***
За столом царила гробовая тишина, не нарушаемая даже пожеланиями приятного аппетита и лёгким чавканьем. Каждый был погружён в свой мир из мыслей, сейчас совсем не являющийся комфортным и радостным. Ведь сколько бы смертей человек ни пережил, его способность испытывать душевную боль никуда не девается. На то он и человек, чтобы чувствовать, остро проживать все мгновения своей жизни. Чтобы рыдать и потом прыгать от счастья, чтобы отчаиваться и вновь рождать в сердце надежду, чтобы терять смысл существования и вновь обретать его, чувствуя неожиданный прилив вдохновения. И пускай сегодня в сердцах селит траур, завтра станет дарить уже совсем другие эмоции. С каждым днём будет только проще: раны затянутся, оставив на душе только шрамик в виде болезненного воспоминания, скорбь медленно, но верно испарится. Все заживут дальше, почти как прежде. Дом без Евы перестанет быть пустым и унылым. — Ну, спасибо за обед никто не скажет, конечно. Зато, может, кто посуду помоет: так не хочется. — Я помою. Иди отдыхай, — сухо ответил Саша, поднявшись со стула и чуть позже собрав всю грязную посуду. — Ох, такой джентельмен. Неудивительно, что Ева влюбилась… — Глаша попыталась развеять излишне напряжённую обстановку, но очень неудачно: напоминание про Зеленину испортило и без того отвратительное всеобщее настроение. — Давайте не будем о Еве говорить пока. Как соль на рану, — проговорил Вадим, выходя из-за стола и направляясь в свою комнату. Глафира, конечно же, увязалась за ним, не подумав о возможном присутствии желания остаться наедине с собой. Вернув себе Самойлова спустя столько жестоких лет разлуки, Глаша твёрдо решила меняться и максимально выключать свой эгоизм. Теперь ей хотелось всю себя посвящать Вадиму, быть рядом с ним абсолютно каждую секунду, разделять абсолютно каждую его эмоцию. Мечта стать с мужчиной одним целым стала для красноволосой настоящей одержимостью, и она, пожалуй, впервые в жизни решилась серьёзно добиваться воплощения мечты в реальность. — Глаш, не обижайся, но мне нужно побыть одному, — сдерживая раздражение, сказал Самойлов, не повернувшись к Глафире лицом. Однако та совершенно не испугалась его состояния. — А вот и не нужно. Ты погрузишься в себя, в свои мысли, сделаешь себе ещё хуже. — Сказав это, Глафире снова вспомнилась Ева и её далеко не глупые рассуждения, с которыми теперь даже хотелось согласиться. — Когда человек погружается в мысли, он начинает много жалеть себя и привыкать к этому. Неужели тебе нравится чувство жалости к себе? — Женщине показалось, что Вадим действительно задумался над её словами. — Жалость — одна из самых отвратительных вещей на планете. Я не люблю, когда меня жалеют и когда я должен жалеть других. Не умею, потому что знаю: человек, привыкающий к жалости, позволяет себе расслабляться по жизни, а это недопустимо. — Боже, да почему же так получается, что каждый разговор с Глашей вызывает ассоциации и воспоминания с братом?! Что за странное общение, что за любовь такая странная?! — В любом случае, я хотел остаться один не чтобы себя жалеть. Мне банально нужно время, чтобы оклематься, чтобы привыкнуть к тому, что Евы больше нет. У меня не получается сразу отойти, как у тебя. — Не-ет, что ты? Я не отошла, ничего не позабыла так быстро. Просто надо как-то жить дальше… — Глафира прервала себя на полуслове, поняв, что продолжать диалог бесполезно. — Ладно, я уйду: так правда будет лучше. — Самойлов кивнул в знак благодарности за понимание; в следующюю секунду комната была уже пуста.***
