***
Энакину почти семнадцать, и он достаточно взрослый, чтобы перестать дуться как ребенок и наконец понять, что его Мастер делает все, чтобы удовлетворить его ненасытную потребность в прикосновениях. Тем не менее, он все еще джедай, который с детства воспитывался в Храме, и глядя на то, как отчаянно он борется даже с малейшими проявлениями эмоций, Энакин часто задается вопросом, а человек ли его Мастер вообще. Он пытается быть щедрым на похвалу и любовь, зная, как сильно его падаван жаждет их, но все еще выглядит потерянным и даже несколько потрясенным каждый раз, когда Энакин об этом просит. Мастер, не обнимете меня? Совсем ненадолго? Можно я буду держать Вас за руку пока мы медитируем, Мастер? Можно я посижу у ваших ног, пока вы читаете, Мастер? Каждый раз джедай на него смотрит, будто громом пораженный, но держит свое обещание и никогда не отказывает Энакину. И все же этого недостаточно. Никогда не будет достаточно. И Энакин ненавидит то, как далеко он готов зайти ради одного лишь проблеска снисходительной доброты своего Мастера, такой одновременно сладкой и болезненной. Его пугает то, как одна мягкая, терпеливая улыбка может заставить его дрожать от всепоглощающего желания подчиняться. Быть полезным. Быть хорошим. Все, что угодно, только бы получить хоть самое крохотное прикосновение: хлопок по плечу, взъерошенные волосы, а если он будет вести себя очень, очень хорошо, быть может, он даже получит поцелуй в лоб. Но такого уже почти никогда не происходит, поэтому Энакину приходится разыгрывать сложные сценарии, чтобы привлечь пару капель внимания Мастера. И с каждым разом ему нужно быть все изобретательнее и изобретательнее. Так, чтобы его Мастер забыл о том, что он криффов Переговорщик, хоть на одну проклятую минуту и дал своему жаждущему падавану хоть что-нибудь. Улыбку. Прикосновение. Взгляд. Хоть что-нибудь. Что-угодно.***
— Вы не исцелите меня, Мастер? — Энакин смотрит на него совершенно невинным щенячьим взглядом. Оби-Ван немедленно закатывает глаза в ответ. — Ты когда-нибудь вырастешь из этой своей привычки раздувать из мухи слона, Энакин? Это всего лишь крошечная царапина. Она заживет сама в мгновение ока. — Но, Мастер! — Энакин выглядит почти что оскорбленным. — Я истекаю кровью! Он откладывает кухонный нож и поднимает руку, демонстрируя своему совершенно не впечатленному Мастеру залитую красным ладонь. Оби-Ван хлопает себя по лбу с раздраженным вздохом: — Это даже не кровь, Энакин — это просто сок помидора, который ты резал. — Но я страдаю, Мастер! — надувает губы Энакин. — Вы должны исцелить меня! Оби-Ван лишь устало сжимает пальцами переносицу. — Знаешь что? Хорошо. Если ты действительно так сильно ранен, то мой долг как твоего Мастера, отправить тебя в Залы Исцеления. Так что давай, иди! — Он нетерпеливым взмахом руки указывает на дверь. — Но... — недоверчиво взирает на него Энакин. — Но вы никогда не отправляли меня в Залы Исцеления, Мастер! Вы всегда исцеляли меня сами. — Что ж, я отправляю тебя туда сейчас, — возражает Оби-Ван, отворачиваясь в явном раздражении. — Иди. Энакин скрещивает на груди руки и с упрямой решимостью настаивает: — Исцелите меня, Мастер. Или я умру! — От этой крошечной царапинки? — Оби-Ван иронично вскидывает бровь. — Сомневаюсь. Энакин долго сверлит его возмущенным взглядом, прежде чем вскинуть руки и буркнуть недовольное: — Ну и отлично! А потом он убегает из их комнат, в яростном вихре одежд. Через час главный целитель Храма связывается с Оби-Ваном, чтобы сообщить, что его падаван умирает, хотя физически он абсолютно здоров. Оби-Ван вздыхает и обреченно смотрит в потолок. Умирает из чистого упрямства. Просто потрясающе!***
