***
— Иди сюда, милый. Сядь у моих ног. Осознание обрушивается на бедный спутанный разум Энакина, как Звездный Разрушитель: Мастер никогда раньше не просил его подчинения. Ни разу. Ему просто не нужно просить — Энакин и так всегда делает все, чтобы угодить ему, а мужчина всегда отступает назад от Энакина и кружит вокруг него, словно в танце, пресекая все его попытки приблизиться и отдаляясь вместо этого еще больше. Всегда так соблазнительно близок и все же недостижим. Это опьяняет. Это заставляет Энакина желать все большего и большего с каждым мгновением, что они проводят вместе. Это пугает его, совсем немного, но все же не удерживает его от попыток привлечь внимание Мастера. Но никогда прежде Мастер не просил его подойти ближе — нет, именно Энакин всегда был тем, кто инициировал эту опасную, интимную близость. А теперь... Мир накреняется на своей оси, когда Энакин послушно опускается на колени между разведенными бедрами своего Мастера. Он так ничтожен перед ним. Он может лишь смотреть, затаив дыхание, как нежная улыбка медленно растекается по его губам. Его Мастер — идеальный джедай, всегда абсолютно себя контролирующий, но не это делает его таким совершенным в глазах Энакина — а этот необъяснимый контроль, который Мастер имеет над ним. И это именно то, что нужно Энакину — контроль Мастера, потому что у него нет своего собственного. — Мастер, — выдыхает Энакин. Дрожь пробегает по всему его телу, когда он складывает руки на коленях и покорно склоняет голову. Он хороший мальчик. Надеется, вопреки всему, что сможет скрыть свое жгучее желание — яркое и голодное во взгляде. Внезапная уверенность, что в этот раз его не проигнорируют и не оттолкнут, что он получит столько внимания, сколько вообще сможет принять, заставляет его едва ли не задыхаться от нетерпеливого предвкушения. Он счастливо вздыхает — наконец-то! — когда Мастер вплетает пальцы в его волосы и заставляет его слегка откинуть голову назад, обнажая шею. Дрожь сотрясает тело Энакина, а веки опускаются сами собой. Но в следующий миг... — Смотри на меня, Энакин, — требует его Мастер, и глаза Энакина вновь распахиваются, с тлеющими угольками дикой, отчаянной страсти, скрытой под пеплом его застенчивого, смущенного желания. Мастер смотрит на него сверху вниз, его губы слегка приоткрыты, а прядь волос упала на глаза. Энакин нервно проходится языком по губам, мысленно задаваясь вопросом, нравится ли он своему Мастеру вот таким — послушным и смотрящим на него бесконечно влюбленным взглядом. — Ничего не хочешь мне сказать, дорогой? — бормочет джедай, вопросительно приподнимая бровь, выпуская локоны Энакина и откидываясь на спинку кресла. — Я... — Энакин нервно сглатывает. Ему столькое — так много всего — нужно сказать Мастеру, но... — Мне очень жаль, что я разгромил гостиную, Мастер. Джедай на мгновение прикрывает глаза в знак одобрения, все еще улыбаясь своей мягкой, снисходительной улыбкой, которая неизменно заставляет Энакина чувствовать себя недостойным этой доброты. Он терпит тебя, Энакин. Но лишь до поры, до времени. Не испытывай его терпение. Горькие непрошенные слезы сжимают горло Энакина. Ему хочется плакать. Он хочет... Но Мастер все еще не сказал ни слова, ожидая, что Энакин продолжит исповедь, и Энакин продолжает, глотая слезы вместе со своей гордостью: — И мне жаль, что я выпил весь ваш тви'лекский ликер, Мастер. Мужчина склоняет голову набок, изгибая бровь и выглядя крайне позабавленным. — О чем еще ты сожалеешь, мой несносный падаван? На лице Энакина отражается искреннее непонимание и озадаченность, и он осторожно отвечает: — Эм... Ни о чем?.. Мастер слегка морщит лоб, и Энакин сразу же понимает, что он дал совсем не тот ответ, который Мастер хотел услышать — он ошибся. — А что насчет того, что ты едва не убил Мастера Воса? — терпеливо подсказывает мужчина. — Об этом ты не сожалеешь, падаван? — Но, Мастер! — шокировано восклицает Энакин. В