Цикл "Охотники и руны": Лабиринт кукловода

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

      Он не уверен, что помнит свои сны, но вымотался преизрядно, пытаясь удержать Чана на этом свете не только силой мазей и зелий. И как бы ему не было неприятно признавать, все, кто вечером оказался в лавке, помогли сделать то невозможное, что пришлось делать. Они едва не потеряли, потому у самого пробуждения в сны пробирается холод и страх.       Он колется острыми краями, норовит прорасти паучьими лилиями, но так и остаётся где-то за гранью, болезненным отголоском и страшным намёком на неотвратимое. Тепло окружает его, баюкает и кутает, но где-то на грани подсознания хочется открыть глаза, чтобы осознать, что всё страшное просто приснилось, а в реальности всё в порядке.       Феликс привычно просыпается в объятиях Хёнджина и сладко потягивается, позволяя тому его обнимать ещё крепче. Под веками пляшет пламя в камине, тело отдаётся нудной болью перетруженных мышц, и только потом накатывают воспоминания о ночи. Он дёргается в руках Хёнджина, но тот держит крепко, не позволяя сорваться прямо сейчас.       — Чан спит, всё нормально с ним.       — Как ночь прошла?       — Не особо, несколько раз вскидывался, но всё же смог уснуть, и спит до сих пор, — Хёнджин перебирает его отросшие волосы и пропускает между длинных пальцев, отчего у Феликса по коже мурашки размером с откормленных котов. — Чонин ушёл около часа назад, я дал ему твой авторский сбор, который ты хранишь для особых случаев.       — Совсем плох? — дрогнувшим голосом уточняет Феликс, а молчание Хёнджина лишь подтверждает догадки. Феликс сжимается весь, прикрывая глаза, делает долгий-долгий выдох в попытке успокоиться и лишь потом выпрямляется. — Как он вообще?       — Я не знаю, что его гложет. Явно не раны. Глаза у него… страшные. Я не понимаю, что это, но явно не то, что ранило тело. Дело ведь не в ранах?       — Не в них, — тяжело вздыхает Феликс и смотрит на солнечный луч, крадущийся по стене, следом за которым на нескольких десятках ножек ползёт кивсяк, что живёт за комодом. На тёмном панцире играет свет, превращая зиму в осколок лета.       — Объяснишь?       — Это практически невозможно объяснить, — задумчиво выдаёт Феликс, переплетая с длинными пальцами Хёнджина свои. Он задумчиво рассматривает обратную сторону колец, которыми Хёнджин в последнее время увлёкся, и задумчиво покусывает губу. — Наверное, если сравнить с зовом вампира и магнетизмом инкуба, но только не с затуманиванием разума, а осознанием происходящего, и с невозможностью избавиться, то выйдет что-то из того, что ощущает Чан.       — Зачем? Он что-то принял? — в тёмных глазах плещется искреннее любопытство и непонимание, в который раз думается, что он настолько отличен во многом, что становится не на шутку страшно.       — Нет. Это не наркотики и не дурманящие травы, если ты об этом. Это не действие любовного зелья или отворотного. Это кое-что более сложное. Это особенность оборотней вот так любить кого-то одного.       — Даже если потеряли или не могут быть вместе?       — Даже так.       — Страшно и непонятно, — задумчиво шепчет Хёнджин, заправляя длинную прядь за ухо. — А ещё несправедливо как-то. Почему оборотни вынуждены терпеть это?       — У всех есть свой…- умолкнув на мгновение, Феликс подбирает подходящее слово, которое всё никак не даётся, ведь нужно то, что в полной мере передаст смысл, но наконец, он его находит, — изъян.       Волосы у Хёнджина совсем длинные сделались, порой схватывает резинкой или лентой, делаясь от этого ещё волшебнее и манящее. Он и так просто невозможный, а с гривой шелковистых волос будто из мечты какой выпал. Феликс отводит глаза, краснея без особых на то причин. Хёнджин же переводит взгляд на него.       — У тебя тоже так?       — Я в душ, — Феликс подхватывается с постели и сбегает в ванную раньше, чем Хёнджин успевает среагировать и хотя бы попытаться остановить его. Закрывается в душевой кабинке и пускает горячую воду, подставляясь под неё, чтоб боль от напора и температуры немного отрезвила.       