбросить все это: и Ангору, и Дур’шлага, тьфу! И жить спокойно, но не мог же он, правда, чувства вырвать с сердцем? Какой из него солдат, закрадывались ему мысли в голову, когда он приходил на утёс и посматривал на вверх ногами стоящее дерево. Есть ли у солдата сердце, все же? Он вспомнил сразу Тайга и глаза его добрые и был уверен почему-то, что тот поплатится ещё. И ему ведь тоже дыму с пеплом придётся наглотаться, и он был готов и сам хотел его в руки зачерпнуть, потому что надоел ему Свитьод, он хочет промёрзнуть до костей, нажраться пыли из-под сапог и вернуться живым. Настоящим орком. Что потом будет делать, не знал, и понимал, что больше это все похоже на мечты мальчишки, но было в них что-то привлекательное и взрослое, что он рвался, хватался за мечту зубами, даже если она гнила у него во рту. А как он хочет взять мушкет в руки, Стах не забыл, как стрелять! Разве, попробовав один раз, можно забыть? Орк не видел, как подошла к нему Ангора, и плохо помнил, как укусил её за мочку уха и как решил, что пусть идёт с ним, ведь может разве оставить её подло гнить здесь от горя? Спал Свитьод, когда они вернулись домой, когда спать легли, и последние звуки затихли в деревне так, как будто не шумели здесь никогда. И чистая гладь моря не пузырилась, только блестела под светом луны, переливалась, как молнии чёрной ночью, и деревья стояли исполинами, и листья их застыли, будто отлитые из металла. Но в лесу, далеко от Свитьода, в мертвой первобытной тишине было слышно, как бьются о топор камни, как кто-то отчаянно борется за жизнь. Искры засветились в темноте, и трут задымился, и Дур’шлаг, страшась, что потушит вдруг, тихонько поддувал, не обращая внимая на то, что глаза давно слезятся. Орк подложил в костёр палки боязливо, свалился обессиленно на траву, уставился в тлеющее дерево: ярко-красное, выжигающее глаза, если долго смотреть. Он глядел, как пляшут языки пламени, как пепел белесый взлетает от дуновений невесомого ветра, слушал потрескивание и ничего не чувствовал, только пить хотел. А ещё вернуться, к Стаху, к Уле, к отцу, обнять тех, кого не обнял, спрятаться где-нибудь рядышком, чтоб всегда знать, как они живут, чтоб стать тенью, чтоб быть с ними всегда и чтоб не болело так в груди. Но Дур’шлаг не знал, где он, и осталось ему брести хотя бы куда-нибудь, надеясь, что это вперёд. И он не чувствовал единения с природой, как говорят шаманы, и не чувствовал спокойствия за свою жизнь, его трясло и тошнило от мысли, что он один, что он заблудился и что Свитьод его пережевал и выплюнул. Близилось время суда, и Стах уже не надеялся, что его единственный друг вернётся. Он пропал, и орк не думал о нем, чтоб не рвать раны, и без этого толком не зашитые. Получалось хорошо, он выплывал на ладье в море с Ангорой, купался и после того, как наглатывался солёной воды, спешил домой валяться в кровати, ожидая, пока Ангора приготовит что-нибудь, ходил на охоту и принёс оленя, убедившись ещё раз в том, что мушкет подержать хочется ему гораздо сильнее, чем раньше. Встретился с Ларсом как-то, он его затряс, спросил, Дур’шлаг где, и Стах разозлился, сказал, что тот сбежал, как трус, и не возвращался с тех пор. И корежило его который день, он все ходил по комнате, ясно осознавая, что не сможет сбежать, даже если очень захочет, и он сам должен не выдать, что знал о побеге Дур’шлага, но он хотел кричать, но получалось только глотку драть непонятно зачем. Поздно вечером, когда Ангора уже спала, Стах все сидел и был такой усталый, но глаз сомкнуть не мог, ощущая, как все внутри сворачивается в клубок от щемящего предчувствия скорого суда. Рассматривал бегло серые дома, выстроившиеся в ряд, и тропинку, уходящую к лесу, и этот дурацкий частокол, который уже почти сгнил, и слышал, как гаркает ворон где-то и как рыбаки ругаются на пристани. Увидел стройную фигуру чью-то, мелькнувшую между домами ловко к длинному дому и мигом исчезнувшую в проеме. Кого это в такое время к вождю занесло? Впрочем, Стах отвернулся от окна и уставился на стол, какая разница? Стемнело совсем, и уснул Стах крепко, не намереваясь просыпаться даже тогда, когда проснутся все, совсем позабыв, что завтра у него последний день, когда можно будет подготовиться к суду. Однако разбудила его Ангора, сказала, что что-то странное в Свитьоде происходит, и он только отмахнулся от женщины и пробубнил полусонно, что не хочет ерундой заниматься. Когда проснулся, Ангоры не было под боком, но баня была натоплена, и орк поспешил туда, лёг на тёплые доски и рассматривал витиеватые узоры на дереве там, где были раньше сучки. И осенило его, что завтра суд, и подскочил, что головой ударился о низкий потолок и зашипел, присел обратно, задумался сначала, но все плохо в его голове представлялось, что говорить ему одному придётся, как будто только ему и надо! Он бы тогда только себя и защищал бы, а остальные сами пусть, но не мог. Поэтому прикрыл глаза руками, посидел немного, повздыхал, и даже лучше стало после того, как водой окатился тёплой, и тёмная коморка с серыми смолистыми стенами показалась ему уютным домиком шамана, живущего ближе к лесу. На верстаке проверил, не запрела ли шкура оленья, и добавил соли. Хоть орк и не видел особо смысла в жёсткой шкуре, но мог хотя бы на пол постелить, раз осталась, а мясо оставшееся — закоптить. Орк ловил себя пару раз на мысли, что не против был бы к Самсону зайти или даже узнать, как у Улы дела, но как только представлял, что придётся говорить о поступке трусливом, так сразу не хотелось. — Так и не узнала ничего, — недовольно пробубнила Ангора и положила руку на Стахово плечо, — А что ты узнать хотела-то? — Что происходит тут. Никто не знает, — оркесса пожала плечами. — Ну и ладно, дела поважнее есть. Ты встречался с подсудимыми? — Что за слово такое, — фыркнул мужчина. — А что они мне скажут полезного? — Ну хотя бы боевой дух поднимите, — неуверенно сказала женщина и присела рядом. — Неубедительно, — цокнул мужчина, — они же рядом как вкопанные будут и слова даже не скажут! — орк стукнул кулаком по столу. — Почему, ты мне скажи, почему все вокруг такие трусы?! — Может и трусы, но они трусы, потому что хотят ими быть. Вот и все. А ты сходи к ним все-таки, пока время есть, ну? — Не пойду, если им надо, сами припрутся. И коптил Стах мясо во дворе, подвесил уже засоленное мясо на крючки в печи и сидел, опершись спиной о дом, рассматривал забор и не увидел сначала, как Ларс ему замахал, а потом перепрыгнул и заорал: — Ты чего тут сидишь, старый дурак! Мы тебя полдня ждём. Стах ему сначала двинуть захотел за старого дурака, но передумал, обрадовавшись, что не ему одному все же надо будет оправдываться за всех перед вождем и поэтому быстро зашагал за орком. — Ну я, по крайней мере, не видел, чтобы нам виселицу мастерили, — сказал кто-то, когда Стах вошёл. — Заблудился, что ли? — Помолчи, — орк уселся за стол, налил себя пива и уставился на собравшихся. — Будет голосование, как думаете? — спросил Ларс, и высокий орк, говоривший про виселицу, ответил: — Будет, наверное, но нам тогда точно не повезёт, хотя отец сказал, что встанет на нашу сторону. — Ангора тоже, — добавил Стах. — А где Дур’шлаг? — огляделся Ларс, и Стах пожал плечами. — Отец его тоже, очевидно, не против нас будет… — продолжал перечислять мужчина, — Ула, вроде, или как там её, она нас и спасла, вы знали? — Что-то я не думаю, что ещё найдётся кто-нибудь, — проговорил старый синяк, успевший выпить все пиво и до этого молчавший. — Добровольцы, что плыли с нами, знаете ли, тоже пострадали. — Ага, Ундина ещё, — кивнул Ларс, — вот и все. — Ну, молить о прощении я не собираюсь, лучше уж умру достойно, а не размазывая сопли со слезами по лицу, — подскочил со стула сын мудреца. — А ты думаешь, если бы суда не было, то нас бы в покое оставили? — усмехнулся Стах угрюмо. — Они бы нас ночью сами бы придушили. Орки молчали. — А говорить-то что будем, если спросят? — пробубнил недовольно Ларс, и старик его перебил: — А нам нельзя молчать, тогда подумают, что мы вины не чувствуем, лучше начать сразу оправдываться, что мы ничего не знали. — Тогда сделают замечание за неуважение к вождю, — сказал Стах. — Нас должны будут спросить, тогда и ответим по очереди, чтоб не смогли перебить. — Неплохо, наверное, у меня больше нет идей, — старик пожал плечами. — Я в плену столько дряни наелся, что если бы мог, против вас выступил. Стах глянул на него, и старик расхохотался: — Да шучу я! Допоздна сидели и расходиться не хотелось, хотя знали, что на закате завтра увидятся и, возможно, в последний раз, но пили пиво молча, изредка поглядывая друг на друга или в окно, и когда стемнело совсем, Стах завалился молча в кровать, обнял Ангору и провалился в сон. Как будто и не спал вовсе, подскочил рано утром, испугавшись, что суд проспит, глянул в окно: совсем серо, но птицы громко пели где-то, и на горизонте ещё только разгоралась жёлтым заря, и листва у деревьев ему казалась замшелой, будто ветер ночью пережевал, и пахло чем-то, мясом копченым. Орк высунулся через окно, приоткрыл дверцу у печки и вздохнул облегченно. — Ты чего не спишь? — спросила Ангора, положив голову Стаху на плечо. Орк покрутил на пальце рыжую прядь, поцеловал её в нос, но не ответил ничего. Она его взяла за палец, потом сказала: — Лучше бы поспал все-таки, — и от горечи в её голосе Стах вздрогнул: — Ты не веришь в меня? — орк развернулся к ней лицом, и Ангора отвела взгляд. — Я верю в тебя, но не верю в чудо.***
Бледно-жёлтый закат раскрасил небо, и медью облило безмятежное море, и сосны с ясенями, и Стахово лицо, когда он медленно брёл на площадь, вымощенную белым камнем. Следом молча шла Ангора, и орк чувствовал на себе её взгляд, и становилось чуточку легче. Вот он увидел толпу зевак, собравшихся, чтоб закидать его камнями, кажется. Они топтались на месте, озирались по сторонам, больше похожие на мышей, копошащихся в зерне. Вот рядом со знаменем Свитьода — черным волком на красном фоне — стоит вождь, немолодой, его серебряные волосы струились по плечам, и кое-где было видно, что плешивый. Он пускал табачный дым из ноздрей, и Стах видел, какой он сморщенный стал от курения: сдулись мышцы и грудь втянулась, как у старикана. Он бы взял топор, одним движением бы закончил все, но тогда его точно забьют камнями, вздёрнут и оставят до осени гнить. Стах шёл вперёд, намеренно быстро и шагами широкими, хотя хотел совсем другого. Себе назло топал по каменной кладке и был готов руки раскинуть в приветствии, как своенравный юноша. Остановился у толпы, окружившей вождя, не вглядывался в лица, протиснулся между расступившимися орками, встал рядом с Ларсом и только тогда глянул на народ. Вероятно, они ждут, что Стах глянет на них исподлобья, как загнанный в угол зверёк, но орк сделал безразличное лицо, принялся ждать, изредка разжимая кулаки, потому что руки потеют. Завёл их за спину потом, выпрямился, несмотря на то, что в глазах потемнело, не пошатнулся, вслушиваясь в серый гогот, перешёптывания и чей-то низкий голос. Кажется, все пришли, он не смотрел. Все затихли, наверное, вождь приказал жестом. Он стоял справа, краем глаза глянул орк, а потом опять на толпу. — Спасибо, что пришли, — начал вождь. А был выбор? — Однако не все, где орк, что путешествовал с вами — Дур’шлаг? Они молчали, и Стах наконец ответил, сдерживая смех: — Я не знаю, — его лицо исказила гримаса. Вождь кивнул и продолжил, кажется, выискивая взглядом Самсона: — Вчера, в полнолуние, наши шаманы гадали на топорах, и не все из вас, по их мнению, невиновны. Сегодня мы выслушаем вас и тех, кто потерпел самые большие потери, потом обсудим наказание. Слова эти Стах не мог воспринимать всерьёз, и больше всего ему хотелось заорать что-нибудь и дать этому дураку под дых. Что за бред он несёт?! Почему он должен ждать чего-то, как волк голодный — потрохов? Сжал-разжал кулаки, вдохнул шумно, продолжил слушать. — Вы обвиняетесь в том, что не убедились в том, что на острове нет местных жителей, что понесло за собой смерти многих орков, в первую очередь тех, что жили в Свитьоде. Вы согласны с обвинением? — после кивков, последовавших по очереди, орк продолжил. — Мы вас слушаем. Толпа загудела недовольно, мол, чего их сначала, но вождь призвал их к молчанию и глянул на Ларса. Орк прочистил горло неловко, вытащил руки из карманов: — Я думаю, сначала следует сказать, что не только вы пострадали, — взглядом голубых глаз он прошёлся по уродливой в своём гневе толпе. — Моего брата съели местные орки, и вы правда думаете, что если бы я знал, то допустил бы такое? Толпа затихла ненадолго, видимо, пытаясь справиться с отвращением, и Ларс продолжил: — Мне кажется, тут больше нечего сказать, — хотел добавить что-то про то, что брат даже похорон не удостоился по понятной причине и Ларс не знает, удалось ли ему слиться с миром или… орк еле заметно вздрогнул, а Стах уже начал говорить, изредка поглядывая на больно знакомое в толпе лицо. — Я много времени не займу, — сказал зачем-то орк, поняв, что пламенную речь, которую он так гордо проговаривал в голове, не сможет повторить, — эти орки сами решили, что им нужно, и погибли как воины. И не просто так, а ради цели, — Стах остановился, стараясь не смотреть на лица. — Да, я был одним из тех, кто подстрекнул орков собраться под парусом, и ни о чем не жалею, — орк вспоминал слова, сцепив руки. — Наш народ должен развиться и выползти из кандалов героями. Их жертва не будет забыта, если вы, в первую очередь, будете думать о них. Вождь, кажется, оценил речь, хоть и немного нескладную, и кивнул высокому орку. Он выпрямился в полный рост, выше Стаха на голову, и заговорил низким голосом: — Я согласен со Стахом, но пока подтвержу слова Ларса: я тоже был пленником, и жили эти орки глубоко в лесу и двигались бесшумно. Вы уверены, что сами смогли бы их найти? Я смерти не боюсь, но и умирать зазря тоже не собираюсь, — орк скрестил руки. — А после публичного избиения, вы разве думаете, что мы недостаточно пострадали за всех? Как будто нас не гложет стыд за содеянное, нас ведь даже не спросили, и вы