***
Перед завтраком Зеленина, никак на самом деле не имевшая цели оскорбить Глафиру, попросила прощение за то, что, может, была слишком жёсткой. — Пойми, что жалость заставляет человека чувствовать себя практически комфортно в состоянии обозлённости и подавленности. Проще там оставаться, чем стремиться выбраться, а это неправильная позиция. — Неужели ты действительно думаешь, что из каждой ситуации человек способен самостоятельно выбраться, что он всё может пережить? Ты же сейчас просто говоришь, языком мелешь, но неизвестно, как ты будешь вести себя при больших сложностях. — Глаша самодовольно улыбнулась, осознав, что подобрала отличный аргумент. — Конечно, этого я не могу предсказать. Но в себе всегда надо воспитывать силу духа, чтобы быть максимально закалённым человеком, чтобы всё держать под контролем, не давать волю чувствам и эмоциям, — рассуждала Ева, заваривая себе и собеседнице что-то из душистых трав, заменяющее чай. — Вот все вокруг такие психологи-теоретики… А на деле-то дают слабину! Я тоже могу говорить, насколько важно соблюдать здоровый образ жизни, но при этом продолжать тайно курить и выпивать! — Согласна, однако если ты серьёзно задумываешься над вопросом, пропагандируешь его, значит, точно имеешь тенденцию к развитию в лучшую сторону. — Это так наивно, Евочка. Слова не могут давать гарантию ни на что, даже если человеку кажется, что он сам своим словам искренне верит. — Глаша непонаслышке знала, о чём говорит. Когда-то давно, ещё в начале отношений с Вадимом, она обещала, что всегда будет любить брата, что никогда не предаст и не бросит его. Ошибка, какая крупная совершена ошибка! Сколько боли принесли напрасные, порушившиеся так жестоко надежды! — Поэтому надо чувствовать ответственность перед самим собой и быть готовым отвечать не только за действия, но и за слова. А иногда за молчание, попытку скрыть правду, которая всё равно выяснится. — Если правда раскрывается, значит, человек просто неумело скрывал её! Да и вообще, некоторые вещи лучше никому не знать. — Глафира, безусловно, имела в виду свой случай; это Зеленина моментально поняла. — Вадиму прежде всего, правда? — чуть язвительно поинтересовалась она. — Пытаешься ему понравиться, красавица Глашенька? — Как и ты, Евочка. Только вот ты у нас на Радченко запала, не так ли? — подколола в ответ Глаша, и Ева так некстати покраснела. — А разве очень заметно? — Красноволосая рассмеялась. — Как же ты, такой талантливый психолог, не знаешь? — Чувства порой мешают мыслить трезво, анализировать. Да и не могу я быть вечно анализирующей машиной. — Во-от, из-за любви не можешь, ведь она делает человека слабее в какой-то степени! Получается, что не всё мы способны контролировать, не всегда способны быть сильными, независимыми от чувств и эмоций! Значит, иногда можем с какими-то жизненными ситуациями не справляться так просто, как утверждаешь ты! Что и требовалось доказать! — Зелениной пришлось признать правоту Глафиры. — Ладно, это достойный аргумент. — Красноволосая прошлась по девушке гордым взглядом, испытывая удовлетворение от своей победы. Несмотря на напряжённый утренний диалог, Глаша и Ева предпочли не сохранять враждебный настрой. Выгоднее им было, скорее, поддерживать общение и друг друга. Быстрее об этом догадалась Глафира, увидев в Зелениной человека, способного открыть завесу мира женских тайн и секретов. По привлечению внимания противоположного пола — в том числе. Глаше уж очень надо было нравиться Вадиму, и Ева легко согласилась помочь в данном вопросе. Как минимум, девушка посчитала нужным нормально одеть красноволосую и научить хоть что-то готовить. Путь к сердцу (и не только, кстати, мужчины) лежит через довольный сытый желудок. А всякие хитрости, приёмчики Зеленина оставила на потом: может, и вовсе не пригодятся.***
— Это вещи твоей покойной жены? Как-то тебе они совсем в обтяг… — Ева стала придумывать выход из ситуации, желая подчеркнуть хорошо подобранной одеждой необычную красоту Глафиры. — Подожди секунду. — Девушка поднялась на второй этаж, где стоял огромный старый шкаф с одеждой, которую, видимо, Вадим «перерос». Она принесла голубые рваные джинсы, достаточно широкие и стильные, и обычную белую футболку. — Надень вот это. Можешь взять клетчатую рубашку. Не застёгивай, завяжи в узелок на уровне пупка. Поверь, в таком виде ты будешь в разы привлекательнее. — Да нормальным мужикам насрать как-то на шмотки. Главное, чтоб без шмоток, от природы, женщина была красивая, — отметила со смешком Глаша. — Мужики просто привыкают к ухоженному виду женщин в целом, вот и всё. А твоё фирменное сочетание гороха и клетчатого рисунка, увы, смотрится хуже, чем по-деревенски! — Евочка, ты убиваешь мою индивидуальность! — капризно заявила красноволосая, нехотя переодеваясь. — Что я убиваю-то? Твоё мёртвое чувство стиля? — пошутила в ответ Зеленина, протягивая рубашку.***