Тяжёлый день тянулся как год и, наконец, закончился. Еву похоронили, помолились за покой её души, и, вновь не сказав друг другу ни слова, разошлись по спальням. Ночь была беспокойной, хотя сон всё же одержал победу и унёс в царство Морфея уставшие тела. Утро следующего дня прошло весьма мирно и тихо, а вот день принёс неприятный сюрприз, который сыграл очень важную роль, очень многое поменял. А в лучшую ли сторону? — Мой любимый Вадик, — обнимая возлюбленного со спины, ласково прошептала красноволосая. — Может, сходим прогуляться, освежиться? Нельзя вечность горевать: надо всё-таки жить и максимально наслаждаться своей жизнью! Не согласен? — Самойлов обречённо вздохнул, осознавая, что Глаша от него точно не отстанет, и предпочёл согласиться. — Ну хорошо. Если ты очень хочешь, мы пойдём, душа моя. — Однако отсутствие энтузиазма женщину не совсем устраивало. — А ты-то сам не хочешь, грустишь всё. Что, забудешь обо мне в своей скорби по Еве? — Глафира помнила, как Зеленина учила её женским манипуляциям, и очень даже хорошо использовала полученные знания на практике. — Да что за глупости, Глаша? — с улыбкой поинтересовался Вадим, заглядывая в огромные голубые глаза, проводя рукой по красным кудрям. — Как же можно такую женщину забыть? — Он подарил ей такой сладкий, нежный поцелуй, что голова закружилась. Глаша целовала Самойлова снова и снова, касаясь пальцами влекущего тела, никак не находя в себе сил насладиться моментом сполна. Тогда-то красноволосая решила, что на поцелуях и объятиях остановиться не пожелает. — Пойдём уединимся скорее, — срывающимся голосом попросила она, запуская руку под футболку и поглаживая волосатую грудь, чуть прикусывая мочку самойловского уха. Пожалуй, это был фирменный возбуждающий жест Глафиры. — Ты очень просишь? — Вадим подарил ей ухмылку. — Я готова умолять тебя овладеть мной. — Самойлов оказался доволен ответом. Мужчина прижал Глашу к кухонной столешнице, целуя в шею, расстёгивая её джинсы, напрочь забывая обо всём. Разумом полностью владело и управляло лишь едва контролируемое желание. — Я вижу, вы решили, что живёте одни, — съязвил Саша, случайно ставший свидетелем страстной сцены. Ему увиденное, безусловно, не понравилось совсем. — Пришёл воды попить на кухню, значит… — Как было больно и противно видеть Глашу и Вадима вдвоём, наслаждающихся вниманием и ласками друг друга! Как было больно и противно признавать чувства Самойлова к неприятной женщине, постоянно смотрящей с какой-то усмешкой, словно свысока! — А… Извини, Саш. — Вадиму стало действительно неловко, что не сказать, кстати, о Глафире, чувствовавшей на подсознательном уровне интерес Радченко к своему любимому мужчине. Уж слишком странным и нервным Саша был, уж слишком нежно смотрел на Вадима, хоть и пытался скрывать это, быстро отводя взгляд в сторону. И главное, он беспричинно изменил своё отношение к Глаше в худшую сторону, как только та стала оказывать знаки внимания Самойлову. Это всё было таким странным и в голове не укладывалось. И пускай Глафира была уверена в отсутствии шансов у Ра, она нервничала, ревновала, отчего желала постоянно показывать «сопернику»: Вадим мой, больше ничей! — Ну, воду бери и иди. Проблема в чём? — Глаша коротко ехидно улыбнулась кипящему от злости Радченко. Он проигнорировал эти слова, молча направившись к кувшину с необходимой жидкостью. Хотя проигнорировал временно. — Какие ж вы бессовестные, мерзкие люди… — довольно тихо проговорил Саша, но мгновенно заставил две пары глаз уставиться на себя. — И трёх дней не прошло, как вы похоронили человека, а уже предаётесь всяким грязным развлечениям! В вас существует что-нибудь ещё, кроме похоти? — Ра едва сдерживал нахлынувший порыв злости, от которого сводило зубы. — Пока вы гуляете и наслаждаетесь друг другом, кто-то страдает, мечтая о смерти. Пока нужно скорбить по человеку хотя бы из приличия, вы думаете лишь о том, чтобы потрахаться. Это нормально, да? Так поступают люди? Простите, я не знал… Может, сами себе вопрос зададите? Может, имеются в вас ещё остатки совести?! — Мужчина сжал кулаки, заставив себя остановиться. Он уже сказал достаточно и собрался уходить прочь. — А ты решил учить нас морали, серьёзно? — Противный тон Глаши всё же заставил продолжить разговор, чтобы отстоять свою точку зрения. Чтобы не чувствовала она себя победителем вновь. — Неужели ты думаешь, что мы послушаем тебя и не станем делать то, что действительно хотим? Глупенький ты, Саш.