после этого — орки? Стаху захотелось пихнуть его в бок, потому что уже перебарщивает, но, на удивление, никто даже не забухтел недовольно, все просто ждали, что скажет следующий, и Стах продолжал буравить взглядом знакомую фигуру. Он-то тут что забыл? Поглазеть на позор пришёл? — Мы не виноваты, — крикнул старик, — вас там не было, и вы ничего не видели, а знаете ли вы, почему добровольцы не из Свитьода и слова нам не сказали? Может и знали, но все молчали, боясь сказать чушь. Слова старика, кажется, задели, хоть он и не пытался давить на чувство вины, как предыдущий. Стах уже не верил, что что-то у него получится, и уже пытался отделаться от липкого страха, что он будет барахтаться на верёвке, как какой-нибудь трусливый мальчишка, вроде Дур’шлага. Орку захотелось сплюнуть, но он продолжил всматриваться в знакомые лица и Ангору даже нашёл в толпе, она ему улыбнулась краем рта, но это только злило. Какая разница! И улыбаются разве мертвецам?! Он бы накричал на неё, если бы смог, но только сжал кулаки. Ну и пусть, ну и ладно, пусть духом неприкаянным будет стучать в окно этим дуракам ночью, пусть пугать будет скрипом половиц этих дурных баб, что отлупили его, они пожалеют ещё десять раз, убеждал себя Стах, и щеки с ушами у него побагровели от гнева. — Вы нас не поддержали, так что же злитесь, что ничего не вышло? Мальчик — Дур’шлаг — сбежал от стыда и от страха, что ему придётся смотреть на вас! На тех, кто, будучи волчицей, с голоду поедает своих же щенков! Вождь призадумался, кажется, хотя орки прекрасно знали, что в таких случаях приговор обычно не меняется и это только для виду. Однако он заговорил спокойным голосом: — Пострадавшая сторона считает так же, но я дам ей высказаться, в вашем праве их прерывать и задавать вопросы, — старый орк жестом подозвал шамана, и он встал рядом, скукожившись. Шаман, наверное, потому, словил себя на мысли Ларс, что умеет задавать дурацкие вопросы, и глянул искоса на Стаха, но лучше не смотрел бы: морду ему перекосило, как будто щитом получил, да ещё и пот блестел на висках серебряных, будто у лихорадочного. Наверное, стоило бы уйти, ведь даже считать не нужно было, сколько их там против. Куча. И все они столпились, недовольные, наверное, Ларс бы тоже стоял так, и чего их винить тогда? За битье только. Пока втаптывали в грязь все труды, что Стах приложил для спасения, орк в толпе смотрел недовольно, изредка покачивая головой, сжимая-разжимая пальцы. Становилось скучно, и страхом смерти разило от тех, кто стоял там, пытаясь оправдаться по-детски. Что-то он подобное видел уже и дышал этим не в первый раз, только тогда предателей умертвили гораздо быстрей. Свечерело уже, и небо стало у горизонта белое, как соль, а сверху синим разлилось, и запищали комары над ухом. Стах больше злился, что ничего нового за это время не услышал, и женщины все эти одно и то же молвили, будто сговорились, а значит и повторять оркам приходилось одни и те же вопросы, и скучная, тёмная вереница грязных вопросов и потных ладоней давила на виски все больше, как монотонная песня кайла в шахте, которую изредка слышал Стах в Карфагене. И он понимал, что ему меньше повезло, ведь там их сразу повесили, а он позорится зачем-то, слушает неуклюжий набат тех, кто знает лучше и видел больше и решать имеет право тоже за всех. И все-таки, решится кто-нибудь их защитить? О, Судьба! Если мог бы я, перерезал горло тебе ещё задолго до того, как ты укоренилась бы в наших сердцах! Я проклинаю тебя, и лучше бы ни за что не рождался, если бы знал, что будешь ты! Уходи, проклятая, немытая! И лучше бы скинулся с того утеса, утонул бы в море синем и не видел бы этих кислых рож, обвинений таких серьезных, что Стах уже сам поверил, что виноват. Ну хватит! Хватит! Уши болели уже слушать, и ноги затекли стоять как на плахе. Лучше уж сбежал бы, но слышит голоса, но не слушает. Говорить начал кто-то другой, и Стах глянул искоса на того, кто вышел вперёд, гордый, как гарн. — Все они — рекруты освободительной армии, — громко сказал Тайг, смотря только на вождя. Орки вокруг что-то залепетали. — Что? — воскликнул старейшина и взглядом пробежался по преступникам. — Законы страны важнее законов деревни, — начал было объяснять орк, но вождь его перебил: — Вольфганг Барка ещё не стал правителем! — Обязательно станет. И я забираю рекрутов, — Тайг махнул рукой в сторону Стаха, и тот бездумно двинулся в его сторону. — Ты защищаешь преступников, Тайг, и сам им становишься! Наша деревня суверенна! Да и орки эти даже не заикались никогда о вступлении в армию. — Значит, я убью тебя, — пожал плечами Тайг, — и ваша деревня останется без вождя. Орки-зеваки двинулись сторону Тайга волной, и от них отделились солдаты, сопровождающие орка. Обе стороны глядели друг на друга холодно, ожидая только слов старикана. — Никогда сюда не возвращайтесь, я изгоняю вас, и имена ваши будут забыты! А если кто-то вернётся сюда, я без раздумий отрублю ему голову и насажу на пику, — вождь смотрел в Стаховы глаза, и орк дёрнулся.***
— Почему ты раньше этого не сделал, если имеешь такую власть?! — крикнул Стах, кидая свои пожитки под ноги орку. — Я тебе ничего не должен, и власть у меня есть только потому, что с собой в деревню я привёл отряд, — Тайг откинул чёрные кудрявые волосы с лица. — То есть… меня бы все-таки казнили? — Стах едва заметно дрогнул, и в груди все сжалось. — Конечно, вы ничего толкового и не сказали, так, время потянули. — Ну спасибо, — рыкнул на него Стах. — Сколько дней ты был в Свитьоде? — Три. Меня почти сразу оповестили о том, что вас будут судить. Я ничего не придумал, ну и решил просто пригрозить ему смертью. — И тебе ничего за это не будет? — Стах уже стоял на пороге со скарбом и ждал только Ангору. — Будет, конечно, — фыркнул орк, — я как минимум злоупотребил властью, и ваш вождь прав — совершил преступление. Но, думаю, Вольф поймёт меня, но дело не в этом. Я увидел, как на самом деле разобщены орки, они вас сразу обвинили, сразу захотели наказать, хотя вы — самые смелые оттуда, те, кто примет участие в возвышении нашего народа. Поэтому я вас и забрал, вы нужны Судьбе, и оркам тоже нужны. Стах слушал это и не мог понять, как орк, глотающий пыль из-под гарновых лап, как орк, напившийся вражеской крови, командующий кавалерийским отрядом освободительной армии, мог нести такую возвышенную чушь про Судьбу и про орков. Его чуть не вздернули, его проклятую, маленькую жизнь чуть не оборвали, и он должен был бы радоваться, как младенец, но его блевать тянуло от этой дури, что лилась ему в уши, и он вышел из дома. Ангора вышла из комнаты с небольшой сумкой за спиной, проговорила тихо: — Спасибо. И Тайг кивнул ей. Ларс стоял с Ундиной у порога, переговаривался тихонько с воинами, и его потрясывало, сам не знал, от чего, то ли от восторга, то ли от липкого страха, что он только отойдёт немного, и ему воткнут нож в спину, как в душу плюнут. И орки двинулись из деревни небольшой колонной, которую замыкали воины. С ними пошли ещё всякие, и дивился Стах, что