Глаша активно преображалась и всё чаще ловила на себе заинтересованный взгляд Вадима. Дистанция между ними стремительно сокращалась с долгими разговорами о музыке, кино и жизни. Самойлова иногда тянуло к ностальгии и откровениям: мужчина рассказывал об отношениях с женщинами, о своей семье, единственной дочери, друзьях и коллегах, «агатовских» турах. Упорно не хотел он говорить лишь об одном — о родном брате. Словно Глеба никогда не существовало на свете, или же он настолько всегда был безразличен, не нужен Вадиму, что и вспоминать нет необходимости… Глафиру это очень задевало. Красноволосая, в свою очередь, тоже делала вид, что делилась чем-то личным, сокровенным, хотя все ситуации придумывала на ходу. Глаша создавала себе образ несчастной, непонятой, отвергнутой миром и людьми женщины, обделённой любовью и лаской, которая ни разу не была замужем, так и не стала матерью. Ей нравилось то, как менялось лицо Вадима, слышавшего историю горькой жизни, как он искренне сочувствовал, как мягко обнимал, желая поддержать. Глафира знала: Самойлову-старшему можно и нужно надавить на жалость. Жалость делает его сердце более мягким, способным на нежные чувства. Жалость — вот он, заветный золотой ключик! Но если у Глаши прогнозы на развитие отношений с Вадимом были исключительно положительными, приятными, то у Евы с личной жизнью ситуация являлась более сложной. К большому разочарованию девушки, в общении с Сашей не менялось ничего. Ра всё так же мило улыбался и разговаривал, всегда был готов помочь, однако Зеленина не замечала воздействия на него силы влюблённости, которая тянет человека к объекту своего обожания. Мужчина снова и снова держался на расстоянии, убивая надежду девушки на взаимность. От неясности ситуации, затихающей веры в лучшее и, противоречащей этому, острой потребности в любви, заботе, нежности Ева часто плакала по ночам, но на утро следующего дня всегда была бодрой и улыбчивой. Для чужих, не способных залезть в душу глаз. Она, как и Саша, теперь тоже держала дистанцию, не желая для всех быть открытой книгой. В одно утро Радченко был особенно молчаливым и отстранённым, будто с ним накануне случилось что-то очень серьёзное, страшное. Позавтракав, он ушёл прогуляться, но напрягающе долго не возвращался. Ближе к вечеру обеспокоенная Ева отправилась на поиски возлюбленного и нашла его в километре, наверное, от дома. Саша смотрел то на прозрачную гладь реки, то в бескрайнее синее небо и грустно улыбался; в его глазах застыли слёзы. — Твоё состояние меня с утра беспокоит, — сказала Ева, заставив Радченко вздрогнуть от неожиданности. Он явно никого не собирался и не хотел видеть сейчас. — Не надо так подкрадываться! — возмутился Саша, но потухнул так же быстро, как и вспыхнул. — Всё более-менее в порядке. Завтра буду пободрее. — Сухими ответами Зелениной явно давали понять, что ей надо бы уйти, однако девушка не пожелала и села рядом с Ра. Она должна знать, что происходит с её любимым мужчиной. — Если ты сейчас позволяешь себе хандрить, страдать, то и завтра это можешь себе позволить, и послезавтра, и всегда. Выбьешься из колеи жизни, похоронишь себя заживо, а так не надо. — Саша пожал плечами, не посмотрев Еве в глаза. — Нет, ну послушай: это уже как-то некрасиво! Всех беспокоит твоё странное настроение, а ты ничего не говоришь, уходишь гулять на весь день, полностью погружаясь в свою хандру? Что за эгоизм? Живи один, если только о себе беспокоишься. — Праведный гнев Зелениной всё же заставил мужчину кое-что рассказать, ведь девушка говорила в общем-то правильные вещи. — …Сегодня 7 сентября, Ев. Моей дочери должно было исполниться 14. — Голос предательски дрогнул. — Я скучаю по её «привет, пап», по её крепким объятиям, встречавшим меня всегда и способным вытащить из любого хренового состояния, по родному любимому личику… Она так на меня была похожа, Ева! Хотя блондинка, а я, как видишь, брюнет. Нам очень часто говорили: ой, похожи как, одно лицо. И ты бы знала, как приятно слышать подобное! Даже гордость берёт, несмотря на то, что это природа, генетика, прекрасное стечение обстоятельств, а не моя собственная заслуга. — Ева, считавшая себя достаточно сдержанной в плане эмоций, сидела с приоткрытым ртом, чувствуя ком в горле. Впервые (может, из-за сильной любви) она настолько сильно прониклась чьим-то рассказом, впервые осознала, что не ко всему на свете нужно подходить с рационализмом. Есть ситуации, когда любые советы и слова являются лишними: стоит только быть рядом со страдающим человеком и со скромным молчанием дарить свою