Только с тобой

      Размеренный и повторяющийся писк аппарата нарушал абсолютную тишину. Ты заметила, что уже просто слушаешь его, как музыку, пялясь в одну точку. В голове пусто. Глупо, сидя тут, у его кровати, думать о рутинных проблемах, которых навалилось выше крыши. Здесь все они теряли смысл.       Белые стены давят. Смотришь на все это, и самой нестерпимо хочется просто выйти в окно. Атмосфера буквально вбивает в тебя мысли о самом худшем.       Тяжело сглатываешь, чувствуя, как скручивает живот от голода. Но проблема этого места и в том, что здесь ты не можешь наслаждаться едой. Особенно смотря, как в этих чертовых белых стенах медленно и мучительно умирает твой любимый человек.       Со стороны кровати ты слышишь тяжелый вздох и легкое шевеление. Повернув голову, встречаешься с его затуманенным взглядом потускневших ореховых глаз. Он еще не осознал, что настал новый день, что еще день он будет мучиться от адской боли и что ты не оставишь его одного еще и сегодня. Или он тебя?..       — Привет, — тихий шепот срывается с сухих потрескавшихся губ, которые теперь слишком редко растягиваются даже в малейшей улыбке.       — Привет, — ты отвечаешь также тихо, будто боясь спугнуть эту удачу. Ведь бывали дни, когда он не просыпался. В эти дни становилось страшно по-настоящему. Потому что все обретало осязаемую форму. Все становилось взаправду. Жизнь без него. Его смерть…       — Давно ты пришла?       — Буквально минут десять назад, — улыбаешься и безбожно врешь. Он это знает, но молчит. Скорее всего, у него просто нет сил на ссору или же хорошую взбучку для тебя. Да, ему не нравится, что ты прогуливаешь учебу ради него. Ему не нравится, что ты сидишь возле его постели сутки напролет. Усталость, уже хроническая, отпечаталась на твоем лице в виде легкой бледности, постоянной зевоты, паршивого самочувствия и мешков под глазами. Но с его они не сравняться. Так ты всегда отшучивалась, заражая любимого своей улыбкой. — Как себя чувствуешь? Может, хочешь пить или есть?       Он лишь слабо качает головой, а тебе только остается поджать губы и не настаивать. Все мысли о еде сейчас у него вызывают лишь рвотный рефлекс, а вода… Кажется, от нее тоже немного начинает мутить. Но ты — не врач. Ты не будешь настаивать на пустом месте, зная, что иначе он будет дуться. Эгоистично, но не хотелось, чтобы он нервничал с пустого. А там придет доктор Ямомото, который заставит Тоору поесть, а ты лишь пожалеешь своего любимого, подбодрив призом за хорошее поведение — контрабандой в виде клубничного молочка.       — Я тогда позову врача… — он не дает тебе подняться толком, негромко окликает:       — Т/И, стой! Не надо… — кажется, резкое движение отдалось в нем головокружением. Тоору лег обратно на влажные простыни, поджимая губы, как ты совсем недавно. — Не хочу сейчас…       — Тоору…       — Полежи со мной немного, прошу.       Ты ему никогда не отказывала. А сейчас жалеешь, что ему необходимо лишь твое присутствие рядом. Ведь когда он в таком состоянии и просит что-то таким голосом, кажется, будто ни горы, ни уголовный кодекс не станут для тебя препятствием. Легко улыбаешься, подходя ближе к больничной койке. Ойкава немного двигается, позволяя тебе примоститься с краю, под его бок. Прижимаясь изо всех сил, ты кладешь руку ему на грудь и зажмуриваешься. В такие моменты тебя всегда переполняли эмоции. Ненужные сейчас воспоминания счастливого прошлого нахлынывали волнами, заставляя сжать в кулак край больничной рубашки. Он все чувствует. Чувствует и молчит. Чувствует вину, и только за это ты готова его ударить. Даже сейчас. Ведь он считает себя виноватым за твои слезы. За твою боль.       