бывают-таки на свете орки, что живут войной и неодобрительные взгляды в спину могут сдержать с холодным спокойствием. Вечером уже, когда совсем стало темно и ночной лес возвышался густыми кронами, шипел листвой на орков, колонна дошла до лагеря, до высокого костра ростом с самого Стаха, и свалилась на землю, потому что палаток всем не хватало, и орк уснул, ничего больше не желая. И проснулся утром холодным, уселся на влажную траву, уставился бессмысленно куда-то в деревья. Удалось же сбежать. Надо радоваться. Почему тогда чувствует себя самым мерзким орком, что ходил когда-либо по земле? Почему чувствует, что сам себя предал, сбежав с Тайгом? Как будто точно должен был умереть там, но отчего-то воспротивился Судьбе так, что она вышвырнула его из родного дома и заставила теперь скитаться по миру. Стах увидел неподалеку тех самых орков, что плыли с ним, и отвернулся, чтоб не выдать себя. Какая разница ему, если все равно теперь в Свитьод вернутся не может, найти друга своего не сумеет, а впереди его ждёт только дорога. Куда-то туда, за Стену. Ну и пусть тогда забудет обо всем, чем был и кем стал. А тем временем охотники уходили вглубь леса и расправляла сырые палатки солдатня, гаркая изредка друг на друга. Весь скарб, что ночью разложили, загружали в повозки, запряженные гарнами, которых пока отпустили на прогулку. Слышалось, как дерево рубят где-то рядом, и взвизгнула высоко птица, улетая. Орк потряс Ангору, а сам ушёл пить, пытаясь вспомнить, брал ли с собой бурдюк.***
Самсон смотрел куда-то в стену. Столько дней он один провёл здесь, в этой скучной комнате, откуда открывался вид на скучное море. Он чувствовал себя так… одиноко, как будто все на свете его забыли, как будто с каждым он попрощался рукопожатием и каждому плюнул в спину. У него болело сердце, если лежал на правом боку, и лучше бы умер во сне, думал орк, но разлеплял глаза каждое утро, лежал так до вечера, а потом ходил по комнате, прямо как сейчас. Двенадцать шагов. Зато думает только о том, как бы шире шаг не сделать. Вот такое вот превосходство над своим нутром. Орк вздохнул, присел на край кровати, хотя больше всего на свете ему хотелось заорать да кинуться на кого-нибудь с ножом. Ну! Самсон застонал и плюхнулся на спину, загребая под себя шкуру. Где-то доски прогнили на крыше, но он не обратил на это внимание, бормоча себе под нос: — Старых беззубых стариков охраняют только старые беззубые волки. А у него даже волка нет. Впрочем, разницы никакой, ничего не поменяется, если он уснёт сегодня. Значит, может и вовсе не спать, думал орк, волоча ноги к крыльцу. Душная летняя ночь, тёплая такая, что даже дома прохладнее, обнажила небо снисходительно, и куча маленьких звёздочек расплылась по черному. Но орк не смотрел на звёзды, больше на серую траву, не шевелящуюся совсем. Зачем ему небо, если все его предки и те, кого он смел любить, стали землёй? Самсон смял её легонько грубой ладонью, пополам согнулся и прикрыл глаза. Может, жена его видит, как скрючился в три погибели старый, иссохшийся, может, протянет ему свою мягкую руку, сожмёт в крепких объятиях? А может и плюнет в лицо тому, кто все потерял, что ему принадлежало по праву любви, и никогда он больше не посмеет надеяться или громко вздохнуть, потому что предатель. Себя в первую очередь предал, а следом и всех остальных, кто решил довериться, и не будет больше никого на свете, тех, кто мог бы с гордостью сказать: «Самсон — мой дед, прадед!» И забудут его так же, как и всех остальных, останется он безымянным ополченцем Судьбы, будь проклята, костлявая! Не стучался к нему рассвет, вышел тихонько из-за моря, разлился парным молоком по волнам, заблестел, как снег на вершинах гор, и расплылся горько-сладким на языке, когда не знаешь, что ещё смеешь потребовать грубо от жизни. Ветер зашелестел тихонько, приглушая шаги Самсона, тени серые поплыли, скрывая его тощий силуэт, но стук его в дверь был слышен отчётливо, как в барабан ударили. Дверь, обтянутую кожей, мелом разрисованной, открыла женщина. Лицо ее скрывалось за волчьей мордой, и Самсон взял её за плечо в знак приветствия, прошёл внутрь, уселся в угол, где шкуры тёплые валялись, уставился на ковры, расшитые красными нитями. — Я знала, что ты придёшь, — тихо проговорила шаманка. — Кто наелся полыни, всегда идёт к колодцу, — женщина пожала плечами и присела рядом. В середине круглого дома стояла жаровня, и запах горьких трав витал в воздухе. Оркесса подбросила туда пучок трав, и он разгорелся ярко-красным, дышать словно нечем стало, и старик закашлялся. — Я хочу повидаться с женой. Женщина кивнула ему, поднялась на ноги с ковра и поставила кипятиться воду. Она молчала, и он молчал, и в этой духоте, в этих странных тенях, ползущих по стенам, в этом полумраке дома без окон, он чувствовал себя так спокойно, словно на руках у матери, лицо которой почти позабыл. Женщина растолчила травы при нем, орк не видел какие, но по запаху учуял дурман с валерьяной и сморщился. Кинула в воду шаманка сухих ягод и слова ему не сказала, ведь Самсон приходил к ней далеко не в первый раз и все слова, что нужно было полушепотом сказать перед тем, как выпить, знал наизусть. Но как только взял в руки рог, чуть не вылил на себя, ведь руки дрожали, как у лихорадочного. А хочет ли он? Точно ли хочет узнать? Сгниет ведь тогда в одиночестве, подумал орк, выпивая уже остывший отвар. Горький, как рана в сердце, что выворачивало, но лучше было потерпеть, чтоб труды зря не пропали. Пока шёл домой, заплясали у него круги перед глазами: сначала чёрные, разлились красным потом, ярко-жёлтые, как солнце, пульсировали, как в венах кровь, и орк упал в небо сначала, но в дверь вцепился, захлопнул за собой, свернулся на полу калачиком. Очнулся в тёплом, светлом. Солнце не слепило, но целовало ласково нос, будто трепало по макушке нежно, и он на ноги поднялся — старые и немощные — двинулся вперёд, сминая зеленую траву, оказался внезапно у обрыва, у старого дерева, увидел свою жену, хотел бы её по имени назвать, но никогда язык не поворачивался и никогда её по имени не звали, но Илва глянула на него исподлобья, и Самсон испугался, что защемило в груди. Он подошёл к ней на ногах дрожащих, коснулся рукой тихонько плеча, опустился на колени, глянул в её тёмные глаза, и она улыбнулась, обнажив небольшие клыки, уложила к себе на колени, погладила тихонько рукой, молчала, и страшно было Самсону, что не заговорит с ним. — Чего ты ждёшь? — раздался у орка в голове голос, и он понял, что забыл его звучание. — Я не знаю, — тихо ответил орк и отвёл глаза в серое небо. Рядом с ней, такой молодой и сильной, он чувствовал себя убогим, и стыдно ему было лежать у неё на коленях, но он не мог отцепиться от этого чувства, что есть под тобой что-то твёрдое, что больше не упадёшь в небо, если вцепишься хорошенько зубами с ногтями. Орк взял её за руку, сжал несильно, почувствовав, что тёплая. И заговорил куда-то: — Я скучал. Он рассматривал свою сморщенную чумазую руку. Разбитые костяшки и отросшие тёмные