заботу, показывая, что тот не один, что его боль могут понять и разделить. — Какое счастье и какое горе: быть родителем. Бескорыстно и бесконечно любящим родителем, который чувствует себя никем без своего ребёнка. — Внезапно Зеленина обхватила Сашу руками, максимально прижавшись к нему, спрятав лицо в плечо. Тогда она поняла, что не сможет сдержать слёз: слишком любит, слишком сочувствует. — Ев? Ева! Да ты что, блин? Чего такая чувствительная-то? — Это заставляло Ра улыбаться от умиления. — Я вообще-то должен плакать, если уж на то пошло! — пошутил он, хотя над его шуткой было явно некому посмеяться. — Прости. Я действительно слишком расчувствовалась. — Ева удивительно быстро взяла себя в руки и вытерла слёзы. — Я понимаю твою боль и больше не посмею осуждать за то, что ты не можешь ей поделиться. Прости за прежние обвинения. — О, нет-нет, ты очень даже права! Я действительно не должен жить своей болью и хоронить себя заживо. Поэтому нужно вернуться ко всем, а не сидеть здесь дальше. — Радченко уже собрался уходить, но изящная женская рука резко остановила мужчину. — Расскажи что-нибудь ещё. — Тон был почти умоляющим: противостоять оказалось невозможным. — Ты что-то конкретное хочешь узнать? — Зеленина замотала головой в знак отрицания. — Тебя хочу. — Не сразу до девушки дошла двусмысленность ответа. — Узнать, — едва скрывая смущение и не розовея, добавила она. Саша посмеялся. Он рассказывал обо всём, приходившем в голову, но Ева ни на секунду не теряла интереса, не отводила глаз. Её взгляд… Он был особенным; Радченко чётко чувствовал. И мужчина винил себя за то, что не мог смотреть на эту удивительную девушку точно так же. С любовью, с восхищением, с желанием, как хотел бы открыто смотреть на Вадима, что так жестоко отвергнул, отдалил от себя на миллионы километров. Хотя это правильно и честно. — Какой же взгляд у тебя… Невероятно. Не помню, чтобы кто-то так на меня смотрел, правда. — Слова сами вырвались из Саши, и он об этом очень пожалел. — А какой? Какой у меня взгляд? — Ра почувствовал растерянность, не зная, как ответить. — Любящий? — Мужчина вовсе потерял дар речи. Все его подозрения и все страхи оказались, к сожалению, верны. Ева любила Сашу всем своим существом. Оттого такие искренние слёзы. — Ты знаешь, ты сам всё знаешь. Я действительно люблю, впервые в жизни, наверное. И не могу этому противиться! И не могу больше скрывать! Реагируй, как хочешь, но просто знай, что ты очень нужен мне. — Зеленина с невероятной чувственностью подарила Ра свой поцелуй, и в тот момент любое сопротивление вдруг показалось ему незаконным, противоественным. Она так желала его, так каждым действием, касанием, взглядом просила подарить всего себя хоть раз, хоть сегодня… Саша почувствовал себя столь слабым и ничтожным по сравнению с мощными чувствами Евы, что не убрал её рук, забирающихся под футболку, спускающихся к джинсам, расстёгивающих ширинку. Физическое возбуждение пришло автоматически, и Радченко ещё больше почувствовал обязанность подчиниться желанию молодой прелестной девушки, которая требовала, может, не столько секса даже, физической части. Она ощущала потребность показать всю свою нежность и преданность возлюбленному. Саша заставил Зеленину прекратить все свои смелые действия, чем вызвал небольшое разочарование. Но уже в следующую секунду он мягко заставлял её лечь на траву, подставляя всё своё тело для ласк и поцелуев. Взяв контроль над процессом, мужчина чувствовал ответственность за удовольствие Евы: избавив девушку от одежды, губами он спускался ниже и ниже, вызывая лёгкую дрожь повсюду. Того, что собирался сделать Ра, у неё прежде никогда не случалось. Это вызывало и волнение, и предвкушение одновременно. Ева готова была взрываться сотни раз от удовольствия, которое умело доставляли чужие язык и губы, чётко знавшие особенно чувствительное место, дразнившие, быстро доводящие до оргазма. Казалось, тело девушки было выучено наизусть и на самую отличную оценку: она стонала как никогда раньше, громко и сладко, содрогаясь, сжимая лежащую рядом футболку. Чёрную футболку Саши, пропахшую его парфюмом и им самим, уносившим сейчас Зеленину в миры неиспытанных ранее наслаждений. И, о да, на оральных ублажениях они не остановились… Погружение, следующее за другим погружением, мягкое и настойчивое одновременно, соединявшее и сплетавшее два возбуждённых тела, — всё, в чём нуждалась Ева в то мгновение. Она и думать не хотела, чем объяснялось каждое пошлое действие Ра: грязной похотью, резко овладевшей им страстью или же искренней любовью. Эти мучительные мысли можно оставить на потом, а пока… Чувствовать, желать, сходить с ума, выкрикивать имя любимого человека, — вот, что по-настоящему необходимо и значимо.