Но ведь он был не виноват, что проклятая болезнь выбрала именно его. Он был не виноват, что симптомы стали видны слишком поздно, тогда, когда врачи предлагали лечение лишь чтобы отсрочить приближающийся конец на месяц или два. Ты даже не винила его за отказ…       «Ты знаешь, что моим родителям и так с трудом дается оплата обучения в старшей школе. Плюс у них ипотека за дом. Лечение вгонит их в долговую яму… А у мамы слабое здоровье, у отца больные ноги и уже две работы. Изнурять их лишь чтобы промучиться от боли на месяц дольше? Лишь чтобы вогнать их в долги?.. Нет.»       Это решительное «нет» стало камнем преткновения между ним и его семьей. Даже Иваидзуми был шокирован, называл друга эгоистом. Но не ты. Ты лишь молча плакала, но не говорила ничего против. Не хотела тратить и без того бесценное время на ругань. И за это, казалось, Ойкава любил тебя еще больше.       — Тш-ш-ш… Не плачь, — горячее дыхание опаляет твою макушку. Он находит в себе силы обнять тебя. Он хочет прижать тебя к себе ближе, зарыться носом в волосы, оставить на коже отметины своих пальцев, впиться в губы жестким поцелуем. Доказать, что он здесь и сейчас. Но это не так. — Я люблю тебя, малышка. Спасибо…       — Нет, — ты начинаешь отстраняться, остервенело мотая головой в знаке несогласия. Ведь впервые за все время, он решается начать этот разговор. — Не надо. Я понимаю, но прошу…       — Все будет хорошо, — его пальцы едва ощутимо глядят тебя по щеке, собирая пролившиеся слезы.       — Нет, не будет! Я не смогу без тебя, Тоору.       — Сможешь, — впервые за долгое время в его голосе ты слышишь твердость и решимость. — Пообещай, Т/И. Пообещай, что не наделаешь глупостей. Пообещай, что не поставишь крест ни на себе, ни на своей жизни.       — Тоору…       — Ты будешь не одна, — впервые за долгое время он улыбается. — Ребята из команды, родители, одногруппники, даже Ива-чан. Все они тебя поддержат.       Ты горько усмехаешься, вытирая слезы рукавом. Он знает лишь о том, что поведение и позицию не поддержали его родители и Иваидзуми, но он даже не подозревает, что она уже давно перестала общаться с подругами, разругалась с родителями и съехала в общежитие, когда они настаивали, что делать рядом с умирающим ей нечего и требовали оборвать с Ойкавой все контакты. Их тоже можно было понять. Кто захочет, чтобы дочь переживала смерть своего парня? Но для тебя их слова были хуже предательства. Однако факт оставался фактом: она понимала, что после смерти останется абсолютно одна.       — Т/И…       Ты смотришь на него, словно нашкодивший ребенок, который уже наревелся, осознал свою вину и жаждет ласки ругавшей его матери. На его лице такое умиротворенное выражение, что становится больно. Боль в груди не дает дышать. Ты лишь прикрываешь глаза на миг, а после аккуратно придвигаешься обратно, но не ложишься, а нависаешь над парнем.       — Я не стану обещать, что не буду горевать, плакать. Не стану обещать, что смогу принять твое отсутствие, — шумно сглатываешь, боясь произнести слово «смерть». — Я люблю тебя, — снова шепчешь, чувствуя, как предательские слезы катятся по щекам. Плевать! — Больше жизни люблю, — последнее слово вырывается криком. Ты прижимаешься своими губами к его, забывая об осторожности, в отчаянии, слово через миг Тоору исчезнет. Поцелуй мокрый, соленый, отдающий болью и страхом. Но Ойкава отвечает. Ты чувствуешь его пальцы в своих волосах, не выдерживая, всхлипываешь, наверняка представляя из себя жалкое зрелище. Идиотка. Тебе нужно быть сильной, ты должна улыбаться. Дарить ему надежду и радость. Не угнетать еще больше, чем мысли о нависшей смерти.       Пытаешься отстраниться, но он не позволяет. Его ладонь на затылке, пальцы сжимают волосы, Тоору из последних сил напрягается, не давая тебе воли. Вторая его рука ложится на твое бедро, сминая мягкую ткань юбки. Вряд ли от его действий останутся отметины на теле. Он не переживает, что причинит тебе боль. Сейчас он на это не способен чисто физически. Но твои слезы заставляют его сердце сжиматься, а чувство вины распускаться ярким цветком в груди.       — Тоору…       — Я всегда буду рядом…