ногти, белесые полосы шрамов. — Я не хочу тебя больше отпускать. — Я — трава, что под тобой, Самсон, я никогда не уходила, — раздался голос у орка в голове, и он перевернулся, заглянув Илве в лицо. — Почему тогда я никогда не чувствовал тебя? Она ничего не ответила, и орк смотрел, как быстро облака плывут по небу, как солнце садится и наступает новый день, точно такой же, как и предыдущий. — Почему ты молчишь? Ты злишься? — орк присел рядом, жадно всматриваясь в знакомое лицо: в чёрные глаза, в кольцо в носу, в её круглые щёки, в её длинные волосы, украшенные бусинами. — Если бы ты знала, как красива, как мне сложно видеть тебя каждый раз такой и каждый раз ощущать, что рассыплюсь скоро в прах, как недостойный. Илва улыбнулась, притянула его к себе, обдав дыханием горячим ему ухо: — Я не злюсь, но духи не умеют говорить, Самсон. — Ты знаешь, что с нашим сыном? — спросил орк и глянул исподлобья на неё. Сверху где-то загремело, разорвал огонь небеса где-то вдалеке и солнце выглянуло ненадолго из-за серых туч. Женщина кивнула, но лицо её, блаженное, как у мертвого, ничуть не поменялось, и только тихий голос вновь услышал орк: — Он скоро будет со мной. Самсон дрогнул, отодвинулся, и милая улыбка теперь ему показалась жуткой, и он хотел бы спросить, что значат её слова, но знал, что Илва ему ничего не ответит. — Сколько нам ещё осталось? — спросил он сам себя, всматриваясь в чёрное пятно, расплывшееся по небосводу. — Ты можешь ещё что-нибудь сказать, — раздался женский голос, и Илва взяла в руки его осунувшееся лицо, поцеловала нежно в лоб и прошептала настоящим голосом: — Я хочу, чтоб ты был с нами. Орк открыл глаза. Почувствовал, как молит о пощаде каждая частичка его тела, как живот скрутило от мерзкой дряни, что он выпил, и как слезы наворачиваются на глаза. Отчего только? Все равно ей столько не сказал и не почувствовал, что должен был, выкинуло его из тёплого края, где он лежал у неё на коленях, и сможет ли он туда ещё вернуться? А хочет ли после того, как она сама его туда позвала? Самсон спрятал лицо в руках. Если его сын правда там будет, то он придёт, и совсем не важно, что об этом подумают другие, ведь от их семьи не останется никого, кого можно было бы порицать.***
— Они ушли, — сказала Ула, присев рядом с братом. — Ну и пусть уходят. — И Стах ушёл. — Это очень хорошо, — продолжил мужчина. — Почему вождь их отпустил? — обернулась к нему девушка, вцепилась рукой ему в предплечье. — Потому что Тайг пришёл с армией, никому не нужны такие проблемы из-за каких-то худородных, — орк пожал плечами. — Не знаю, что у него на уме было, может, он их за что-то отвадил. — Он выглядел добрым, — начала говорить Ула, но брат её перебил: — Не самое хорошее качество для солдата, я думаю. — Он не просто воюет, это ведь не резня, — сказала она, — это битва за освобождение, за справедливость. — Откуда ты знаешь? — цокнул мужчина, и Ула продолжила говорить: — Он взял на себя такую ответственность и не без причины, я уверена, что у него великая судьба. — И опять же, ты ничего не знаешь, — орк слабо улыбнулся и загреб Улу в объятия, однако она не улыбнулась и только пробубнила себе под нос: — Я хочу верить. — И в то, что Дур’шлаг вернётся, тоже? — он встал и перед тем, как выйти, обернулся. — А что тебе мешает поверить в то, что он — не тот, кто должен с тобой быть? Ничего не мешает, но разве может быть ещё кто-то? Да и не нужен ей никто ещё, но почему тогда не сказала ему это? Почему не уследила, не почувствовала ничего вовремя, почему упустила, когда больше всего на свете нужно было вцепиться? Почему чувствует вину за чужой поступок? И почему так больно теперь смотреть в лес? Почему, когда засыпает в одиночестве, тишина ночная ей только напоминает о том дне, когда она не смогла ничего сделать? Когда вслед беспомощно смотрела, трусливо так, что сейчас себя может только проклясть, лишь бы вернуться. Только себя вспорола, вывернула наизнанку, но он отверг, заставил выбирать, как будто в душу плюнул, дурак! Дурак-дурак-дурак! Но принять готова, простить все слова обидные, лишь бы вернулся, приполз к ней на четвереньках хоть какой-нибудь, лишь бы живой только, но столько времени прошло, и она ничего о нем не слышала нигде, и ей казалось, что навсегда он исчез из мира, как дух, что не сможет вернуться, даже если очень захочет. Что она его навсегда потеряла. Как гарнова щеночка, что сбежал на свободу и умер. И винить ей больше некого, и не хочет она больше никого, только опять чтобы не показывать никому больное нутро. Ну и пусть, спрячет его поглубже за волчьими шкурами, за стальными мышцами. Готовая сломаться пополам в любой момент, пусть лучше под землю провалится, чем даст на свободу вырваться этому мерзкому чувству, будь оно проклято! Ведь если Судьба такая, то есть ли смысл противиться яду?***
Орки подходили к Стене — её чёрный обшарпанный камень, такой величественный крепкий свод и таможня впереди, разве что Стах устал от дороги, и ни Стена, ни таможня ему не были интересны, он хотел резать жестоко и кости дробить, пороху наглотаться и захлебнуться в крови какого-нибудь первого под руку попавшегося воина. Свалиться где-нибудь в поле, в овраге, что тонет в грязи, уставиться в серое мрачное небо и найти хоть какой-нибудь ответ, хоть какой-нибудь знак, пинок сильный в бок или удар в затылок такой, чтобы на свои места все стало, как прежде. Но ни оврага, ни неба его впереди не ждало, только Виндбург холодный и ноги уставшие, которые опустит в бадью. — Есть выпить что-нибудь? — спросил Стах, завалившись на спину; вода заплескалась где-то внизу, но орк не обратил внимания. В полумраке лампад появилась Ангора и пожала плечами, присаживаясь рядом: — Зачем? — Чтоб это было похоже не на побег, а на праздник. — Боюсь, это ни то, ни другое, — она взяла его за руку. — Мы ещё долго здесь будем, Тайг сказал, что пока не набрали орков столько, сколько планировали. — Как думаешь, — спросил Стах, — почему они идут в армию? Потому что хотят сражаться? Или потому что хотят освободить свой народ? Или потому что им скучно жить? Какой воин будет лучшим? Одинокий, как больной волк, или тот, у кого есть семья, за которую он будет рвать зубами? — Сложно сказать, — ответила Ангора, помолчав. — Первый ни к чему не привязан и лучше будет выполнять приказы, но у второго есть то, за что он… Почему ты спросил? — Я буду плохим солдатом. Я хочу убивать, не важно кого и зачем, мне плевать на орков, Ангора, — он прикрыл лицо рукой. — Откуда во мне столько гнева? — Зачем ты так говоришь, — она убрала руки от его лица и легла рядом, — это ведь неправда, — она смотрела на его мокрые щёки. — Это правда. Я не могу так больше, — его голос дрогнул, — я хочу крови, Ангора, я хочу напиться ею, я хочу, чтоб мир почувствовал, как мне больно. Женщина молча уткнулась ему в шею, ничем не в силах помочь. Она не вернёт ему друга, не поможет избавиться от жажды крови, зачем она вообще ему нужна? Ангора вспомнила, как плыла с ним на каравелле, как восхищалась его выдержкой, его умением