***
Несмотря на то, что Мастер держит свое обещание и позволяет Энакину утешительные объятия, когда в том есть нужда, он никогда не инициирует их сам. Всегда держится на расстоянии. Отстраненный. Вся его красота, доброта, грация и могущество — абсолютно недостижимы и всегда прикрыты щитом его проклятой отчужденной безмятежности. И Энакин может лишь с благоговением смотреть на него, как бедный ребенок, прижимающийся носом к витрине магазина со сладостями, хоть и прекрасно понимающий, что никогда не получит того, что хочет. Мастер никогда не полюбит его так, как Энакин любит его. В его сердце нет места такой сильной привязанности. Там, наверное, нет места вообще никакой привязанности. Только долг. Преданность Ордену. Верность и неукоснительное следование Кодексу. Его Мастер так отчаянно цепляется за свои джедайские идеалы, будто чувствует, что они от него ускользают. И в своем желании держаться за единственное, что он знает в своей жизни, он совершенно забывает о том, насколько эти идеалы ядовиты и губительны, не видит, как они сдерживают его, как делают его неестественно напряженным. Даже его джедайские одежды наталкивают на размышления о том, что Мастер постепенно все более и более подавляется своими идеалами. Ворот его нижней туники ползет все выше и выше по шее — удушающий и не позволяющий сделать ни вздоха — так крепко обвивается вокруг его горла, будто действительно в попытке задушить. Мастер практически утопает в безумном количестве тяжелой, жесткой ткани — ни дюйма открытой кожи, кроме лица и кистей рук. И как же, крифф подери, это бесит! Раньше Энакин не мог только дотрагиваться, но теперь не может даже смотреть! Он на грани того, чтобы расплакаться от разочарования. Энакин в таком отчаянии, что почти теряет сознание каждый раз, когда его Мастер (в редких случаях) снимает свои наручи, позволяя увидеть свои обнаженные запястья. И Энакин знает, что не заслуживает даже этого. В конце концов, он просто бывший мальчишка-раб, которому повезло оказаться падаваном самого желанного Мастера-джедая во всей Галактике. Ему все это известно очень хорошо, но тем не менее обуздать свои чувства у него не получается. Он хочет сорвать с Мастера проклятые одежды целомудрия и разорвать их на части. Хочет разбить и обрушить стены его спокойствия. Хочет ворваться в его Храм внутреннего равновесия, как дикарь-язычник, схватить его глубоко почитаемую безмятежность с алтаря и разбить ее вдребезги. Разбить на миллионы кусочков! А затем самому растянуться на том алтаре, бесстыдно и отчаянно, в желании быть единственным объектом внимания своего Мастера. — Посмотрите на меня, Мастер! — хочет крикнуть он. — Обратите на меня внимание! Я хочу его всё, без остатка! Хочу, чтобы вы думали только обо мне! Но он боится. Просто в ужасе от того, что его Мастер может однажды отвернуться от него, что в один прекрасный момент он сам протянется в Силе так глубоко, туда, где сияет нимб его Учителя — тот Свет, исходящий из его центра, яркий и торжественный, совсем не похожий на Тьму, которая исходит из ядра Энакина — и захочет нежными объятиями обернуться вокруг его ауры, но вместо привычных, радушных приветствий, почувствует, как сияющая сущность Мастера, отвергает его Тьму. И это может произойти в любой момент, стоит ему лишь заставить Мастера потерять терпение — на этом все закончится... Одна лишь только мысль об этом заставляет Энакина задыхаться на грани истерики. Вот почему он никогда не решается проверять, насколько терпеливо-снисходительным Мастер готов быть с ним. Ну, по крайней мере, он старается не проверять... Вместо этого Энакин просто довольствуется тем немногим физическим контактом, который может получить от утешительных объятий своего Мастера. Но... ему шестнадцать. Он постоянно возбужден и неудовлетворен и практически в полном отчаянии, поэтому нежность, которую его Мастер иногда проявляет, кажется только временным решением, и после каждой ее дозы у Энакина начинается ломка. Мастер — его наркотик. С такими жестокими и разрушительными последствиями. Но раз за разом Энакин продолжает возвращаться, чтобы получить еще немного. Снова и снова. Все, что ему нужно, это хороший предлог.***
