Два капитана

Александр всегда завидовал людям, имеющим брата или сестру. Это несравнимо с самой дорогой игрушкой, которую мог позволить себе купить его очень не бедный папа. Иметь подле себя живого товарища для игр, доверять ему самое сокровенное, чего не скажешь и родителям, а также всегда рассчитывать, что брат (либо сестра) окажет всевозможную помощь в различных гуттаперчевых ситуациях, которые непременно возникнут на (даст Бог), его долгом ещё жизненном пути. Так что с этой стороны помощи бедолаге всегда ждать было глупо, тем более имея пулю в груди и два метра экологически чистой сибирской землицы, утрамбованной поверх бездыханного тела. Но, с другой стороны, если эти мысли приходили капитану в голову — значит он не так уж и мёртв. Точнее — он жив. Сначала появился звук. Откуда-то издалека, подобно приближавшемуся поезду, до него донёсся шёпот, сопровождавшийся матерными вставками, советующим Сане не разлёживаться, будто кисейная барышня, а побыстрее вставать да пиздовать по холодку за маленьким красным светлячком, которого он узрит, ежели соизволит открыть, наконец, свои ясные очи. Разлепив грязными руками глаза, парень и вправду увидел себя сидящим посреди леса в совершенно незнакомом месте, а буквально в метре перед ним горел одинокий красный огонек… Топать в одиночку по диким и незнакомым местам посреди чащобы было удовольствием насквозь сомнительным, благо подсунутый неизвестно кем проводник исправно показывал путь, да, что нешуточно радовало, далеко вперёд не убегал, а всегда был у Александра перед глазами и даже, когда он, должно быть от переживаний, захотел облегчиться — исправно подождал его на тропинке. Жрать хотелось неимоверно, а потому, на свой страх и риск, Саня поклевал какой-то красной, растущей на кустах, необыкновенно вкусной ягоды*, от которой вполне мог в лучшем случае заработать несварение желудка, а в худшем склеить ласты. Но вроде бы обошлось. Воды же капитан вдоволь напился из невероятно чистейшего быстрого ручья, что весело журчал по небольшой лощине. Переночевал Саня по методу обезьяны, забравшись на развилку векового кедра, не без основания опасаясь, что решившие поужинать тёмною ночкой местные хищники не побрезгуют африканским подданным, по виду и вкусу явно не уступавшим сибирякам (о том, что мишка неплохо лазает по деревьям, он, к счастью, не знал). А так как не спалось, почему-то вспомнил одну хохму из своей прежней, южноафриканской жизни. В одной из кимберлийских газет (есть и такие), была напечатана любопытная статья. Если коротко — неведомыми путями на идущем в Кейптаун сухогрузе очутился русский грузчик. Видимо спьяну попав в порту на корабль и уже там приняв на могучую грудь чуть ли не две пинты** водки, он решил на время (а может и навсегда), заменить капитана и, не долго думая, пудовыми кулаками отправил на боковую полкоманды, а решившего повозмущаться кэпа просто выбросил за борт, затем бодро ухватил оставшийся бесхозным штурвал. Всё бы ничего, но на беду находящихся на судне людей о морском деле новоявленный адмирал Нельсон знал только то, что моряки всем алкогольным напиткам предпочитают ром, и в море, за отсутствием женского поголовья, у них не считается зазорным использовать друг друга в сексуальных целях. Но штурвал он крутил лихо, а приближаться к нему остатки команды ввиду выше изложенного не рискнули, потому корабль чуть было не налетел на рифы. Благо вскоре пьяный русский заснул. Не мешкая, его тут же связали и, дойдя до Кейптауна, распутав, выгрузили на берег. Очнулся буян темной ночью и сослепу заблудился в джунглях, где в конце концов прибился к стае орангутангов. Затем, выяснив местные порядки, свернул на бок местному предводителю челюсть и сам себя назначил вождем с предоставлением эксклюзивного права на охаживание всей женской части коллектива. Ванька быстро освоился со своей новой ипостасью и привык к халявным бананам, хмельной кокосовой браге, а также еженощным, страстным, обезьяньим объятиям. Кончилась эта лафа года через два, когда какие-то браконьеры, заметив возлежавшую на куче пальмовых листьев огромную, волосатую обезьяну — быстренько его скрутили и за приличные деньги продали местному зоопарку, где он, нацепив стыренные у