нем вспыхивает гнев — грубый и неконтролируемый. Он неистовым вихрем кружится вокруг него. — Мне пришлось! Он... Он... коснулся вас! Он... Энакин задыхается от праведного негодования. Грудь вздымается от учащенного дыхания, кровь приливает к лицу. Он вскакивает на ноги и бросается прочь. Но в следующий миг, повернувшись к Мастеру спиной и ссутулив плечи, он в отчаянии запускает руки в свои непослушные кудри. — Ты же знаешь, что нет смысла бежать от меня. Я все равно чувствую твою ярость, падаван, — терпеливо произносит голос Мастера — низкий, шелковистый и совершенно невозмутимый. — Чувствую, как она собирается вокруг тебя. Как взывает к твоей Тьме. Я слышу, как она гудит в твоих ушах. Энакин мгновенно оборачивается с распахнутыми от ужаса глазами. Мастер не должен знать, насколько он близок к Темной стороне. Он будет разочарован. Он вышвырнет его из Храма, потому что гнев — это не криффов путь джедаев... — Я... я вовсе не в ярости, я просто... — оправдывается Энакин и, хотя его голос дрожит от страха, технически, он не лжет. Он действительно не в ярости — он просто в бешенстве. Уголки губ Мастера подергиваются и вновь растягиваются в снисходительной улыбке. Его взгляд такой мягкий и нежный — в таком разительном контрасте со смятенным, страдальческим выражением лица Энакина, что ему хочется плакать, как маленькому ребенку, от ощущения собственной недостойности. — Да брось, Энакин, — протягивает Мастер, явно забавляясь. — Ты же знаешь, что совершенно себя не контролируешь. Я могу прочесть каждую твою эмоцию — ты прямо-таки швыряешь их в меня. Вот почему я никогда не спускаю с тебя глаз. А как же иначе, если ты всегда так себя ведешь? Если твое присутствие в Силе — открытая рана, и ты едва ли не умоляешь Темную сторону забрать себя. — Нет, Мастер, я... — голос Энакина срывается. — Это неправда... — На колени, падаван. — Мастер наклоняет голову на бок, и в его голосе не возможно прочесть абсолютно ничего. — Сейчас же. И Энакин снова падает на пол перед своим Мастером, будто кто-то толкнул его сзади в спину, и замирает на дрожащих руках и подгибающихся коленях. — Мастер, я знаю, что месть — это не путь джедая, но... Я должен убить того киффара, пожалуйста... Прошу! — хнычет Энакин. Его голова несчастно опускается меж поникших плеч, пока он на коленях ползет ближе к креслу своего Мастера. Там он садится на пятки, упираясь руками в свои колени и слегка склонив голову. Его поза покорна, но глаза — нет. Они пылают лихорадочным блеском. — Я не могу просто... Он... Он подошел так близко... Трогал вас своими мерзкими лапами! — Но ведь это ты позволил этому случиться, Энакин, — безапелляционно замечает Мастер и с любопытством наблюдает, как лицо Энакина искажается от ужаса при каждом его слове. — Это ты не остановил его вовремя, потому что был слишком поглощен своими собственными надуманными страданиями. А ведь на его месте вполне мог оказаться наемный убийца. Он мог причинить мне боль. Он мог убить меня прямо на твоих глазах... Энакин зажимает ладонью рот, пытаясь заглушить свой страдальческий всхлип. Его глаза в ужасе округляются от осознания. Он подвел своего Мастера. Он не защитил его. Он плохой, очень плохой падаван. Позорище. Глупый, бесполезный, беспомощный ребенок. Сплошное разочарование... — Ты слушал свою Тьму, а не меня. Ты позволил ее голосу направлять тебя вместо моего. И ты заставил меня повторить дважды. Упреки Мастера звучат мягко, его голос по прежнему медово-тягучий, но в нем есть какая-то новая, едва различимая резкость, говорящая о том, что впредь он не потерпит такого непослушания. — Я учил тебя быть мечом. Смертоносным и точным. Я не могу допустить того, чтобы ты был таким непослушным, мой падаван. Энакин почти физически чувствует разочарование Мастера. Оно просачивается под его кожу, в каждую клеточку тела, подобно яду, заставляя его кричать в агонии и, в итоге, обессилено упасть вперед, неуклюже