В ванную входит Хёнджин и некоторое время стоит у двери, глядя сквозь полупрозрачное стекло. Феликс делает вид, что не видит, но следит краем глаза, как Хёнджин кладёт на корзину для белья одежду, ставит у коврика позабытые в спешке тапочки и со вздохом выходит, аккуратно прикрыв дверь, чтобы не стукнула. Феликс протяжно выдыхает, утыкаясь лицом в ладони, и прикрывает глаза.       Когда он выходит из душа, на круглом столе сервирован завтрак, а Хёнджина не видно. Есть особо не хочется, потому Феликс просто пьёт чай, наблюдая за тем, как в прозрачном заварнике смотрится его сбор. Он однозначно вышел не только вкусным, но и эффектным. Если придумать более броское название, яркую этикетку и договориться с местным магазинчиком, можно окупить часть редких поставок. Он с тоской убирает десерт в холодильник и некоторое время смотрит за окно.       Колышутся шторы, за треснувшей кое-где от старости деревянной рамой с не самым прозрачным стеклом, — сад. Сад, к которому рвётся душа и в то же время, от которого душа рвётся. Он усмехается игре слов и прикрывает глаза. Жизнь никогда не была лёгкой, но в последние годы стало как-то совсем уж невыносимо. И пусть рядом близкие люди, которые стали по-настоящему родными, легче не становится. Будто над миром завис дамоклов меч, готовый вот-вот обрушиться.       Чан выглядит болезненно, скрутился в клубок, накрыв голову руками и уткнувшись лицом в них же. У Феликса болит так, что он шикает на сунувшиеся было воспоминания, когда поправляет плед на плече со шрамами. Чан вскидывается мгновенно, будто и не спал. Поволока дрёмы слетает с ресниц, и он пытливо смотрит, для верности ухватив за запястье, не позволяя уйти.       — Что за зелье хотел Хванун?       — Я ненавижу вампиров, — сквозь зубы цедит Феликс. — Так что давай не будем о Хвануне. Будь он не тем, кем он есть, мы могли бы подружиться, но он тот, кем является, и от этого не уйти, — от мыслей о ночном визите вампира внутри начинает закипать злость. А тут ещё Чан пытается сесть снова. Феликс едва успевает насильно уложить его, надавливая руками на плечи. — Чан, ляг! Твоя задача — приходить в себя. Тебя еле вытянули!       — А я не собираюсь отлёживать бока. Мне нужно чем-то заняться, иначе я с ума сойду.       — Я не потащу раненого волка на сбор трав! Ты же не бестолочь, должен понимать!       — А ты потащи, — Чан упирается, будто невыносимый в своём максимализме подросток.       — Не спорь со мной! — Феликс раздражён с самого утра. Он зол на себя, на Хёнджина, на Хвануна, на Чана и даже на Чонина, он хотел бы хорошенько надавать лещей даже Сану, но при мысли о нём он сдувается, а на шорох у стеллажей, готов кинуться.       — Я бы на твоём месте взял его, я ведь не смогу, — в разговор вмешивается Хёнджин, и Феликсу хочется его покусать. Сильно, от души, ни разу не игриво. Но глядя на него, он медленно вянет, потому что вся его злость и раздражение только его, и никто не виноват в том, что он яростью реагирует на бессилие.       — Ладно, сбор трав можно отложить на пару дней, заодно ты отлежишься, — Чан на его замечание фыркает и падает на подушку, прикрывая глаза. Через некоторое время дыхание выравнивается, и он засыпает, а Феликс делает огромное усилие, чтобы не рвануть прочь от подошедшего Хёнджина, но тот больше утреннюю тему не поднимает.       — Ты справишься без меня?       — Да. Только возвращайся поскорее и будь осторожен.       Хёнджин целует его в лоб и уходит, подхатив лишь небольшую холщёвую сумку. Такой же непостижимый, как и в первые дни их знакомства. На плечо взбирается Атам и, цепляясь за тонкую косу лапками, ползёт на самый верх, устраиваясь на макушке будто птичка в гнезде. Ещё и стрекочет что-то возмущённо. Не иначе — лапки замёрзли. Но не только это оказывается причиной — Чан уже сидит на топчане, ухватившись за край с такой силой, что по несчастной лежанке вот-вот трещины пойдут.       — В кого ты баран такой упрямый, а?       — Это у меня родовое наследие, — криво усмехается Чан и одной ногой опускается на пол. Холодный пол, между прочим. — Я, правда, не могу лежать. Выкручивает похлеще центрифуги, надо чем-то заняться. Квартиру хотя бы в порядок привести.       — Ты всерьёз думаешь, что я тебя отпущу сейчас? — Феликс готов в горло вцепиться, столько в нём кипит не находящего названия. — Будешь делом здесь заниматься, мне нужно отсортировать кучу вещей. В кресло.       Указав пальцем для верности, Феликс смотрит на насупившегося Чана, который всё же морщится в какой-то момент и всё-таки усаживается в кресло, пытаясь умоститься поудобнее. Чана от сонного зелья спасает только тот факт, что это зелье сейчас ему нельзя, а бинты не пропитываются кровью от его телодвижений, иначе Феликс нашёл бы способ успокоить непоседливого оборотня так, что тот спал бы зубами к стенке ближайшую неделю, пока не затянулись бы раны от серпов.       Феликс просит Атама об услуге, и вскоре у босых ног Чана красуются тёплые шерстяные носки, что вяжет древняя как жизнь бабуля из соседнего квартала, добавляя их к покупкам каждый раз, когда наступают холода. Феликс неожиданно для себя улыбается — Атам с друзьями притащил носки с вывязанным узором из цветных листьев. Самые тёплые и самые красивые, с самым высоким голенищем из всех, что лежали в комоде. Умничка многоногая.       — Надо отстортировать заказы по бумажным пакетам. Так что твоё задание до обеда сверить списки и склянки. Угу?       Чан хмурится и явно почти готов сорваться с места и уйти, но внезапно его плечи поникают, и он даже натягивает носки без возражений, а потом берётся за стопку бумажек, вчитываясь в ровные строки. Чан морщится, когда тянется за первым пакетом в большой корзине, но не говорит и слова, просто выставляет склянки на невысокий столик и тщательно всматривается в надписи, сверяя со списком. Атам салютует парой лапок, обещая присматривать и чуть что поднять шум, потому Феликс спокойно уходит готовить завтрак и заодно и заготовки к обеду.       Пока он копается на кухне, из головы не идут мысли, что жизнь — штука весьма занятная. По-своему идиотская даже. Он помогает тем, кто когда-то причинил боль, он дружит с теми, кого когда-то не желал видеть даже на пороге своих владений, он лезет туда, куда не собирался, оказывается втянут в такие дела, о которых и слышать не хотел, и любит того, кого и любить не следовало бы.       Он встряхивается и тоскливо смотрит в окно. То, что он кожей ощущает чужую злую волю, не даёт понимания, кто и что пытается на них всех влиять, стравливать и ссорить. Одно ясно точно — этот некто буквально напитывается энергией конфликтов и отчаяния. А именно отчаяние и ощущение бессилия постоянно всплывает при малейшей неудаче или дискомфорте. Будто не мёд закончился, который можно взять в соседней лавке, пропахшей вощиной и мёдом насквозь, а мир рухнул.       Дни полны стылой сырости и непроглядной холодной хмари. Рассветы приходят неохотно, словно дни не желают освещать планету. Даже солнце как-то слишком ленно и неохотно продирается сквозь мрачный чугун мрачного неба. Воздух дрожит, и Феликс дрожит вместе с ним. Ему не нравится, что он чувствует. Словно опасность затаилась в каждом углу, и глядит оттуда голодными глазами, только и ожидая момента, когда можно напасть.       Это невыносимо раздражает и напрягает, потому что противостоять этим тревожным состояниям практически невозможно. Никакие чаи, сборы, настойки и даже зелья не помогают избавиться от стыни в венах, от неизбывной тоски в мыслях и ощущения незащищённости даже в самом безопасном месте. Может, конечно, дело в том, что Феликс просто чувствителен к подобным вещам. Но ему всё чаще кажется, что дело куда глубже, чем может показаться на первый взгляд. Он же не слепой и не глупый, чтобы не замечать изменений.       Тот же Чан, который совсем сдулся, единокровный брат со своим охотником, что в последние дни больше на мрачного жнеца похож, чем на начальника отдела, какой-то враз постаревший Чонин, едва волочащий ноги Хванун, скисший совсем Минхо, запропастившийся куда-то Минги и множество других. Хотя, конечно, состояние буквально каждого можно объяснить ситуацией, но… Даже Хёнджин какой-то странный, задумчивый и молчаливый.       