Цикл "Охотники и руны": Лабиринт кукловода

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Внутри Чана всё бурлит и клокочет, надрывая голос в отчаянном вое, он всё равно не в состоянии выплакать всё то, что накопилось в его душе. Лапы становятся какими-то ватными, и он просто падает в сухостой, тронутый инеем. Морду щекочут пушинки от принесённого то ли ветром, то ли птицами шарика платана. Даже в нос пытаются забиться, но он даже не уверен, что дышит — настолько его перекручивает то, что он осознал только сейчас до конца.        Он кричит так громко, как только позволяют голосовые связки, воет с такой тоской и болью, что не думал, что в состоянии уместить столько, но это не помогает. Он слышит настойчивый шёпот «Он не вернётся», он стынет от науськивания невидимого кого-то «Он мёртв», он теряет связь с реальностью от подначек «Ты никогда его не увидишь», и почти сдаётся, когда добивают «Он на тебя даже не смотрит». Всё правильно, всё так и есть. Бейся не бейся в истерике, сколько хочешь надрывайся воем и криком, он многого не изменит. А кое-что как было неизвестно, так и остаётся.        Так неужели именно это чувствовал Минхо, когда Чонин указал ему на дверь? Вот только Минхо оказался куда более смелым, не побоялся признаться не простому существу, а существу из древнего и закрытого клана со своими устоями, что сохраняли тысячелетиями. Он признался дракону, получил отказ и как-то смог пережить это. Может быть, стоит позвонить Минхо?        Но в глазах жидкое стекло, всё преломляется и в зрачки льётся что-то остроугольное и изломанное, разбитое и острое. Такое не только неосторожные пальцы поранит, но и душу изрежет при неудачных обстоятельствах. В волчьей груди клокочет новым приступом воя. Чан прижимает морду к лапам и пытается закрыть глаза, хоть веки и режет будто настоящим стеклом. Он почти захлёбывается холодным воздухом на очередном вздохе.        Больно и страшно. Почти так же, как было когда-то, когда он остался один на один с судьбой, окутанный тьмой, холодом и потерями. Но даже тогда он пытался дышать и пытался жить. А сейчас почему-то не получается. Чудятся липкие пальцы, сжимающие горло, и в сами лёгкие пробирающийся тошнотворный холод, что поначалу обволакивает язык, скользит дальше и толкается в горло, добираясь почти до желудка. А после ядом растекается по венам, пока сомнения разрывают душу на части.        — Пожалуйста, вернись.        Но пустота и холод молчит. Откликается лишь бродящая по одной ей ведомой кромке роггенмеме, из чьих чёрных обнажённых грудей течёт ядовитое молоко. От капнувшей на поздние цветы капли, лепестки жухнут, чернеют и опадают, пока злой дух смотрит на Чана дурными глазами, желая подойти поближе и разорвать кривыми когтями. Но что-то, видимо, не пускает её, отталкивая обратно, стоит лишь сделать несколько шагов.        О чём думает человек, когда теряет? Способен ли он вообще размышлять? Или только чувствует обострившееся до беспредела нечто, разросшееся до размеров вселенной? Это ли не поединок с самим собой под звук то ли своего внутреннего голоса, то ли чужого шёпота, сплетённого из теней? Чану чудится скрип рассохшихся половиц, шорох ветра в дрожащей листве, он чувствует ледяные пальцы и ищет себе оправдание так скорбеть. Пусть и знает, что это не пустое, но разве может быть так?       Почему он не отравляет свой разум алкоголем или какими-нибудь иными средствами, пытаясь унестись в заоблачные дали и уйти прочь от боли? Почему он воет, пытаясь вытолкнуть из себя всё скопившееся, словно это поможет справиться? Губы немеют даже в звериной форме, а боль будто густая пена копится в уголках рта. Сколько глотку не рви, не поможет.       