Три месяца спустя

      Он улыбается. Улыбался даже тогда, когда испустил последний вздох. И с надгробия на нее смотрят любимые ореховые глаза, в которых плещутся бесовские искорки, а уголки любимых губ немного приподняты.       Он умер ровно девяносто пять дней назад. Ты была рядом. Даже тогда, когда он прогонял тебя, когда Хаджиме пытался увести силой, ты вырывалась, оставалась рядом, когда его тело скручивала адская боль. Всхлипы его матери доносились даже из коридора, его отец не сдерживал слез, как и его лучший друг. Но никто из них не выдерживал вида агонии близкого человека. Кроме тебя. Ты не могла его бросить. Мешаясь под ногами у врачей, ты упорно держала его за руку, закусывая губу от боли, что причиняли его пальцы.       И была рядом, когда в последний раз он встретился с тобой взглядом, слегка улыбнулся и что-то прошептал. Ты не слышала. Раз за разом прокручивая в голове сцену последних секунд жизни Ойкавы Тоору, ты проклинала себя за то, что не могла понять, что же он сказал напоследок.       На протяжении последних трех месяцев ни прошло ни дня, чтобы ты не приходила сюда. Первую неделю ты сидела возле его могилы целыми днями. Наверное, ночевала бы там же, если бы отец насильно не увозил тебя домой. Там тебя также через силу кормили и укладывали спать. Чтобы рано утром снова обнаружить твое отсутствие. Родители Тоору не могли смотреть тебе в глаза. Каждый раз приходя на могилу сына, они вспоминали все то, что говорили перед смертью сына, как обвиняли в том, что ты не настаиваешь на его лечении, вспоминали свои слова и… Но тебе было плевать. На них, на их слова в прошлом. На холод, дождь, жару, странно косящихся людей по утрам в электричках. Ты стала собственной тенью, опустошенной, которую изредка разрывали боль и отчаяние.       Постепенно, но ты стала брать себя в руки. Нет, боль и отчаяние никуда не ушли. Ты каждый день рыдала в подушку перед сном, часами могла сидеть, глядя в одну точку, вспоминая его последний миг. Но ты обещала. Обещала ему не ставить на себе крест и не делать глупостей. И постепенно в твоей голове сложилась установка: «Он бы расстроился, если узнал, что ты…».       Именно поэтому ты вновь стала появляться в университете. Многие преподаватели были в курсе твоей ситуации, поэтому зачастую без вопросов закрывали на прошлые прогулы и долги глаза. И ты была им за это благодарна.       Ты снова стала общаться с подругами. Раз в пару недель вы собирались в кафешке рядом с университетом, изредка ты вступала в диалоги в общем чате в мессенджере. Они соболезновали тебе, пытались поддержать на похоронах и после. И ты была им за это благодарна.       Ты помирилась с родителями. Нет, не простила им их слова и поступки, ведь их не было рядом, когда ты так в них нуждалась. Но смогла понять. Никогда не поступила бы также, но, зная характер мамы и папы, смогла принять и смириться с тем, что они сделали и нет. Теперь же они поддерживали тебя в твоем горе, от них не звучали фразы вроде «мы тебя предупреждали» или «мы же говорили». И ты была им за это благодарна.       Но, несмотря на то, что ты возобновила свою социальную жизнь, ты все также, каждый вечер, приходила на центральное кладбище и смотрела на любимые ореховые глаза, легко приподнятые уголки губ, что отражала фотография.       Сегодня над префектурой Мияги нависла мерзкая молочная белая туча, которая вгоняла в депрессию весь день, а под конец решила разразиться мелким, но интенсивным противным дождем.       