Тренировки на световых мечах и спарринги — достаточно хорошее оправдание для того, чтобы бесстыдно пялиться на Мастера и даже иногда дотрагиваться до него. Хотя вообще-то они должны были помочь ему справиться с накопившимся напряжением и позволить всем его кипящим эмоциям, наполняющим его до краев, выйти. Они должны были принести облегчение. Вот только ничего из этого не происходит. Вместо этого тренировки стали пыткой. Не физической, конечно (хотя вид Мастера, одетого только в нижнюю тунику, мокрого от пота и тяжело дышащего, довольно близок к определению пытки, по скромному мнению Энакина), но желание, которое приходится преодолевать каждый раз, хуже, чем сражение с целой армией. Особенно потому, что он знает, что эту битву ему никогда не выиграть. Он не может просто взять и перестать жадно смотреть на стройную фигуру своего Мастера. Не может перестать следить глазами за каждым его движением, когда джедай осторожно, крадучись передвигался вокруг него, такой грациозный и смертоносный, пока лазурные росчерки его меча кружатся вокруг него в быстрых вспышках, больше похожих на танец. Один лишь только вид этого полностью пленяет и ослепляет Энакина, оставляя загипнотизированным и рассеянным — слишком легкой добычей для его озорно ухмыляющегося противника. Совершенно неудивительно и неизбежно, что в итоге Энакин каждый раз оказывался лопатками на земле — побежденный — либо с маломощным клинком Мастера, приставленным к горлу, либо прижатый к полу его сильным телом, всего в дюйме от его собственного. Пытка. Пытка — невозможность беззастенчиво прижаться к этому телу в ответ. Пытка — не стонать, когда разгоряченные битвой выдохи Мастера обжигают кожу его покорно подставленного горла. Пытка — не иметь возможности взять руку Мастера в свою и прижать ее к сердцу, чтобы он почувствовал, как дико оно бьется, неистово и едва не вырываясь из грудной клетки в трепещущей, восторженной эйфории от того, что находится так близко к тому, чего так страстно жаждет Это вы заставляете мое сердце биться так, Мастер, — выдохнул бы Энакин в его губы. Но он не может. Не должен этого делать. И это самая извращенная, жестокая, по настоящему садистская пытка, которую Энакин только может себе представить. Он не уверен, сколько еще сможет выносить эти страдания, прежде чем умрет, поглощенный невыносимой агонией. Агонией там, где ничего быть не должно. Агонией там, где не должно быть никаких эмоций. Только покой. Вот только Энакин в любой момент предпочел бы свою старую-добрую агонию этому их недостижимому покою. Потому что покой — ложь. И ему надоело о нем слушать. Он устал от криффовых джедаев и их проклятого Кодекса. Устал слушать о том, каким «сильным и могущественным» он должен быть. Избранный без права выбора. А что если он не хочет быть ни сильным, ни могущественным? Что, если все, чего он хочет, это покориться кому-то еще более сильному, хочет чтобы его бесцеремонно подмяли под себя и заполнили до краёв — а он будет просто лежать и принимать все, что ему дадут, как хороший мальчик. Но, конечно, так повезти могло только ему, и единственный человек, который может дать ему все, чего он хочет, — это его совершенно неприступный Мастер — человек, который никогда не схватит его, не заставит с ударом опуститься на пол, и уж точно никогда не станет использовать его тело так, как только заблагорассудится. Никогда. Но Энакин, вопреки всему, продолжает потворствовать своим фантазиям. Он подпитывает их образами и воспоминаниями о прикосновениях во время тренировок с Мастером. Танец разгоряченных, потных тел. Крепкие руки на его коже, горящей от желания. Они толкают его, заставляют подчиниться. Прерывистое дыхание на его горле. И низкий, хрипловатый голос, велящий сдаться... Энакин совсем не против грубого обращения — он любит грубость. Она — еще одна искра в его ревущем пламени желания. Ощущение твердого, сильного тела, прижимающегося к его спине и удерживающего его, странно, медитативно успокаивает. Это медово-тягучее, обволакивающее чувство, прошивающее насквозь, когда его тело принимает на себя вес Мастера — необъяснимое удовлетворение. Есть в этом какое-то странное спокойствие - быть абсолютно бессильным и беспомощным, полностью отдавая себя на милость Мастера. И это, пожалуй, единственный покой, который известен Энакину. А вот о напряжении он знает все. О, это восхитительное, будоражащее напряжение. Ощущение такое, будто стоишь на пути вздымающейся приливной волны, загипнотизированный и неспособный пошевелиться, и остается лишь наблюдать, как она растет и приближается с неумолимой скоростью. Однажды это волна смоет его. Быть может, даже сегодня...***