Ведь можно было не привязываться, он же знает, как каждый раз больно. Именно потому так и вышло с Феликсом, когда он пытался строить отношения без возможности впустить глубже. Потому наверняка и Чонину в один момент надоело, когда он понял нечто такое, что сам Чан понял лишь недавно. Невозможно строить отношения без отношений, нельзя играть в одни ворота, нельзя принимать, не отдавая, или отдавать, ничего не получая. Из этого ничего не выходит. Хорошо ещё, что вышло остаться друзьями, хотя, закрывшись ото всех настолько, насколько у него вышло, он мог остаться просто наедине сам с собой.        Вопрос лишь в том, что одно дело не привязываться или не пускать кого-то в сердце, защищаясь этим от лишней боли, от ненужных тревог или переживаний, от лишних расспросов или ненужного сочувствия, и совсем другое — звериное запечатление, от которого как ни беги, оно догонит. Это Чан понял с острой ясностью, хотя лучше бы не.        Столько всего «можно не», что Чана тошнит. Он пробовал защитить своё сердце столько раз, но в этот что-то пошло не так. Что-то совершенно и точно вышло из-под контроля, и никакие увещевания не помогут, когда он чувствует столько. Пусть даже Сан никогда на него не посмотрит так, как смотрел на Минги, когда они вообще только познакомились с Чаном. Пусть просто будет жив. Но всё то, что происходило уже какое-то время, не давало не только гарантий, но даже надежд. Шутка ли — нож в сердце?       Вообще чудо какое-то, что Сан продолжал жить и даже дошёл на своих двоих туда, откуда возврата нет. Или есть? Чану так хочется верить и надеяться, но он совершенно не уверен в том, что в этом есть смысл. Потому что терять дважды ещё больнее. Он нервно моргает, пытаясь сбросить одну за другой рождающиеся в его мозгу картинки, но тот огрызается, подсовывая ещё более красочные.        В отчаянной попытке не утонуть в зародившейся в нём тьме, Чан впивается когтями в землю, выпуская вместе с ними и рвущую душу боль, если не большую часть, то хотя бы даже крошечную, чтобы отпустило, чтобы стало легче. От чужого шёпота, ядом льющегося в уши, можно оглохнуть. Хочется ослепнуть, чтоб страшные слова не находили отображения под веками и на дне зрачков. Чан поднимается на лапы, что нетвёрдо стоят на земле, мотает головой, как если бы пытался избавиться от лишней влаги в шерсти, и делает шаг в сторону отпрянувшей роггенмеме.        По-звериному хочется утопить в крови врага. Если не выходит уничтожить того, из-за кого всё произошло, значит, разорвать другого. Чан думает, что обещание, данное Сану, можно не сдерживать, а просто взять и перегрызть глотку Минги просто за то, что он сделал. Но Чан обещал, а он выполняет обещания, даже данные врагам, уничтожившим семью. Из горла вырывается клекот, похожий на птичий, и злобный полевой дух отскакивает ещё дальше, безотрывно глядя на волка, что дрожит в бессильной ярости перед броском.        Ещё в момент броска, ещё до того, как зубы вонзаются в зловонную плоть, на Чана накатывает спокойствие. Спокойствие, что длится вечность. Потому что затихают голоса в его голове, меркнут картинки, всё отступает на задний план. И мир, кажется, исчезает, пока он рвёт зубами, пока его полосуют когтями, пока обжигает ядом шерсть и шкуру, проникая глубже. В эти мгновения ему хорошо. И он уверен, что справится. Уверен, что дождётся.        — Болван, — зло раздаётся над ухом, но Чан проваливается в тёмное беспамятство, в котором так же тихо, как и в момент боя со злобной супругой бильвиза.        Чан открывает глаза уже в лавке травника. Он лежит на топчане у камина, над ним суетится Феликс, рядом сосредоточенно что-то толчёт в ступке Хёнджин, а в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, как всегда похожий на особу королевский кровей сидит Чонин с бокалом в руке. В резных гранях играет огонь и превращает что-то почти прозрачное в жидкое пламя. От этой мысли делается смешно. Дракон пьёт пламя вместо того, чтобы изрыгать его.        — Ни звука! — шипит на него Феликс. — Если б не Чонин, так и сгинул бы под теми серпами вместо ног, идиотина. Ещё и яду наглотался, придурок. Совсем без мозгов, что ли?        «И я тебя люблю», — хочется проворчать Чану, но за душевной болью он почти не чувствует физической, которая всё же кусает его, в основном отдаваясь жжением в горле. Так однажды было, когда его долго рвало желчью после тяжёлого отравления, а до того от того, что был свидетелем смерти родных. Но выжил. Почему-то выжил. А зачем непонятно. Потом мысли сбегают из страшного прошлого к странным словам про серпы вместо ног. И тут до Чана доходит, что в бой вмешался древесный дух — муж той самой роггенмеме, чью глотку он разорвал. Опять выжил. Зачем?        А ещё очень хочется извиниться перед Феликсом за то, что у них не сложилось. А если точнее, за то, что не позволил проникнуть глубже, за то, что не открыл ему сердце, забаррикадировав свои чувства, как это делают с комнатами в фильмах про зомби. Он виноват, что не позволил Феликсу стать ближе, держал его на расстоянии, причиняя тем самым боль и себе и ему. Но вместо слов у него только пепел на зубах. Хрустящий, жирный пепел.        — Пей, балбесина, вот же волчья морда безрассудная.        Ощущение, что Феликс с трудом сдерживается, чтобы не дать ему затрещину, а то и вовсе всыпать ремня. Обычно он вообще очень вежливый и скромный мальчик, а тут, ты смотри, понесло его. Значит, взвинчен. А Чану почему-то легко-легко и снова весело. Но зубы вот, хоть тресни, не разомкнуть. Приходится Феликсу с Хёнджином давить на челюсть, чтобы хотя бы слипшиеся губы приоткрылись, и в рот полился горький до рвоты настой.        — Глотай давай, смотрит он. Ну же!        Чан и не против, но как-то ничего не выходит. Такое ощущение, что ничего, кроме головы толком и не существует. Он пытается подняться, но Хёнджин укладывает его обратно одним нажатием руки, а в глазах вспыхивает что-то опасное, что даже сквозь совершенно непонятное веселье, Чан напряжённо всматривается в его черты, мельком замечает торчащие из себя серпы. и падает обратно на топчан, расплываясь в идиотской улыбке. Чем тут же пользуется Феликс, вливая в него ещё немного отвара.        — Чонин, ты не мог проследить за ним, что ли?        — Слушай, котик, не бесись, — в голосе Чонина сквозит столько всего, что Чан даже бровь задумчиво приподнимает. Он в последний раз и не упомнит, когда дракон себе такое позволял. — Ты и сам прекрасно знаешь, что такое запечатление, и как его сложно переносить в разрыве, учитывая, где спрятан тот, на кого Чан запечатлился, — Чонин замолкает, а потом тянет, — Оооо, так ты не знал? Прости, Чан, что открыл твой секрет, думал, ты уже всем растрепал, раз душой наизнанку. Вон Минхо тогда в баре каждому рассказал, — а в голосе такая тоска, что снова хочется выть. Будто Чонин и сам сожалеет о том, как поступил тогда с Минхо. Но откуда знать чувства дракона, который всегда сам в себе? Чан так его до конца и не понял, да и вряд ли поймёт. Чонин тем временем снова набирает язвительности, словно она в бокале плещется: — А если не на кого свой прекрасный ротик открыть и зубки оскалить, то могу предложить тебе того, кто за дверью стоит и мнётся уже минут пять.        — Да кого к чертям в такой час принесло? — рычит Феликс, и пятна звериного окраса проступают на золотистой коже. Чан приоткрывает губы в попытке сказать какую-то глупость, Феликс настойчиво льёт ему в рот новую порцию отвара, дёргая плечом и явно не собираясь открывать дверь.        — Он никуда не уйдёт.        — Заткнись, — фыркает Феликс, но всё же качает головой на дверь. Хёнджин понятливо кивает и отпускает Чана, спеша открыть лавку. Чан снова делает попытку сесть, и ему почти удаётся. Странно, серпов он в теле совсем не чувствует, а сквозь марево непонятного веселья всё рвётся тот чужой шёпот и холодный ужас. — Лежи уже, вот же ж, — но Чану совсем не хочется лежать, в нём клубится что-то непонятное. Феликс рывком склоняется к его уху, задевая длинными волосами щёку. От него пахнет родным, тем, что он когда-то оставил. Тем, отчего в груди зудит усилившейся болью. — Чан, заклинаю тебя, лежи. Ради всего, что было между нами и возможно ещё с другими. Лежи, я с трудом тебя удерживаю.        