Вообще вопрос, как Чан не слёг в тяжёлой лихорадке, учитывая все обстоятельства прошлой ночи. Усилия, приложенные для удержания колоссальные, но всё же они не всемогущие, чтобы взять и исцелить оборотня, который скорее должен был отправиться к праотцам, а не пытаться слинять. Но нет, сидит вон, глазами сверкает. То ли энергии прибавилось, то ли слёзы плачущей души мастерски пытается скрыть. Феликс делает ставку на последнее.       Когда он возвращается в комнату, неся на подносе завтрак, замирает на пороге и поджимает губы. Чан спит, склонив голову к плечу, в вихрах дремлет Атам, свернувшись клубком. Наверняка чувствует себя героем, раз Чан укрыт пледом, который вряд ли он сам взял, скорее всего, притащили чернушки и укрыли вопреки возмущениям. Они стали так делать куда чаще, чем той же весной, что навевает на мысль, что даже мелкая нечисть чувствует себя дискомфортно.       У Чана в пальцах правой руки зажат список, в левой бумажный пакет с кровоостанавливающим сбором. Сначала Феликс решает вынуть всё, но потом решает, что бумажный пакет — не стеклянная банка, а Чан пусть поспит, ведь наверняка проснётся от малейшего прикосновения, а потом попробуй его уложи. Феликс возвращается в кухню и уговаривает себя съесть хотя бы бутерброд, который не лезет в горло.       Остро хочется спать, но Феликс не может позволить себе такой роскоши. Раны, оставленные роггенмеме и бильвизами, крайне опасны. Чан даже не осознаёт, насколько он был близок к тому, чтобы уйти за грань, и уж тем более не понимает, что есть моменты, когда единственное, что можно делать — это бездействовать. Он всегда слишком горячая голова, сложно уговорить, сложно убедить, сложно донести.        Феликс наливает себе чаю и возвращается с кружкой в комнату. Чан мирно дремлет в кресле, потому он мостится в кресле напротив, поближе к камину, и смотрит на спящего оборотня, крепко обняв ладонями крутые бока. Мерещится шорох влажных листьев под ногами, а воздух в лавке почему-то кажется промозглым и ледяным. Словно не топится камин, словно не замощены с помощью мелкой нечисти самые крохотные щёлочки в окнах.       Приходится жмуриться и до боли стискивать пальцы на горячих боках чашки, когда Феликсу кажется, что сквозь истерзанное тело Чана прорастает красно-чёрный цветок. Ликорисы давно не посещали его сны, потому становится особено страшно. Ведь он определённо и точно не спит. Он внимательно следит за тем, как бьётся жилка на крепкой шее, как от дыхания колеблются ворсинки пледа. Смотрит и старается дышать. Потому что Чан вот он. Живой.        Но чашка кажется ледяным металлом, а пальцы слишком замёрзшими и неконтролируемыми. Он смотрит застывшим взглядом на Чана, ощущая, как на загривке волоски медленно становятся дыбом. Он почти слышит шорох чужих шагов. Это определённо и точно не человек, а кровожадная тварь, способная прятаться в тенях. Хамелеон. Некто или нечто, готовое выпустить кишки и наслаждаться видом растерзанной жертвы.       Единственное, что удаётся уловить, так это то, что именно эта сущность лезет своими грязными лапами в отношения и события, пытается перекроить всё под себя. Феликс почти со стопроцентной уверенностью готов заявить, что сущность связана с Сумерками так же плотно, как некогда Джин. От воспоминания о близнеце Хёнджина Феликса передёргивает.       Он встаёт на негнущиеся ноги, ставит чашку на столик и тянется за ближайшей банкой с полынью, сыплет через плечо и сдувает травяную пыль с пальцев, сужая глаза и в то же время частично выпуская внутреннего зверя. В узкие зрачки толкается свет, и звериная суть улавливает движение у дальних полок с книгами. Он лишь замечает скользнувшую подальше тень с гривой светлых волос.       Больше никакие ухищрения не позволяют рассмотреть даже этого. На кончике языка неприятно горчит, словно только зажёг свечу, но она тут же затухла, и снова за плечи обхватила тьма. Колючая, как ледышка. Пугающая, как мелькающая на грани сознания тень после страшной сказки. Феликс зло цыкает и берётся за остывший чай.       — Гроссмейстер, мать его. Кто же ты? Кто ты и что тебе нужно?       — М? — Чан даже глаз не открывает, просто морщится во сне, вопросительно вскидывая брови, но почти сразу затихает, засыпая. Феликс с тихим вздохом расслабляется и бредёт за стойку, чтобы проверить наличие необходимых ингредиентов. Он предпочитает заказывать многое заранее, чтобы не бегать в жопу ужаленным оленем в поисках внезапно подошедших к концу кореньев или трав.       В кубле из кудрей вскидывается Атам, но Феликс жестами показывает, что охрана вверенного объекта не завершилась. Чернушка что-то бурчит, но послушно укладывается обратно, провожая его взглядом. Феликс почти уверен, что слышит разочарованный вздох. Мелкая нечисть оказалась куда любознательнее, исполнительнее и добрее, чем он вообще мог когда-либо предположить.       Жизнь вообще штука непредсказуемая, ведь разве мог он предположить хотя бы часть всего, что происходит сейчас? Нет. Определённо и точно нет. Даже в самых безумных фантазиях он бы не поверил в то, что происходит. Как и в то, что Чонин помог спрятать Сана. Как и то, где он его решил укрыть. Феликс до вчера считал это место одной из сказок. Даже в записях родителей об этом ничего не было. Только в старой и потрёпанной книге, зачитанной едва ли не до дыр, говорилось о подобном.       В руки книга ложится приятной тяжестью, знакомая обложка шероховатостью потёртостей успокаивает. На мгновение Феликс хмурится, пытаясь уловить, что его встревожило. Он озадаченно принюхивается, но ничего не чувствует, потому вскоре с упоением читает сказку о кладбище древних, которого и существовать-то не должно. Ведь не может быть такого, что его хранит немёртвый привратник, подготавливая место упокоения для тех, кого столько веков истребляли и почти уничтожили.       Чтение его захватывает настолько сильно, что картинки, нарисованные его предками, снова оживают перед глазами, утягивают в сказочные глубины деталей и мелкой штриховки, которые он любил разглядывать ещё в те времена, когда не умел читать, а сказки рассказывали отец или мать. Феликс не уверен, что всё написанное правда, но у Чонина спросить не решился. А сейчас, со знанием, что такое место существует взаправду, он ощущает, как стынут пальцы.       Отложив спешно книгу, Феликс рывком задвигает стеллаж в паз, скрывая библиотеку от посторонних глаз. Он чувствует опасность до того, как воем отзываются защитные амулеты и обереги, а вышибленная дверь летит на середину лавки. Чан вскакивает в кресле, сонно моргая глазами, Атам прячется то ли в его волосах, то ли в какой-то щели, а Феликс просто щерится на вошедших охотников.       — Что вам здесь надо?       — Обыск. Вот постановление.       — И что же вы намереваетесь здесь отыскать?       — Скрывающихся преступников и, возможно, запрещённые препараты.       — У меня на всё есть лицензия.       — Сядь, котёнок, и не тявкай. Не мешайся у взрослых дяденек под ногами.       Феликс с трудом сдерживается, чтобы не вякнуть что-нибудь в ответ. Пока что кроме пострадавшей двери, не в обиде никто. Хотя он бы сказал кое-каким взрослым дяденькам, что они на ладан дышат. Чана не встряхивают, но требуют документы, после чего долго и с тщанием проверяют. Сверяют схожесть с фотографией в документах и даже под бинты заглядывают. Но без излишней агрессии, которая полагается при обысках. Правда, лавку и переворачивают вверх дном, а в пролом двери тянет холодом.       — Я помогу раненому, ему нельзя мёрзнуть, — сквозь зубы кидает Феликс и бредёт в сторону комнаты за кардиганом и ещё одним пледом под пристальным взглядом нескольких охотников, что ковыряются в его спальне.       Феликс лишь крепче стискивает зубы и берёт необходимое из вороха вещей, свалкой накиданных вокруг. Всяко лучше, чем в прошлый раз. Феликс осторожно оглядывает охотников, запоминая номера значков и имена на бейджиках, чтобы потом передать Минсоку, пока его руки настырно кутают Чана в кардиган, а после и плед. У того на нервной почве опять температура подскочила, и щёки пылают, будто маков цвет, и он снова сделался вялым.       — Надо сделать чай, — фыркает Феликс, когда ему дорогу заступает рослый охотник. — Вы своим появлением весь прогресс в выздоровлении отбросили почти на сутки назад. Если я его потеряю, напишу запрос в Лабиринт, пусть допрашивают, почему гражданским, пострадавшим от редких существ, не оказано положенной помощи. Напомню, что сейчас таким не занимаются в больницах, потому что оборотни не совсем люди, и вся ответственность лежит на травниках. А оказаться под следствием из-за вашего отношения я не собираюсь. Пропусти.       