Сегодня его удары особенно неуклюжи. Возможно, ему было бы легче, не будь он болезненно возбужден настолько, что едва может дышать, не говоря уже о том, чтобы тренироваться. Он продолжает действовать чисто инстинктивно, на одних лишь рефлексах, и его Мастер об этом знает. Не может не знать. Его, наверняка, забавляют слабые попытки Энакина отбиваться. Все его захваты свободны, а все его удары направлены исключительно стратегически, чтобы не причинять ненужной боли. Он просто играет со своим бедным, запыхавшимся падаваном. Энакин чувствует себя настолько жалким, что ему хочется плакать. Слишком ошеломленный предательством собственного тела, Энакин не успевает вовремя развернуться, после того, как его швырнули лицом в стену, и это позволяет Мастеру схватить его за шею и пнуть под колени, лишая равновесия. Энакин падает лицом в пол с визгом, совершенно недостойным джедая. Рука Мастера хватает его за непослушный ворох кудрей — Энакин отрастил волосы исключительно назло дурацкой традиционной стрижке падавана. Мастер никогда не возражал. Ни разу даже не упомянул об этом, но его молчание, очевидно, не значило, что он не может преподать ему урок. И теперь, кажется, настало время Энакину пожалеть о своем опрометчивом решении быть мятежным подростком. Испуганный вздох, сорвавшийся с его губ, превращается в стон, когда он растягивается на тренировочном коврике. Его тело содрогается в шокирующей, сметающей все на своем пути волне удовольствия, распространяющейся оттуда, где Мастер тянет его за волосы. Сквозь пелену восторга Энакин чувствует, как колено учителя давит ему меж лопаток и прижимает к полу. Заставляет подчиниться. Энакин скулит, беспомощно царапая пальцами пол. Как же хорошо! Как чертовски приятно. — Вы делаете мне больно, Мастер, — выдыхает он, едва не всхлипывая от удивления. Его голос дрожит от внезапно нахлынувшего удовольствия. Прошу, не останавливайтесь, — хочет взмолиться он, но слишком поздно — Мастер уже отпускает его и делает шаг назад, терпеливо оглядывая то безобразие, которое сейчас представляет из себя его падаван, и ожидая, пока он поднимется. Энакин не хочет подниматься. Энакин хочет умереть. Просто вот так взять и умереть: жалкой кучкой конечностей и смятых одежд, валяющийся на полу и захлебывающийся волной собственных бушующих гормонов. Он пытается приподняться на дрожащих руках, но они его совсем не держат. Тело вдруг кажется слишком тяжелым, будто наполненное свинцом унижения и жалости к самому себе. Энакин все еще прячет пылающее лицо, уткнувшись им в тренировочный коврик, и он скорее чувствует, чем видит, как его Мастер опускается на колени рядом с ним. Его ладонь успокаивающе касается того самого места, где всего мгновениями раньше его колено вжимало Энакина в пол. — Ты в порядке, Эни? Сильно больно? О, это очень больно. Только не физически. Ну, почти не физически. Плечи Энакина заходятся в дрожи истерического смеха. Вы даже не представляете, Мастер! — хочется кричать ему из самых глубин отчаяния. — Позволь я исцелю, милый. Энакин чувствует, как большие, нежные ладони осторожно тянут его за плечи, переворачивая на спину. С губы срывается капля крови, тонкой дорожкой убегая вниз, и Энакин смотрит на своего Мастера широко распахнутыми глазами: его зрачки невероятно, пугающе темные и расширены настолько, что вот-вот затопят радужку. — Эту боль не сможете исцелить даже вы, Мастер, — шепчет он с безнадежной обреченностью. Его тело вновь заходится дрожью неконтролируемого смеха, грозящего перейти в истерику. — На что ты снова обиделся, Энакин? Что не так я сделал на этот раз? — Мастер выглядит совершенно растерянным, и мягкость его глаз не может скрыть усталости. — Я знаю, что ты подросток и, вероятно, думаешь, что твой скучный учитель слишком стар, чтобы понять твои проблемы, но... Если бы мы могли просто поговорить... Энакин, переполненный внезапным гневом, отталкивает руки своего Мастера. — Хватит! Прекратите это! Вы не можете меня исцелить! Вы не можете... — Он пытается встать, но его твердой рукой тут же швыряют обратно на пол. — Тебе нужно успокоиться, Энакин. Мастер перекидывает через него ногу и придавливает своим весом, удерживая на месте и сражаясь с его машущими во все стороны руками. — Отпустите меня, Мастер! Отпустите меня! Мне не нужна ваша жалость! Отпустите! — Энакин продолжает колотить его по груди, с поразительным усердием пытаясь оттолкнуть. Но джедай держит крепко. В этом весь его Мастер — абсолютно несокрушимый, уравновешенный и не теряющий контроля над собой даже перед лицом дикой, безудержной ярости своего падавана. Если бы Энакин Скайуокер был джедайским мечом — острыми и безжалостным, то Оби-Ван Кеноби был бы мандалорским железом — сильным, несгибаемым и способным выдержать любую атаку. Так что