— Единственное физическое повреждение, которое мы смогли обнаружить, это небольшой порез на его пальце, — объясняет Оби-Вану целительница тви'лечка. — Но похоже, что этот порез не заживает, а через него выходит вся жизненная сила падавана Скайуокера. Боюсь, его состояние ухудшается очень быстро. Что бы мы ни делали, такое ощущение, будто мальчик не хочет поправляться. Он сопротивляется лечению, Мастер Кеноби. — Спасибо за ваши старания, — говорит Оби-Ван, склоняя голову в знак признательности, — но думаю, что дальше я сам справлюсь. Он входит в палату Энакина, и его руки раздраженно скрещиваются на груди, но мгновенно опадают обратно, стоит только ему увидеть своего падавана — бледного и неподвижного — лежащего на койке и сверлящего потолок невидящим, стеклянным взглядом. — Энакин! — Оби-Ван задыхается от ужаса и бросается к нему. — Очнись! Желудок словно наливается свинцом, потому что сердце, кажется, оборвалось и ухнуло куда-то в него, бешено колотясь и захлебываясь адреналином. — Эни, — едва слышно выдыхает Оби-Ван, встряхивая падавана за плечи. Энакин лежит в руках Оби-Вана словно безвольная, тряпичная кукла. — Нет, нет, нет, нет... — неверяще качает он головой, — Пожалуйста, Эни, очнись... Его руки обхватывают пепельно бледное лицо падавана, ладонь скользит по растрепанным волосам мальчика, нежно отстраняя пряди. Оби-Ван склоняется над ним, и их лица так близко, что он почти прижимается лбом к его лбу. — О, Энакин, что же ты наделал? — шепчет Оби-Ван в нескольких дюймах от побелевших губ падавана и прикрывает глаза, концентрируясь на своей ауре, протягивая ее и позволяя ей плотно обернуться вокруг такой слабой и сжавшейся в комочек ауры Энакина словно защитный кокон. — Давай же, излечи его! — велит он, посылая волну энергии в черную дыру души Энакина, и чувствует, как она вздрагивает в ответ и тянется к нему с отчаянной нуждой. «Излей в меня свой Свет, — шепчет Тьма с жадным, ненасытным желанием, цепляясь за звездную сущность Оби-Вана. — Позволь мне поглотить тебя целиком. Я хочу тебя всего. Чтобы ты сиял только для меня». В бескрайной темноте космоса — такой мучительно холодной и режущей его своей остротой — Оби-Вану кажется, что эта черная дыра — единственное тут по-настоящему живое существо. Она горячая и пульсирующая, как сердцебиение, бурлящая в своем голоде и излучающая эту невыносимую, головокружительную потребность. Она сожжет его, если он потянется к ней. Поглотит его своей настойчивостью. Он будет погружаться в нее — все глубже и глубже — за горизонт событий, в бездонную пропасть, туда, где вся материя перестает существовать и где царит бесконечный хаос. Он будет падать все глубже и глубже — до тех пор, пока у его Света не останется и надежды на то, чтобы вырваться. Пока от него самого не останется ничего... И Оби-Ван знает, что он должен немедленно отступить, должен отдернуть руку и прекратить свое исцеляющее прикосновение, должен держаться как можно дальше. Но он этого не делает. Потому что черная дыра умоляет его, манит и притягивает, обещая теплые, любящие объятия, и абсолютно завораживает своим ужасающим очарованием. Упади в меня. Позволь моему бархату обернуться вокруг тебя. Нежно-нежно... Позволь мне любить тебя. Защищать тебя. Ты будешь в безопасности внутри меня. Мастер... Так что нет, Оби-Ван не отдергивает руку в ужасе и отвращении, как следовало бы. Вместе этого его рука сжимается в волосах его падавана и тянет, пока их лбы не соприкасаются. — Впусти меня! — шипит он, и его сущность с безжалостной решимостью бьется о ментальные щиты мальчика. Удар. Еще один. Еще и еще. Никаких тонких уловок.Никаких отточенных навыков. Только сила — грубая и жестокая — единственное, чему Энакин Скайуокер уступит. — Ты впустишь меня! — рычит Оби-Ван, и каждое его слово — это гулкий стук о ментальные щиты. Он наносит удар за ударом, безжалостно и неумолимо, пока в грохоте атаки не различает едва слышную мольбу. Сильнее, Мастер! Ударьте сильнее! Сильнее... Этот отчаянный вой заставляет последнее, что сдерживало Оби-Вана, со звоном оборваться. — Ты сдашься и впустишь меня! — сквозь зубы цедит он, толкаясь вперед вдвое сильнее, ломая несокрушимые щиты своего падавана с безжалостной, безудержной силой, пока они не рассыпаются мириадами острых осколков. И Оби-Ван идет по острым граням босыми ступнями, чувствуя, как они хрустят и трескаются под его весом. Он идет, пока не оказывается в самом эпицентре бури — в душе