быть всегда спокойным, такой силой, с которой он все делал, преданный всей душой, и видела, что подкосило его ветрами морскими, солеными, как слезы. — Я постараюсь, — сказал он потом тихо, — я постараюсь сделать все, чтобы быть орком, чтобы не быть зверем, а если и стану, то лучше пусть умру тогда, — орк стиснул челюсти. Ангора кивнула, взяла его за руку крепко. Так и лежали, слушая вечерний душный шум на улице Виндбурга. Закрывались лавки, и неприветливые торговцы тащили свой скарб домой, лаяли громко где-то псы в подворотне и гремели закрывающиеся ворота в дома, не зажигали в Виндбурге фонарей, и все улицы тонули в синих тенях, и только где-то в закоулках небогатых районов чёрный камень домов освещался красным. Орки здесь спать ложились рано, и постепенно совсем все затихло, только слышно было, как изредка орут пьяницы, шаркая домой, а может и вовсе к чужому порогу, выбивать двери. В лабиринтах улиц пробегали изредка всякие, может, воры, может, бездомные, искали место для ночлега, прячась где-то в низинах, за высокой травой у старых каменных навесов, потрёпанных временем так, что могли и обвалиться случайно. Летом рано светало, и облака фиолетовые ещё застыли в небе холодном, пока белое солнце лениво ползло, обливало небо синевой, растворяло дымку предутреннюю влажную, с росой, грело, и ветер тёплый погнался куда-то ввысь, и зашуршала листва ободранных деревьев. Пока тихо, но скоро совсем стало слышно, как застучали каблуки по мощёной дороге, зазвенели цацки на вьючной скотине, и солнце ярко засветило даже у тех, кто ещё не ложился. Слышно было, как болтал кто-то в полный голос под окнами, шаркал по земле чем-то, постукивал, словно тростью, через открытое окно заливался в комнату запах жареного мяса, мягких овощей тушеных, ржаного хлеба и перловки. Потом солёной рыбы, мёда, выпечки, и орк закрыл окно, в раздражении поглядывая вниз, на истоптанную дорогу, пока не понял, что снизу харчевня. Ушёл умываться, зубы чистить толченым бараньим рогом, когда закончил, присел на тумбочку с краю и глянул в зеркало, на глаза, окаймленные морщинками, на изогнутый в недовольстве рот, и вспомнил, что сказал Ангоре вчера. Он орк, а не раб. Стах оделся, вышел в коридор и спустился вниз по крученой лестнице, минуя второй этаж, где жили Ларс с Ундиной, попросил вино в харчевне и вернулся наверх. Странный напиток, как ему казалось, кислый, но вкусный, и орк даже не пьянел с него почти, так что сложно было переоценить. Стах пил его из горла, капнул на белую рубаху, растёр недовольно большим пальцем и вскоре забыл. Так и продолжил сидеть, поливаемый солнечным светом, довольный и чуть-чуть пьяный, развалившийся в кресле, и уснул обратно. — Вы собираетесь тут остаться? — спросила Ангора, ковыряясь ложкой в завтраке. — Ага, — ответил Ларс, и Ундина продолжила: — Нужно только место найти. Думаю, пока вы здесь, мы успеем подыскать какую-нибудь работу, не знаю, какую, — она зарылась рукой в светлые волосы, — здесь все нет так, как в Свитьоде. — Да ладно тебе, — Ларс отломил ломоть хлеба и макнул его в кашу, — меня больше волнует то, как мне теперь общаться с матерью, писать-то не умею, — орк пожал плечами. — Возможно, в Свитьод ходят какие-нибудь торговцы, только через них, чтоб она знала хотя бы, что я живой. — А у тебя остался кто-нибудь там? — спросила Ангора Ундину, и та покачала головой: — Нет у меня там никого, и к лучшему. — Возможно, — Ангора огляделась по сторонам, выискивая глазом какого-нибудь любителя погреть уши или попялиться. — Почему без меня едите? — Стах присел на свободное место и пододвинул к себе нетронутую тарелку. — Я думала, ты ещё долго спать будешь, — Ангора пожала плечами. — Ларс с Ундиной хотят жить здесь. — Вот и хорошо, им на войне делать нечего, — проговорил он тихо. Про военные сборы знали все в городе, но про то, где живут рекруты, единицы, так что Стах особо пытался об этом не говорить, поглядывая иногда искоса на посетителей харчевни, но когда видел только обычных работяг, выделивших себе меньше получаса на отдых, сразу расслаблялся, понимая, что оркам таким никакие военные тайны не интересны. А тем временем народ все наплывал, и бренчал на лангшпиле где-то в конце длинного зала какой-то паренёк, явно попрошайничая, но хозяин, видимо, был не против, и Стах был уверен, что он сдирает с него какой-то процент.***
— Ты вот знаешь, что такое гомонок? — спросила Ангора, продолжая идти вперёд. — Нет, — орк пожал плечами, — полагаю, это у них что-то от местного языка. Нам сюда, похоже, — орк остановился. Впереди уже завиднелось каменное здание с крышей-куполом, и Ангора, прежде чем войти, обернулась и кивнула. То был Орден, и орк присел на скамейку, уставившись на резной камень, которым была украшена арка входа. Вокруг бродили всякие по узкой улочке, где он оказался, сверху пробивался где-то холодный дневной свет, и Стах озяб в тени. Орк надеялся, что её не отправят в пехоту, лучше уж будет маркитанткой, а лучше ей, такой красивой женщине, вообще в армии не оказываться, но он будет уши востро держать. Точно. Пока сидел один, ничем не обременённый, обременился ещё больше, как вспомнил только, как здесь оказался. Не зря его морду гладкую испещрило мелкими морщинами, как он недавно заметил, но это все было не важно, его больше заботил даже не трус, которого он называл другом, а его отец, оставшийся совсем один в этом Свитьоде. Письмо ему даже не напишет. Ну, пусть крепится, старик, Стах ничего больше сделать не мог, тем более вообразить обиду Улы, что Дур’шлаг оставил, лучше уж вовсе не думать об этом, военный лагерь ему пристанище. И все тут. Пусть пьёт грязную водицу, ест кашу с хлебом и умывается кровью после каждой победы. Скучно было Ангору ждать, и Стах вышел из переулка, ходил кругами вокруг каменного здания, изредка поглядывал на орков, удивляясь иногда пробегающим мимо беспризорникам, которых, как он понял, использовали в качестве дешевых и быстрых гонцов. Орк развернулся, почувствовав руку на плече: — Ну как? — Не знаю пока, — женщина указала пальцем на повязку, — сказали завтра вечером на общую тренировку прийти, — Ангора пожала плечами. Бродили до вечера по тесным лабиринтам Виндбурга. Не было здесь свободных площадей, вымощенных камнем, только изредка — величественные здания, однако холодные даже летом, взгляд согревали только лампады, что зажигали в домах, жаровни, чьё тепло ползло по стенам, пестрило алым по черному. Знамя города изредка шуршало от ветра, переливалось синим; Стах не смотрел на него, поднимаясь в своё временное жилище. Только залез в бадью и уснул. — Ну! Чего ты пялишься на меня своими дурацкими щенячьими глазами? — орал он на Дур’шлага, стараясь влепить ему пощёчину, но рука как-то не поднималась, словно ватная. Юноша все сидел рядом с ним, и его грустное, вспухшее от слез как будто лицо расплывалось, словно Стах — древний старик, начинал забывать, как он выглядит. Он только отвернулся, и оказался уже в Свитьоде с маленькими руками и ногами — ребёнок, и чувствовал веселье внутри, как