Охотник делает шаг назад и оглядывается на начальника, тот кивает, и Феликс спешит к чайнику, на ходу смешивая травы и ягоды в широкогорлой банке. Потом он идёт и придирчиво принюхивается к Чану, свежей кровью от него не пахнет, что немного успокаивает. Чайник закипает слишком медленно, Феликс закипает куда быстрее, когда охотники всё-таки вытаскивают Чана из кресла, пересаживая на высокий табурет.       — Кого бы вы ни искали, он под жопой оборотня, наверное, прячется. Я правильно понял?       — Тот, кого мы ищем, завсегдатай лавки. Мы должны всё проверить. Показывай подвал.       — Сначала пациент. Дайте ему уже сесть, едва стоит же! Я вас по судам затягаю, благо опыт есть, — Феликс скалит зубы и помогает волку перебраться на топчан, на котором тот вытягивается, почти сразу отключаясь.       Охотники сначала меняют цвета радуги, как спятившие хамелеоны, а потом всё же продолжают поиски неизвестно кого. Они перерывают весь подвал, заглядывают на задний двор, но запах корня смерти отбивает любое желание быть там дольше пяти минут, а стеклянные теплицы вообще внимания не привлекают, потому они ещё немного мнутся и суют ему под нос бумаги. Мол, подпиши здесь.       — Не имею претензий? Вы мне в зиму дверь вынесли. Разрушили сортировку препаратов и едва не угробили пациента. Хрен вам, а не подпись. Понятно? А теперь, раз уж вы закончили наводить беспорядки, прощайте. Мне ещё в божеский вид всё приводить. Уж молчу, сколько клиентов от вашего появления я потеряю за сегодня.       — Ты потеряешь больше, если не подпишешь.       — Да что ты? — Феликс зло усмехается, глядя в глаза главному из охотников. — Посмотрим, кто и что потеряет, если костлявая за твоей спиной стоит из-за раны, нанесённой аскефруа. Видать, не проходили, что ясень ядовит, как и когти их хранительниц?       — Откуда ты?       — Это важно? Если ты не примешь лекарство, никакой целитель не вытащит, — фыркает Феликс и отворачивается, придерживая чашку у губ снова ослабевшего Чана.       — Что ты хочешь за него? — охотник обходит Феликса так, чтобы видеть его лицо.       — Хотя бы двери верните на место так, чтобы не выпадали. Инструменты вы видели. Взамен дам тебе один флакон. Остальные восемь по указанной на флаконе цене. Но это если планируешь детей заводить. А если нет, и одного должно хватить. В крайнем случае, три, если через несколько дней снова прихватит.       — За работу, — гыркает на подчинённых охотник. — Дорогое лекарство?       Феликс не отвечает до тех пор, пока Чан не выпивает половину чашки. Потом он прикрывает его вторым сползшим пледом и идёт к одному из стеллажей. Охотник дышит ему в затылок, заглядывая на полки. Цена ему не нравится, судя по тяжёлому вздоху. Первый флакон он опорожняет до того, как коллеги берутся за работу. Охотник громко вздыхает и хватается двумя руками за стеллаж, пытаясь выровнять дыхание.       — Ощутил? То-то и оно. Не груби тем, кто может спасти тебе жизнь. Но подписи не жди. Разозлили вы меня. Можно было и не ломать мне магазин.       — Мы же только дверь.       — Потому жалобу и не накатаю. Но и бумажку не подпишу. А теперь я буду рад, если вы удалитесь и дадите мне привести в порядок мою скромную обитель. Я скоро открываюсь.       Охотники покидают лавку, и лишь тогда Феликс позволяет себе уткнуться лицом в дрожащие ладони. Он храбрился до последнего, и чего это ему стоило, знает только небо. А сейчас его знобит и колотит. Взяв высокую ампулу с искристой жидкостью, он залпом выпивает дорогущее зелье и закусывает губу. Схватив телефон, он быстро пишет сообщение и в общий чат и просит стереть его по прочтении. Главная задача выполнена — друзей об обысках он предупредил. Отвечать будет потом. Он подходит к Чану, трогая его покрытый мелкой испариной лоб.       — Что они искали?       — Сана. Лежи, тебе нужно отоспаться. Мы всё равно пока что ничего сделать не можем. Спи.