Энакина. Там, окруженный голодной темнотой, он позволяет своей ауре расширяться и разрастаться до тех пор, пока она не затопляет все существо его падавана, поглощая и подавляя его, сжимая так сильно, пока он не перестает сопротивляться. Сила Энакина дрожит и замирает под давлением сущности Оби-Вана вокруг него, будто он на самом деле давит ногой на его грудь. Оби-Ван смотрит на него, прижатого к земле и неподвижно лежащего, безропотно подчиняющегося его воле. Сейчас он мог бы делать с глупым мальчишкой все, что только пожелает. Мог бы сломать его — стереть в пыль, раздавить словно букашку. Мог бы выжечь его темное присутствие, как простое пятно на полотне Силы. И Энакин не в силах будет остановить его. Нет, он даже не попытается, о бедное наивное дитя. Он будет просто лежать,послушный и покорный своему Мастеру. Он уступит ему, как взял привычку уступать во всех их тренировочных сражениях. — А теперь будь хорошим мальчиком, Энакин, и не сопротивляйся, — приказывает Оби-Ван, наклоняясь над ним и сжимая ладонью его горло, предотвращая попытку побега. Тьма его падавана дрожит, покорная и уязвимая, беспомощно восприимчивая к подавляющему присутствию его Мастера. Я ваш. Делайте со мной все, что пожелаете. Оби-Ван устало вздыхает. — Позволь мне исцелить тебя, глупое дитя.***
Энакин резко подрывается, задыхаясь и дрожа всем телом. Он не может дышать. Не может дышать. Не может... Легкие горят, не способные сделать ни вдоха. Энакин задыхается, хватает воздух ртом, пытаясь дышать, но не получается. Он не может... — Дыши для меня, Эни, — милостиво разрешает голос его Мастера, и Энакин, наконец, жадно вдыхает, очарованный ощущением горячей ладони, медленно соскальзывающей с его горла и оставляющей после себя ожерелье синяков и гематом, гордо обвивающих его шею, как великолепная россыпь фиолетовых драгоценных камней. Его глаза широко распахиваются. Энакин смотрит на лицо своего Мастера, нависшее над ним, наблюдая за кружением бури в его небесно-синем взгляде, направленном только на него, с такой жадностью, будто он никогда больше не получит такое безраздельное и всепоглощающее внимание. — Мастер... — Его губы приоткрываются, с мягким выдохом удовольствия проговаривая любимое имя. Он все же получил то, что хотел: его Мастер исцелил его, вылечил, собрал разбитую вдребезги мозаику воедино, кусочек за кусочком, пока он вновь не стал целым. Пусть даже и лишь на время. Он получил то, что хотел, но какой ценой? Энакин вздрагивает от внезапно вновь нахлынувших страданий и тревоги. Есть что-то смутно и неизбежное, клубящееся на горизонте их связи в Силе. Что если на этот раз он зашел слишком далеко? В своей жадной голодной тоске по Мастеру, по постоянному электрическому гудению его ауры вокруг своей — искромсанной и страждущей. Что если Мастер больше не позволит ему находиться рядом, и больше не будет его успокаивающего присутствия, способного удержать и прекратить его ревущую внутри бурю. Что, если Мастер просто вышвырнет его на улицу после всего, что он натворил? Что, если... Энакин вновь начинает дрожать, издавая душераздирающие всхлипы. — Мастер, пожалуйста... Простите, я... — он обвивает руками его шею, утягивая за собой на больничную койку и отказываясь отпускать. — Вы нужны мне. Я ничего не могу с собой поделать. Не могу. Прошу... — горячо шепчет он, прижимаясь носом к шее мужчины и пряча заплаканное лицо в таком до боли привычном жесте. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы стать рыцарем, но в душе все еще глупый маленький мальчик, — с упреком бормочет его Мастер, но его ладони все же ласково перебирают волосы Энакина. — Ты хоть понимаешь, что ты с собой сделал, Эни? Энакин давится очередным всхлипом, но ответа от него и не ждут. — Этого не должно повториться. Не просьба. Прямой приказ. И Энакин вторит ему, закрыв глаза и позволяя стону сорваться с его полуприкрытых губ: — Этого не повторится, Мастер. Лишь мгновение поколебавшись, Мастер прижимается губами к его влажной, горящей щеке в легком, целомудренном поцелуе. — Хороший мальчик.***