Чан не то чтобы спокойно покоряется, но откидывается обратно, ощущая, как веселящий дурман сползает. Лицо Феликса бледное, в мелких капельках пота, словно из распылителя на него набрызгали, губы дрожат. Веки Чана дрожат от непосильного желания распахнуть закрывающиеся глаза, но ни сила воли, ни все усилия удержать глаза открытыми, не помогают. Он проваливается в дрожащее болью нечто, похожее на холодное подтаявшее желе. Феликс что-то рычит ему в ухо, а потом Чан слышит отчётливо короткую тираду:        — Хванун, какого чёрта тебя сюда принесло?!        — Мне нужна помощь. Зелье. Мощное. Думаю, что здесь можешь помочь только ты.        Отключаясь, Чан успевает подумать, что Хванун вполне мог прийти к своему старшему брату Сонхва или к самому саламандре, который с тем живёт, за любыми травами. В отличие от Хвануна, с Хонджуном Феликс не был в напряжённых отношениях, несмотря на то, что в некотором смысле являлся с ним конкурентами на рынке трав и зелий. То ли дело — вампиры. У самого Чана часто вскипала кровь рядом с вампирами. Вот только с созданными от ярости, потому что это существо не имело права на существование вообще, а с рождёнными, тем более представителями древнего рода, как тот же Хванун, от желания обладать. То ли так действовала вампирская аура, то ли дело было в самих оборотнях и их реакциях, но Феликс никогда не переносил вампиров на дух в отличие от него. Но тем не менее Хванун пришёл именно к Феликсу.        Когда Чан снова открывает глаза, то утопает в серебристом сиянии, погружаясь в него так глубоко, как только возможно, когда тонешь связанным и с камнем в ногах. Стремительно, бесповоротно, без надежды на спасение. Пульсирующее сияние манит так, как ничто на свете не способно было позвать за собой. Даже голод, холод и страх смерти теряли смысл рядом с этой пульсацией, в такт которой хотелось отдавать всего себя. Но когда вместо серебристых глаз склонившегося над ним вампира, он видит два разноцветных глаза кицунэ, он дёргается, а гипнотическое влияние вампира меркнет.        — Ещё немного, я почти закончил.        Чан ощущает жгучую боль, но губы будто слипаются как после схватки с роггенмеме, и лишь в груди клокочет неродившимся криком. Его буквально выгивает над топчаном, но к манящему серебру подключается успокаивающее золото глаз с чёрной полоской зрачка, которые он видел в моменты экстаза или злости, от ощущений двоит, а потом снова подбрасывает. Чан отключается до того, как его собственное выгнувшееся тело касается топчана.        Когда он снова открывает глаза, то сразу не видит никого. Пламя в камине кажется слепящим, потому, чтобы заметить спящего в кресле Феликса, что скрутился калачиком, как это всегда делал, сильно устав, требуется время. Так обычно делают коты, сворачиваясь клубочком, чтобы было тепло и комфортно, так всегда спал Феликс, лишь подтверждая свою природу. Из-за стеллажа выходит Чонин с высокой чашкой, что больше похожа на кувшин, следом за ним тенью скользит Хёнджин, осторожно касаясь запястья Феликса и поглядывая на настенные часы.        — Порядок, — шепчет Хёнджин. Чонин кивает в сторону спальни, и кладёт прохладную руку Чану на плечо. То ли вечное пламя, горящее в Чонине начало остывать, то ли Чан так горит, что даже горячая кожа дракона кажется прохладной.        — Как ты?        