будто ветер осенний шелестит где-то в животе. Встал с пыльной дороги, отряхнулся от щенка гарна, который ему в штанину вцепился, и побежал за Дур’шлагом, норовя схватить его за короткие чёрные волосы. А он все визжал, совсем маленький, как будто недавно только ползал и собирал грязь всякую в рот, да камни вылизывал. Спрятался где-то мелкий, он остановился, огляделся хорошенько. За кустом, в траве, у дома. Нигде не было, Стах притих. Облокотился о дом, стараясь не хихикать. Выскочил резко на пристань, зная, что прячется Дур’шлаг в лодке, и услышал визг, увидел россыпь брызг, искрящихся на солнце. — Доставай меня! — залепетал орчонок, бездумно махая руками, поднимая тем самым вокруг себя ещё больше брызг. — Ты рот-то закрой, дурак! — Стах прыгнул в лодку, кинул сеть рыбацкую Дур’шлагу и потянул его на себя. Улыбался, весь мокрый, дрожал, и глаза его карие — большущие, со слипшимися черными ресницами — блестели от радости, а не от воды. Стах снял с себя рубаху, одел орчонка в сухое и глянул на сеть: — Мы её порвали, похоже, — и расхохотался. — Если бы ты умел плавать только. — А я научусь! И на лодке тоже буду плавать, — крикнул Дур’шлаг и толкнул его в плечо. — Посмотрим-посмотрим, — улыбнулся Стах и потянул швартовы на себя. Когда лодка стукнулась о пристань, он залез на неё и потянул Дур’шлага за собой. — Заболеешь ещё, брат, пойдём домой, — Стах взял друга за руку, и тот начал вырываться. — Я не хочу домой, давай ещё побегаем! Еще светло на улице, зачем ты меня тащишь домой? — Если ты заболеешь, мы не сможем дальше гулять, — сказал орк с важным видом и зашагал вперёд. Дур’шлаг задумался ненадолго, коротко кивнул и побежал вперёд, собирая всю пыль на дороге. Дома набили пузо ненавистным супом, переодели Дур’шлага и уснули, заморенные летней жарой, на крыльце, и Стах был уверен почему-то, что следующий день для него будет таким же солнечным и так же ласково ему будут улыбаться Дур’шлаг и мама с папой, и небо цвета бирюзы. Орк открыл глаза в уже прохладной воде. В дверь, кажется, стучалась Ангора, и Стах не знал совсем, что ему чувствовать, так что вылез, надел кафтан на мокрое тело и спрятался под шкуры в спальне. Глаз не смыкал всю ночь.***
Она к Самсону не приходила, хоть и было ей больно от мысли, что есть ещё кто-то одинокий на свете. Зато шаманы не одиноки. Душу они свою Судьбе продали и не чувствуют больше ничего, ведь нутро пустое, и судьбы у них нет. Шаманы говорят с духами, всегда лицом повёрнуты к прошлому, что теперь в них живёт и говорит через них своим чистым глухим голосом. У них слабое тело, и спят они плохо, ничто не тревожит их серый разум, и именно это беспристрастие холодное, как лёд, дарует помощь разгоряченному орку, что приходит, иногда приползает, молит, кричит или просит тихим голосом освобождения. И Ула хотела бы помогать таким, как она, или тем, кто её покинул. Но разница от чувств её, если причастие отнимет у неё все то, что она так хотела подарить страждущему? Ула схватилась за голову. Не было во всем этом смысла, как стучание о стенку — её мысли о помощи, она не хотела уродовать себя татуировками, не хотела лишаться того, что делало её живой, она не хотела мертвых впадин глаз и жутких голосов в голове по ночам. Она не хотела быть призраком в волчьей шкуре, она хотела быть солнцем, она хотела быть тёплым мёдом. — Кто тебя будет учить? — спросил её как-то отец, и Ула сразу замолкла, никто учить её не будет, и не сможет она трав смешать правильно, а значит и толку от неё мало. — Можно поучиться у шаманов из других деревень. Дур’шлаг мне рассказывал, что они есть. Я вернусь сюда с нужными знаниями, совсем другая… — А ты точно хочешь? — Ула видела по его лицу, что он не хотел отпускать своего ребёнка к каким-то там шаманам. — Конечно хочу, — отвечала Ула, и орк улыбался, глядя на неё странно, как будто гордился усердием дочери. Она должна была бы радоваться, но смотрела только грустно так, раздумывая, точно ли смеет заделать дыру в груди? Скоро совсем окажется в доме костяном и будет только и делать что копаться пестиком в ступке с утра до вечера. А Самсон услышал как-то, что отправят девочку в незнакомое место, так и задумался, зачем она себя обрекает на поганую старость? Все знали, что стареют шаманы быстрее, чем самый больной на свете орк, и понял внезапно, что все, что могло только хоть как-то ему напомнить о сыне, уплывает он него, ветром уносится, скрывается за еловыми ветвями. Может и сам он себе о нем напоминает. Не стоит тогда ли? Орк глянул краем глаза на верёвку, брошенную под скамью. Будь он проклят, если посмотрит на неё хоть один раз. Пусть смотрит беспомощно, как земля у него под ногами проваливается, пусть землю жуёт и пьёт солёную воду, как тот, кто живёт сейчас в лесу, и шерстью обрастает, как дикий зверь.***
Лагерь пахнёт порохом. Не лесом пахнет лес, а потом. Он не видел Ангору, не видел Тайга, видел только всяких, кто его пришёл учить стрелять. Снайпером будешь, говорили, он сопротивлялся, и от мысли о том, что будет он где-то далеко шастать с диверсионной группой, пока будет на поле резня, его бросало в дрожь. И зачем он нужен тогда? И что он докажет этим бугаям? Но стрелять нравилось. Он пыхтел обычно, чуть ни не булькал, как кипяток в котле, и его дёргали постоянно, чтоб не бухтел, а то косо стреляет, и Стах цокал иногда, рычал на них, и только потому его терпели там, что стрелял все равно метко. Так бы отлупили давно. Ползал, как дурак, в грязи, в халате из травы, спал в обнимку с мушкетом, привык уже к искрам и к дыму, глаза только болели. Дисциплина ему легко далась, как ни странно, ему было радостно стоять с кем-то рядом, как будто он не один. Возвращался вечером в палатку, ложился к Ангоре под бок и разговаривал с ней долго полушёпотом, смотря на длинные синие тени, плывущие по ткани палатки. Волновался за неё, что стала маркитанткой, мало ли, чего удумают. Он скрипел зубами, когда об этом думал, и Ангора его толкала в плечо, Стах её обнимал крепко и засыпал. Ничего ему не снилось уже целую луну. Зато с Дур’шлагом сон помнил хорошо и сидел иногда где-то в отдалении у холодной реки, смотрел на плывущее отражение и вспоминал все. Дул ему ветер холодный в лицо, и он зябнул, укутываясь получше в кафтан. Зря так, может. Может, зря. Может даже не побил бы, если бы пришёл. Но не пришёл, так что побьет. Сложил бы голову, если бы надо было. Но не надо. За Ангору сложит, значит, но она и сама за себя постоять может, а Дур’шлаг? Ну и ладно, все равно отдаст ей все последнее, что останется, потому что некому больше. — Как думаешь, много ли нас помрет в первых битвах? — спрашивал Стах, распечатывая свой паёк. — Кто не помрет в первой, не помрет и во второй, — отвечала Ангора и садилась рядом. Где-то далеко громыхали выстрелы, гарны рычали надрывно, и пробивались иногда через этот шум голоса командиров, заглушаемые если не балаганом тренировок, так шумом вала леса. Он сам даже пни корчевал иногда, и это было гораздо хуже, чем жать рожь или ухаживать за зверьем. Но пни он