растягиваясь на ковре перед своим недовольным Мастером. — Простите меня, Мастер! Пожалуйста, пожалуйста! — умоляет он сквозь рыдания, припадая к ногам Мастера и утыкаясь лицом в его обнаженную лодыжку. Он содрогается от боли и отчаяния, цепляясь руками за ворс ковра в попытке удержаться и не прикоснуться к Мастеру без разрешения. Но когда он все же осмеливается приподняться на руках и поднять голову, чтобы взглянуть на Мастера глазами, полными мольбы и надежды, то все, что он видит, — это лицо, выражающее какое-то непостижимое, отстраненное спокойствие. Никакого сострадания. Никакой жалости. И Энакин замирает. Перестает двигаться, дрожать и даже дышать — просто замирает полностью, совершенно неподвижно. Будто парализованный. Он ждет, наблюдая, будто в замедленной съемке, как рука Мастера тянется к нему, скользит с шеи на затылок. Длинные изящные пальцы путаются в его взъерошенных волосах. И сжимаются в хватке. Жесткой и болезненной. — Простите, Мастер! — Губы Энакина приоткрываются в жалостливом стоне, и он позволяет своей голове откинуться на руку Мастера и совершенно податливо почти повиснуть в его крепкой хватке. — Я был таким плохим падаваном. Вы должны меня наказать. — Ну надо же, — тянет бархатистый голос Мастера, удивленный, но, несомненно, довольный. — Неужели мой упрямый, мятежный падаван сам хочет, чтобы я его наказал? Из-под полуприкрытых век Энакин наблюдает, как его Мастер шевелится в кресле, наклоняясь к нему ближе и выдыхая горячим дыханием на и без того горящую щеку свой приказ: — Умоляй. Низкий рокот голоса Мастера вливается в Энакина. Он словно гипнотизирующий, зовущий маяк для потерпевшего крушение корабля его разума. И это слишком хорошо, слишком невыносимо: тело Энакина содрогается, когда приказ пронзает его горячим электрическим током удовольствия. — Пожалуйста, Мастер! — жалобно всхлипывает он, пытаясь приподняться на трясущихся руках. — Прошу, накажите меня! Причините боль! Заставьте меня кричать, Мастер! Он задыхается, его грудь в паническом ритме поднимается и опускается. Голова кружится, и Энакин не может ни на чем сосредоточиться, даже на словах, что слетают с его губ сами собой, такие бесстыжие и неудержимые. — Покажите ваш контроль, Мастер. Поставьте меня на место. Заставьте подчиниться. — Его руки дрожат, когда он заводит их за спину в жесте абсолютной покорности. — Свяжите мне руки, как обещали. Пожалуйста, пожалуйста... Энакин уже превратился в комок всхлипов и рыданий, когда Мастер, наконец удовлетворенный его мольбами, сокращает расстояние между ними и почти касается губами его уха. Горячее дыхание обжигает все существо Энакина, но он все еще неподвижен. Не может пошевелиться, не может сделать и вдоха после того, как мужчина едва ли не мурлычет: — Мне не нужно связывать тебя, чтобы контролировать, мой дорогой.***
Ну разве это не самая сладкая вещь во всей вселенной? Энакин Скайуокер, стоящий перед ним на коленях. Сын Тьмы был прав: это его место. Избранный, сильнейший из чувствительных к Силе в истории, его своевольный, гордый падаван — пресмыкается у его ног, зовет его Мастером и умоляет сделать с ним все, что душе угодно. И это Оби-Ван сделал его таким. Медленно, незаметно... Ломая его нежными прикосновениями, разбивая добрыми словами, сокрушая мягкими улыбками. Понемногу. Он извращал его разум, дергал за его ниточки, крушил его щиты, пока мальчишка не запутался в его сетях окончательно и безнадежно. Пока он не утратил способность видеть что либо вокруг, ослепленный сияющим нимбом своего Мастера. Мысль о том, что он, наконец, полностью подчинит себе своего непокорного падавана, словно гром торжествующе прокатывается по венам Оби-Вана. В конце концов, он сам, вероятнее всего, должен был быть поглощен могущественной Тьмой Энакина, но каким-то образом ему удалось укротить ее. Приручить. Посадить на цепь и велеть лежать у его ног. И Тьма повиновалась. И теперь Оби-Ван — единственное существо во всей Вселенной, голосу которого Энакин Скайуокер не может сопротивляться. Этот голос научил его всему, что он знает. Этот голос не нужно даже повышать, чтобы мальчишка был полностью разбит и повержен, в отчаянии рыдая и умоляя приказывать ему. Еще! Еще, Мастер! И вся эта необузданная сила, весь этот пылающий хаос, которые представляет из себя Энакин Скайуокер, теперь принадлежат ему. И он просто умоляет, чтобы его взяли. Прямо сейчас, в этот самый момент, он кричит в Силе, нетерпеливо дергая за нить их Связи: Я хочу быть вашим, Мастер! Возьмите меня! Сделайте меня своим! — Ты и так весь мой, Эни, — мягко шепчет Оби-Ван, чувствуя, как его захлестывает пьянящий прилив удовлетворения. — Ты принадлежишь мне. Мальчик перед ним дрожит, как осиновый лист на ветру. Его и без того опущенные щиты падают, и он впускает своего Мастера в самое ядро своей души. — Да, милый... Впусти меня, — ласково шепчет Оби-Ван, гладя кудри Энакина. Его тон такой мягкий, но вместе с тем повелительный, и Энакин не может не подчиниться ему, даже если бы и хотел сопротивляться. Веки мальчишки трепещут, а губы приоткрываются, испуская жалобные стоны. — Мастер... Это слово на вкус одновременно как сладкая, невинная покорность и грязная, распутная похоть, тающая на губах Оби-Вана, когда Энакин выдыхает его всего в нескольких дюймах от его лица. Глаза мальчишки на секунду распахиваются в благоговейном ужасе, когда он чувствует, как густая, бархатистая Сила Оби-Вана вливается в его душу, но затем они вновь закрываются, и он откидывает голову назад, опьяненный и ошеломленный этим ощущением. — О, мой маленький глупенький падаван, — сладко, нараспев тянет Оби-Ван, но его взгляд беспощаден, а губы обнажают оскал. Энакин Скайуокер звал его Мастером с самой первой минуты их встречи, предлагая себя ему так бесстыдно, так отчаянно, сбрасывая свои щиты и приглашая его в свой разум. Такой податливый. Уязвимый. Оби-Ван мог бы разорвать его на части прямо сейчас. Он мог бы сломать его, как фарфоровую куклу. Он мог бы затопить его своей сущностью и заставить его захлебываться в ней до тех пор, пока тот не забудет, что он вообще существует. Пока он не станет всего лишь безмозглой марионеткой в руках своего Мастера. И Сын с Дочерью, может, пока и всемогущи в игре, которую они ведут, но все равно только Оби-Вану решать, на какой стороне его падаван окажется в конечном итоге. Сила потрескивает от удовольствия, послушная Оби-Вану и словно ошейник обвивающая и стискивающая горло Энакина. Но лишь слегка. Лишь предупреждение и небольшая демонстрация того, к чему может привести его неповиновение. Но Энакин не боится — он лишь отчаянно хнычет. Его мокрые ресницы дрожат на пылающих щеках, и он тянется к руке Оби-Вана, направляя ее, чтобы она обернулась вокруг его горла по-настоящему и сжала, оставляя под пальцами аметистовое ожерелье гематом. Он поскуливает, пытаясь сильнее вжаться в эту хватку на своей шее, и Оби-Ван с шокирующей ясностью понимает, что он действительно мог бы убить мальчишку — нужно лишь надавить чуть сильнее... И Энакин позволит ему это. Он подчинится ему в реальности так же, как однажды и навсегда подчинился в Силе. Доверит ему свою жизнь, отдастся полностью и до последнего вздоха. И одно лишь только понимание этого настолько болезненно, интимно и эротично, что Оби-Ван на мгновение чувствует себя ошеломленным и загипнотизированным. Но он не должен запутаться в собственной паутине. Не должен влюбиться в свое творение. Он не должен отвечать взаимностью на похоть и страсть своего падавана, не должен поддаваться желанию обладать им. О, так много вещей, которых он делать не должен, но... К черту их все.***