кого-то очки, ещё три месяца выпрашивал у посетителей выпивку, пока какой-то праздношатающийся негр не опознал в матерившемся на чистом русском языке очкастом примате несомненного Homo sapiens. Ваню тут же отпустили и он, даже не подумав вернуться к благам цивилизации, со всех ног драпанул в джунгли. Больше его не видели… Проснувшись утром, с первыми лучами солнца, продрогший до костей путник продолжил путь неизвестно куда… Где-то после полудня, когда уставший, как каторжник, которых не раз видел в порту Кейптауна, парень, уже надумал делать привал, узрел перед собою широкую поляну, а на ней тёмный от старости, стоящий под сколоченным на века навесом, деревянный стол. Подойдя вплотную, он увидел крепкого, как боровик, дедулю, с бульканьем прихлёбывавшего из фарфорового блюдца ароматный чай. На столе же стоял исходящий дымом блескучий пузатый самовар, с натянутым на трубу хромовым сапогом. Рядом находились разнообразные закуски. Мисочки с вареньем, огурчики, грибочки. Крупно порезанное копчёное сальце, домашний хлебушек, жареная курица и мутная четверть самогона. — Ну здравствуй, крестничек, — хитро прищурив глаза, улыбнулся старик, — давно тебя поджидаю. — Кто вы, — плюхнулся на лавку Александр, глотая слюну от ласкавшего взгляд гастрономического изобилия. — Да ты кушай родимый, кушай, — пододвигая гостю поближе тарелки, медовым голоском проворковал хлебосольный хозяин, — а я, между тем, тебе всё обскажу. Требовательно урчащий желудок поддержал просьбу радушного деда и голодный, будто с годик постившийся аллигатор парень накинулся на еду. — Ты небось слыхал про Петра Осокина, — явно риторически спросил старче, — так вот, это — я. — Приехал я в эти богоугодные края уж и не припомню сколь лет назад по просьбе твоего батюшки, а моего друга, Сашки Голицына. Поначалу всё шло хорошо и до Новониколаевска я добрался, слава Богу, и уже на подходе к дому бабули меня лихие люди порешить схотели. То ли кто в мешок ко мне заглянул, то ли ведун был, такой же как я, то мне неведомо. Прибил я двоих из четверых, да в тайгу сиганул. Не идти же, в самом-то деле, к саниной матери, под смерть её подставлять. За такой куш не то, что бабку, весь город вырежут. В общем, иду я куда глаза глядят, по малой нужде остановился, глядь — избушка одинокая, а на крылечке бабёнка моих лет то ли полы моет, то ли на солнышке кимарит. В общем, познакомились мы. Напоила она меня, накормила и спать с собой уложила. Так и прикипел я к ней и к этому месту. Да и остался. Ты уж не серчай, что весточку твоему бате не подал. Всё недосуг было, да и боялся всего, как та пуганая ворона. Бабуле твоей я при случае все до единого алмазы с запиской отправил, ты не сумлевайся, а сам зажил со своею Глашей в мире да согласии. — А где же сейчас твоя хозяюшка, — выпив из немалого аршина и закусив огурцом ядрёного, крепкого самогона, спросил Александр. — Померла она, — пустил слезу старик, — в два дня сгорела, а к врачам везти не велела. С тех пор я один, как перст. — Отчего померла то? — Ведьмой она была, а у них по всякому бывает. Только ты не думай. Худого она людям не делала. Роды принимать помогала, травами болезни лечила, порчу и сглаз снимала и денег за это не брала, а как преставилась — силу мне свою передала. Ты вот гадаешь, кто тебя из могилы вытащил — так это моя работа, — ухмыльнулся дедуля, — да дорогу я тебе показал. Даже в поезде девку тебе в постель подсунул, чтобы ехать сподручнее было. — Так я теперь что, обычный человек? А как же пуля в груди? На рубашке дырка вон виднеется. — Не тревожься о том, Саша. Силу мне жена моя передала великую, что раз в жизни я мертвого могу воскресить и к нормальной жизни вернуть. Так что про пулю забудь, она уже далече. — Спасибо вам, дедушка, за всё, — поклонился ему в пояс парень и осоловело, совсем по-русски, положил голову в блюдце с грибами. — Ты здесь не засыпай, паря, — засуетился старик, — пойдём-ка в избу, там и поспишь по людски, а вечером я тебя в баньке попарю, небось и не видывал никогда… Через полчаса сытый и умиротворённый Голицын без задних ног спал на пышной пуховой перине и, сладко улыбаясь, во сне видел маму и блестящий под жарким африканским солнцем величественный Атлантический океан…