корчевал недолго, скоро это дело свернули и саперы принялись рыть траншеи, орк наблюдал за ними изредка, понимая, что враг, наверное, тоже на месте не сидит, и кусал губы. Как будто вот тут все и решится, в месте, где он провёл столько времени. Ну и ладно. Стах видел, как дорыли окопы под мелким дождиком, видел, как укрепили уже в солнечный день, и понял, что все. Что нет у него больше времени, что все, что он хотел сделать, уже стало неважным, и только вес доработанного мушкета мог удержать его на земле. Пора. Стах не видел, как укрепляют артиллерию, но слышал больше и чувствовал, как внутри все переворачивается и встаёт на дыбы при глухом хлопке, пока он стрелял из траншеи, вляпываясь в глину коленями. Он не видел даже, попадал ли в кого-то, и воздух вокруг заволакивало дымом на пару секунд, пока он пытался присмотреться к силуэтам эльфов, к лошадям, встающим на дыбы. Он не слышал криков, стонов или мольбы о пощаде, только щелчки мушкета и глухие хлопки. А зря он не слушал. Зря не слушал, как сзади орет командир идти вперёд при поддержке кавалерии. Впрочем, его все равно схватили и утащили вперёд. Пока бежал за группой, стараясь не обращать внимания на мелькающие трупы, на запах крови и пороха, увидел, что орки быстро укрепились на позициях, продолжая быть более мобильными, чем эльфы. Однако по словам командира, артиллерия у эльфов была лучше, и сам Стах видел, что гораздо больше жизней отнимают именно их выстрелы, а в будущем отнимут ещё больше, судя по тому, сколько ещё живых. Живых ведь! Орков валяется. Разодранных. Порванных, как игрушки: без руки или ноги. Пораненный осколками. Успевший захлебнуться кровью. Затоптанный собственным волком. Слева орали. Плакали, пускали слюни, он не слышал уже никаких звуков в этом балагане из грома и криков! Все смешалось, замельтешили морды тех, кого он хоть глазком видел и кто для него заново становился братом. Большой — маленький, высокий — низкий, с кем он успел подраться и от кого сам получил в морду, как далеко они теперь, как будто он никогда больше до них не дотянется, как будто этот серый едкий дым навсегда его поглотил для всех. Он понял, что что-то не так, что левый фланг прорвали, почувствовал нутром, не думал головой, только понял, что жалеет, что не там сейчас, не помогает отбиться, а бежит куда-то, как трус! — Почему мы здесь?! — заорал Стах, глядя на то, как эльфийская кавалерия спешно удаляется с левого фланга и элитная гвардия во главе с Тайгом яростно сминает их, топчет, протыкает, дробит и режет, и гарны, натравленные, вцепляются во всадников, валят на землю, вгрызаются в шею или в лицо и слышно только, как визжат в животном ужасе перед разинутой страшной зубастой пастью. Следом шла пехота, и Стах видел, как столкнулись лоб в лоб эльфы с орками, как пытались прорвать их боевой строй, но орков опять отбрасывали назад, начинали яростно теснить, и Стах почувствовал переломный момент, что следует только поднажать, собрать все то, что осталось, последние силы из уставших ног и плеч, и они смогут пробиться. Однако наступление пехоты продолжало захлебываться, и Стах уже ничего не мог и понимал, что за пехотой ничего нет, что вся кавалерия ушла вперёд и он уходит вслед за ней, не видит только Тайга. Оркам становилось все сложнее держать строй, топтались на трупах, пока не увидели, как сыпется эльфийская пехота с тыла. Тайг! Теперь пехота разделилась, и эльфам было некуда отступать. Орки закричали обрадованно, кинулись с новыми силами, думая, наверное, про то, что смерть тех, кто был рядом с ними, не будет напрасной. Эльфов смяли, затыкали ожесточённо, зарезали, как скотину, в безумной лихорадке орки готовы были вгрызаться в шею, как звери, и пить кровь тех, кто обратил в рабство, решил, какая Судьба должна быть у них. Вот оно! Застонал Стах в радости, щекочущей лёгкие. Вот же оно! Он откашливал пыль, чувствовал, как мышцы жжёт огнём. Вот то, что он искал, и нет больше никаких границ, он будет бить штыком, он будет резать, он будет душить руками, будет рычать, топтать, будет кусать, ведь разве не для этого орку нужны клыки?! Стах кинулся вперёд с остальными, эльфы слишком отвлеклись на пехоту орков, и стрелки с лёгкой пехотой под прикрытием кавалерии ушли вперёд. Да, рискованно! И Стах готов был отдать все за этот риск, за эту жажду крови, стучащую в висках, все, что есть, каждую частичку своего тела он был готов отдать! Орк чувствовал, орк слышал, как сзади пехота орков уходит вперёд без прикрытия, чувствуя то же самое, что и он. Солдат — не просто воин, но носитель беспощадной народной идеи. Он бы выцарапал себе на руках, на лбу, на глазах, лишь бы никогда не забыть, что он орк. По пятам за Тайгом двигались орки, и здесь Стах чувствовал, как напрягается все тело, будто волдырь, готовый лопнуть. Он так близко, что уже в глазах рябило, но в цель попадёт, он был готов поклясться, что чувствует каждого эльфа, проткнутого, затоптанного, истерзанного, подкрадывающегося. Оркам позади остаётся добить пехоту, ловить убегающих и убивать, убивать, убивать. До последней капли крови выжигать клеймо у себя на лбу, стирать его чужими слезами, кожу сдирать, если надо. Они победят, победят не эльфов, а рабство. Пусть же почувствуют волю! Пусть почувствуют, как мощные волны перемалывают им кости в труху, как огонь плавит кожу, как стачивают ветра их хваленую артиллерию, как плачут, как воют, как стонут, как извиваются в крепких руках те, кого не берут в плен! Вот и все, они пробились глубоко к врагу, он и ещё полтысячи таких же, как и он, одинаковых, яростных и сильных, таких, какими орки всегда и были. Остатки эльфийской армии боролись до самого конца. И Стаху было не стыдно всаживать им пули в лоб, ему было не стыдно дырявить им грудь, он чувствовал, что должен это сделать, что должен подарить им смерть, ведь иначе никак. Ему было не стыдно добивать эльфа, который всю свою волю потратил на борьбу за жизнь своего главнокомандующего, и Стах кивнул ему коротко перед тем, как проткнуть горло. Вот такие и должны были быть их враги — гордые и сильные, такие же, как они сами. Это честь — холодная и белая, как зимнее солнце. Это конец — главнокомандующий эльфийской армии погиб с мечом в руке, и где-то вдалеке догорали последние очаги сражений, и эльфы продолжали драться, не зная, что все для них кончено. И Стах устал. Устали пальцы, зубы устали распаковывать патрон, ног он не чувствовал от долгого бега, и сальные волосы с пылью липли к лицу, и кровь — своя и чужая — разъедала кожу, впитывала всю грязь сражения. И ничего не осталось от светлого утра, только небо, заволоченное дымом, только вечерний шелест ветра и крики тех, кому не суждено спастись. Пахло потом и скорбью, пахло войной, и орк устал идти назад. Устал быть. Бродить устал через трупы, побираться, как нищий, у вывернутых наизнанку тел, его стошнило от орков, размозженных снарядом, и только чувство гордости горчило во рту, помогало сдерживать все то, что так просилось наружу. Они победили, и Стах пнул шлем с эльфийской печатью.