Энакин издает низкий, восхищенный стон, когда Мастер усиливает хватку на его шее и наклоняет его голову в сторону, чтобы прошептать на ухо такое тяжелое и темное: — Ты такой послушный мальчик для меня, Эни. Горячее дыхание, скользящее по его шее, и низкий рокот голоса, гудящего в голове, такого мягкого и теплого, такого дурманящего и манящего, шепчущего тымойтымойтолькомой — это все слишком ошеломительно для Энакина. — Ты никогда впредь не будешь слушать никого и ничего, кроме меня, мой падаван. Тихие всхлипы срываются с приоткрытых губ Энакина. Он дрожит и поднимает взгляд вверх, глядя на Мастера из-под ресниц, и заставляет свои руки оставаться там, где они есть — сложенными за спиной — потому что потребность быть хорошим и послушным для Мастера пересиливает все остальное, даже невыносимое желание прикоснуться к нему. — Мой голос будет единственным нашептывающим тебе на ухо. Энакин видит, как Сила вспыхивает вокруг головы Мастера маленькими искрами и языками пламени, обрамляя его лицо ослепительным ореолом силы. И эта Сила — этот контроль и власть, исходящие от него, — это чистая, необузданная энергия, как ядро звезды. И сосредоточена она исключительно на Энакине. Терпеливо ожидая своего часа, чтобы поглотить его. — Мои слова будут единственными словами, которые ты будешь слышать. Потоки добела раскаленной ауры его Мастера обвиваются вокруг Энакина, клубясь, будто дым, и толкаются в его приоткрытый рот. И Энакин вдыхает их, позволяя затуманить свой разум пьянящим дурманом. — Разомкни губы, Эни, — шепчет Мастер. — Испей меня. До последней капли. Как ты всегда хотел. Пока не захлебнешься и не утонешь во мне. Голова Энакина откидывается назад, когда золотисто-медовая, соблазнительно сладкая аура его Мастера начинает плескаться вокруг него, затапливая собой все вокруг, вливаясь ему в рот и нос потоками горячей воды, пока он не начинает захлебываться. Но даже тогда поток не ослабевает. Свет Мастера продолжает литься через послушно приоткрытые губы Энакина, наполняя его до краев. — Тише, милый... — воркует нежный голос Мастера, резонирующий в каждой клеточке тела. Он крепче сжимает в своей ладони кудри Энакина, удерживая его на месте и не давая отстраниться, пока тот давится и захлебывается — заставляя его терпеть и глотать, принимая все, что ему дают. — Вот так... Будь хорошим мальчиком… Глотай… Глотай все до последней капли.... И Энакин скулит, хрипит и извивается в тщетных попытках вырваться, но его горло все равно послушно продолжает глотать и сокращаться вокруг толкающегося в него потока Света. Весь этот потрясающий Свет, льющийся из его Мастера — Энакин захлебывается им; по его лицу бегут слезы, а из уголков широко раскрытого рта стекает по подбородку слюна. — О, Энакин, ты так невероятно силен — и так просто позволяешь мне делать с тобой всё, что я пожелаю, — шепчет ему на ухо Мастер, контролируя его без малейших усилий. — Ты мог бы поставить на колени всю галактику, если бы я только приказал... Если бы я только сказал тебе, как... Сущность Мастера начинает сжигать его изнутри, тепло звездного ядра льется сквозь все тело Энакина, скользит вниз мягкими языками пламени, и Энакин просто расслабляется в нем и позволяет себе полностью погрузиться в этот изысканный, пьянящий, расплавленный Свет, ослепляющий его. Белое и желтое пламя, бронза и золото — они горят слишком ярко, чтобы можно было их сдержать. И Энакин впитывает все это, упиваясь ощущением неизбежности: его осенило только сейчас, слишком поздно для того, чтобы пытаться что-то предпринять — звезда его Мастера на темном горизонте так ярка, потому что это сверхновая. Готовая взорваться и уничтожить все на своем пути. Готовая поглотить саму себя и стать массивной черной дырой. И Энакин знает, видит это с абсолютной, ужасающей ясностью — то, как однажды эта сверхновая поглотит и его самого. Он ловит ладонь своего Мастера, прижимается губами к костяшкам пальцев и благоговейно шепчет, глядя прямо в его глаза: — Да, прошу, скажите мне, что делать. Я сделаю для вас что угодно. Я буду тем, кем вы пожелаете. Приказывайте мне. Я хочу слушать ваши слова, Мастер. Только ваши.***