Передернув плечами, тяжело вздохнула. Ты как всегда не поинтересовалась прогнозом погоды и, скорее всего, пока дойдешь до дома, промокнешь насквозь. Но даже это не могло заставить тебя уйти раньше времени. Последняя электричка уходила в девять, времени было предостаточно.       Не успела ты отпустить эту мысль, как легкий щелкающий звук и нависшая над тобой тень заставили вздрогнуть. Больше от неожиданности, чем от страха. Ведь вряд ли какой-нибудь маньяк, прежде чем убить, любезно бы раскрыл над тобой зонтик. Встретившись с понимающим взглядом зеленых глаз, ты непроизвольно вздрогнула и сжала край легкой курточки.       — Хаджиме…       — Здравствуй, Т/И.       Вы одновременно замолчали, не зная, что друг другу сказать. Да и не разговаривали вы с того времени, как Тоору лежал в больнице. Даже на похоронах вы не общались, хоть и все время были рядом. Но Хаджиме был верен себе. Молчаливая поддержка — в этом весь он. Но ты прекрасно знала, что поддержка была и ему самому нужна. Его горе было не меньше, чем твое.       Вы одновременно посмотрели на фотографию, что в черной рамке стояла на надгробии. Несмотря на всю любовь, что дарили ему родители, Хаджиме и ты были самыми близкими его людьми. Он никогда этого не скрывал. Не бросал слова впустую.       — Как проходит твоя подготовка к переезду? — поймав его удивленный взгляд, ты тихо хихикнула. — Я, может быть, и эгоистка, но тоже волновалась о тебе.       — Ты не… — покраснев, парень пытался как-то оправдаться за старые обидные слова, что были произнесены несколько месяцев назад.       — Не надо, — помотав головой, ты вновь посмотрела на портрет Тоору. — Ты был прав. Я эгоистка. Всегда ей была. Сильнее моей собственной любви к себе и заботах о собственном благополучии была только любовь к нему. Наверное, сейчас я стала совершенно ужасной и несносной… — он не стал отвечать, зная, что переубеждать бесполезно. Хотя он действительно не считал тебя эгоисткой. Ни тогда, ни сейчас. — Так как? Когда летишь в Америку?       — В конце августа, — тихо произносит он. — Их учебный год начинается в сентябре. К этому времени я должен быть полностью готов приступить к тренировкам.       — Кто бы мог подумать, что тебя пригласят в американскую волейбольную команду, — протяжно вздохнув, ты отметила, что мелкий дождь усилился, и, сделав шаг за пределы спасательного зонта, ты промокнешь в один миг. — Я рада за тебя. Поздравляю.       — Ты не думала об этом?       — О чем?       — Переехать, — спокойно пожав плечами, Иваидзуми невозмутимо встретил твой пораженный взгляд. — Может, это было бы неплохой идеей.       — Ужасная идея…       — Почему? Потому что тут похоронен он, и ты не сможешь каждый день приходить сюда? Или потому, что ты не сможешь в другом месте полноценно убивать себя страданиями? Ты думаешь, этого бы он хотел? Чтобы каждый вечер его любимая приходила на его могилу, рискуя здоровьем, проливала слезы, сетуя… на что? Какую вину ты приписываешь себе? Или всему миру? Т/И, так нельзя…       — Да что ты знаешь?! — дернувшись, ты внезапно осознала, что сильные пальцы схватили тебя за локоть.       — Я знаю все, — жестко произносит бывший одноклассник. — Мы могли не общаться, но это не значит, что я о тебе не беспокоюсь.       — Хаджиме… — ты внезапно замолчала, поняв, что жесткая хватка на локте сменилась крепкими объятиями друга. Вы оказались под открытым небом, из-за чего оба стали намокать под каплями летнего дождя.       — Т/И, — Иваидзуми отстранился, позволяя тебе вновь вдохнуть полной грудью и заглянуть и наполненные печалью зеленые глаза. — Наш Дуракава этого бы не хотел.       Оставив зонтик, Хаджиме постепенно отдалялся от тебя. Ты смотрела ему в спину, понимая, что тебя разрывают отчаянные рыдания…