Язык во рту не ворочается совсем. Чонин приподнимает Чану голову, прикладывая к потрескавшимся губам край этой странной высокой чашки. Губы разлепляются со звуком рвущейся ткани, а ужасное пойло кажется не таким уж и ужасным, потому что на удивление легко пьётся и утоляет вселенскую жажду, что поселилась в нём, и о которой он не подозревал, пока не начал пить. Когда жидкость заканчивается, Чонин аккуратно укладывает голову Чана обратно, подбивает подушку и даже стирает пальцем с уголка рта то ли отвар, то ли зелье, то ли настойку. Чан так и не понял, что пил.        — Жив.        — Это я вижу. Я о другом. Как ты? — и Чан понимает, о чём спрашивает Чонин.        — Не знаю. Болит.        — А раны?        — Не чувствую их. Только сердце.        — Хотел бы я сказать, что это пройдёт, — Чонин кладёт руку, что будто против его воли превращается в когтистую лапу, на сердце, чуть сжимая. Через одежду и тонкий плед ощущаются острые когти, но это почему-то успокаивает. — Но ты же знаешь, я лучше не договорю, чем совру.        — Знаю. Как ты меня нашёл?        — Чан, я прожил с тобой достаточное количество времени, чтобы понимать, что решит сотворить оборотень, оплакивающий утрату. Да и орал бильвиз так, что… балбес ты, волк. Но я понимаю тебя. Тебе нужно поспать.        — Зачем приходил вампир?        — За зельем, — достаточно громко вместо Чонина отвечает Хванун и подходит к топчану. — Заодно пригодился во время операции, чем снискал снисхождение к своей мерзкой персоне. Хочешь, добавлю эйфории? Тебе хорошо, мне хорошо.        — Я…        — Тебе пора, вампирчик, — жёстко обрывает Чана Чонин, не давая произнести слова согласия на укус. — Конечно, было бы неплохо облегчить состояние, но твой вампирский яд не поможет в этой ситуации. Потому иди, пока цел, а я ещё не зол.        — Склоняю голову перед златом глаз дракона, — склоняясь в низком поклоне, дерзко заявляет Хванун, сверкая глазами на Чана. Покорности в нём ни на грамм, хотя уважение к дракону всё же заметно. — Удаляюсь прочь от ваших усталых очей, сердце пламени.        — Вот же засранец, — сквозь зубы цедит Чонин, а потом мчится куда-то за стеллажи, чтобы снова вернуться с полным сосудом.        У Чана в груди сжимает стальными тисками, на коже выступает испарина, а из уголков глаз по вискам скатываются слёзы, потому что кроет так сильно, будто где-то там, за пеленой пространства и времени его сердце разделывают живьём. Чонин поит его, и Чан старается глотать, хоть и ощущает, что будто испаряется пепельной дымкой в любой попытке просто быть. Он вжимает затылок в когтистую лапу дракона, словно насильно возвращая себя в своё тело, прикрывает глаза и старается дышать, даже когда душит.        Мимо стрелой проносится Хёнджин, перебросившись с Чонином парой слов, смысл которых до Чана не доходит, потом его снова поят чем-то, остро пахнет какими-то мазями и жжёным мясом. Реальность будто трескается, кривые линии трещин ползут вокруг, и мир падает к ногам разрушенной грудой. Чан воет раненым зверем и скулит брошенным псом, в открытые раны просачивается ледяной ветер, оседая в лёгких и под кожей.        В воздухе будто висят столпы пыли, мешая делать вздохи. И снова время будто останавливается, когда в уши льётся чужой яд, от которого, даже если уши зажать, не скрыться. Каждый удар сердца сопротивляется чужому «он мёртв», каждый вздох как отрицание. В насмешливом чужом и чуждом взгляде едкое и плавкое олово, что зеркалит его искажённное гримасой лицо. В глазах вскипают слёзы. Злые, бессильные, удушающие. Хочется отгородиться, но противостоять почти невозможно.        Чан на ярости сжимает зубы, стискивает пальцы на пледе и, возможно, на чужих пальцах, потому что где-то на краю сознания улавливает болезненное шипение. Он бьётся головой о топчан в попытке выгнать из головы проникшую в неё тьму, пока сердце в истеричной пляске колотится о рёбра. Хёнджин что-то бормочет над его ухом, и от его слов чужой шёпот гаснет в отдалении. Когда тьма снова отступает, Чан обессиленно обмякает и едва слышно просит у склонившегося над ним Чонина:        — Соври мне.        — Всё будет хорошо, Чан, а теперь спи.