— Радченко выдавил из себя насмешливую улыбку, поднял бровь, будто спрашивая: неужели ты решила, что сможешь этим задеть меня. — Не глупее тебя, Глафира. Да Бог с тем, что умом-разумом ты обделена! Человек ты мерзкий — вот настоящая беда! Ева ушла, и ты всю доброту её позабыла почти сразу! Снова к Вадику полезла, ведь других-то забот для тебя не существует. — С чего же тебя это беспокоит? Неужели Вадим не заслуживает счастья и любви? А, поняла: все ж о твоей Евочке любимой только должны думать! — Глаша сорвалась на крик и стукнула кулаком по столу. — Ай-й! — Это оказалось больно: пришлось подуть на руку. Тогда-то в словесную перепалку решил вступить и Самойлов, до последнего желавший сохранять нейтралитет. — Да если бы Евочка им была любимой, не было б этой глупейшей сцены. — Вадим медленно приблизился к Саше. Выражение лица стало слишком спокойным и безэмоциональным, что никогда ничего хорошего не предвещало. — Как я разочаровался в тебе. Думал, ты настоящий мужчина и никогда не докатишься до того, чтобы оскорблять женщину. И без разницы, забрала она твоего любимого человека себе или нет. — Самойлов, как и красноволосая, включил в себе язвительность. — Ты сильный пол и должен таким оставаться в любой ситуации. — Радченко мысленно делал тысячу вдохов-выдохов, считал овечек в тщетных попытках успокоить себя. Конечно, влияние слов Вадима на него было куда более сильным. — Причём здесь пол? Я говорю о другом совершенно! — Не смею здесь спорить. Ты же говоришь, нет, кричишь о своей ревности! — Саша так и замер на месте, чуть ли не открыв рот. Никак он не ожидал, что Вадим затронет настолько личную, больную тему. И прямо при Глаше, будь она проклята! — Понятно, почему Глафира всё у тебя не так делает, почему она мерзкая. Только вот ты чем лучше сейчас, скажи? Ты посмотри на себя со стороны, мужчина! Как ты себя ведёшь? — Теперь уже разошёлся не на шутку Самойлов. — Скрывать не буду: ты мне напоминаешь кое-кого… Моего покойного брата. Да, ты же сейчас точь-в-точь как он: глупые приступы ревности, истерики, манипуляции. Саш, мне уже подобное осточертело! Ты, конечно, можешь продолжать в том же духе: опускаться ниже в моих глазах, быть таким же слабым, истеричным, жалеть себя, бедного и несчастного, без конца! Только не надейся, что я когда-нибудь буду смотреть на тебя без отвращения. — Вадим бросил последние слова, словно кинжал, вонзившийся прямо в сердце. Ра десятки раз прокручивал их в голове, хоть и мечтал бы забыть навсегда. Он не знал, как теперь жить: с отвращением, которое испытывал к нему Вадим, с его словами, причинившими и ещё долгое время обязанными причинять сильнейшую боль. Саша понятия не имел, как вынесет такую пытку, как снова обретёт что-то похожее на счастье и покой в жизни. — Я уже давно ни на что не надеюсь, Вадим. Можно сказать, терять мне нечего. И я не пытаюсь сейчас вызвать жалость: я говорю, как есть. — Звук быстрых шагов удаляющегося Ра, а затем — резко захлопнувшейся на втором этаже двери. Самойлов приложил руку ко лбу: голову вдруг пронзила жуткая боль. — Вадик, ты в порядке? — Вопрос показался ему риторическим. — Вадик! — Мужчина проигнорировал беспокойство красноволосой и ушёл в свою комнату. Он сильно жалел о каждом произнесённом резко слове, ведь чувствовал: эта ссора окажет сильно негативное влияние на каждого живущего здесь человека…