корчащийся и извивающийся под ним Энакин, несмотря на все свои жалкие попытки освободиться — не добивается этим совершенно ничего. И Энакин перестает сопротивляться. Его запястья прижаты к полу руками Мастера с обеих сторон от его головы. А Энакин просто лежит, больше не сопротивляясь и не вырываясь, лишь с испугом глядя на мужчину широко распахнутыми глазами и глотая воздух приоткрытыми губами. Его грудь тяжело вздымается и опускается под тяжелым дыханием, словно у измученного, загнанного дикого животного, лишенного всякого гнева и отчаяния. Все, что осталось — ревущая внутри буря запретного желания. По лицу Энакин разливается горячий румянец, когда до него, наконец, доходит, насколько компрометирующе его положение: он лежит, раскинувшись под своим Мастером, крепко сжимающим его руки в захвате, и внезапно чувствует себя таким беззащитным и уязвимым... И ему это нравится. — Мастер... — раздается его голос, больше похожий на всхлип и скулеж одновременно. Он откидывает голову назад, глаза закатываются в чистом экстазе полной и безоговорочной капитуляции. — А-ах! — Перестать притворяться, что тебе больно, Энакин. Ты не ранен. — Утверждение. Не вопрос. Упрек. — Ты проиграл намеренно. Ты хотел проиграть. Голос его Мастера такой же уверенный, как и всегда, когда дело доходит до того, чтобы взглянуть сквозь всё враньё Энакина правде в глаза. Но на этот раз в его голосе звучит раздражение и даже разочарование. Это плохо. Очень плохо. Но горячее неровное дыхание Мастера обжигает его шею, посылая волны удовольствия по всему телу, и Энакин вовсе не чувствует, что проиграл. Нисколько. — Ты же этого и добивался, да? Хотел, чтобы я причинил тебе боль и насильно заставил подчиниться, — рычит мужчина в ухо Энакина, хватая его за волосы и заставляя посмотреть на себя. — Не так ли, падаван? — Да, Мастер, — послушно хнычет Энакин. Его рот приоткрывается на вдохе, а глаза закатываются от удовольствия, сдержать которое он больше не в силах. Груб. Он, наконец-то, груб с ним. Наконец-то, дает ему хоть что-то, кроме всей бесконечной доброты, безустанно душащей Энакина пониманием того, насколько он ее недостоин. Но в следующий миг Мастер резко отпускает его, быстро поднимаясь и бормоча что-то вроде: «Крифф бы побрал этих мятежных подростков!» Он качает головой, явно разочарованный. — Если хочешь ненавидеть меня — просто ненавидь, Энакин. Нет необходимость искать для этого поводы. И никогда больше даже не пытайся выставить меня бессердечным негодяем, желающим тебе зла... У меня нет и никогда не было намерения причинять тебе боль, и ты это знаешь. В одно мгновение он был здесь, а в следующее — зал уже пуст, если не считать жалко валяющейся на полу фигуры Энакина. Поспешный уход Мастера настолько ошеломил его, что он даже не пытается пошевелиться: просто продолжает лежать так, как удерживал его Мастер, словно все еще пригвожден к одному месту его руками и телом. — Но я хотел, чтобы вы причинили мне боль, — шепчет Энакин в пустоту. Он закрывает глаза и прижимает запястья к полу над головой, вспоминая ощущение грубой, злой хватки Мастера. За всю свою жизнь Энакин ни разу не был возбужден настолько сильно — будто какой-то афродизиак просачивался в его вены через кожу в том месте, где руки Мастера сжимали его. Он подносит правую руку к глазам и смотрит на нее, загипнотизированный узорами синевато-красных гематом, быстро наливающихся вокруг запястья. Это самый драгоценный подарок, который только мог дать ему Мастер. Это доказательство того, что произошедшее было реальностью, а не просто одной из грязных, извращенных фантазий Энакина. Реальностью! Он действительно был там, распластанный под своим Мастером, придавленный его телом, беспомощный и совершенно беззащитный, умоляющий, чтобы его использовали так — всё, как ему всегда и хотелось. Энакин сжимает ладонью свое пострадавшее запястье. Его хватка усиливается, и он прижимает его обратно к полу над своей головой и закрывает глаза, наслаждаясь мечтой о том, что его Мастер может сделать с ним это снова — даст ему всю боль и удовольствие, которые он хочет, заставит его подчиниться, заполнит голодную пустоту в его груди. Ту пустоту, которая жаждет только Оби-Вана Кеноби — его и только его одного. Энакин увидел это. Увидел, как безмятежность Мастера исчезла, и пусть всего лишь на мгновение, но вместо нее пришло что-то другое. Опасное. И может быть, если в следующий раз Энакин надавит немного сильнее... оно придет снова, чтобы немного поиграть с ним. Или сожрать целиком. Он бы совсем не возражал.***