***
После той ужасной ночи Энакин все еще чувствует себя не очень хорошо. Или, быть может, это все последствия вчерашнего вливания Света. Кажется, будто у него похмелье, а может, он и вовсе все еще немного пьян. Он движется как в дымке, словно все вокруг покрыто едва различимой завесой, слегка колышущейся на ветру. Его клонит в сон, голова кружится, и он совершенно теряет из виду тот момент, когда оказывается сидящим во главе длинного стола, за которым обычно проводят всякие важные совещания, а вокруг него сидят возмутительно разодетые сенаторы. И Энакин не удивляется, что не помнит, как попал сюда. А еще он понятия не имеет, о чем идет речь, но, судя по недовольным выражениям лиц сенаторов и по тому, как они кричат то друг на друга, то на него самого, а их голоса, хоть и отдаленные и приглушенные, но такие сердитые — сразу становится понятно, что переговоры идут не слишком хорошо. Кожа Энакина покрывается липким, холодным потом. Что происходит? Что он вообще тут делает? Где Мастер? Паника железной хваткой сжимает все внутренности так, что на миг он забывает как дышать. Энакин рефлекторно тянется к своему световому мечу, так отчаянно желая почувствовать вес рукояти, всегда его успокаивающий, в надежде, что это поможет откатить обратно волну нервной тошноты. А потом — о, хвала Силе — он чувствует, как присутствие Мастера омывает его — как оно позволяет вновь сделать вдох свежего, соленого воздуха, как его головокружение вмиг останавливается, а волоски на затылке приподнимаются от удовольствия и острого внимания. Джедай встает за креслом Энакина. Он опускает ладони на его плечи, словно пригвождая к месту, и этот собственнический жест выбивает почву из-под ног Энакина, заставляя внезапно почувствовать то особенное ощущение падения с огромной высоты. Нехорошо. Совсем нехорошо для бедной похмельной головы. Энакин невольно вздрагивает, когда мир вновь начинает безостановочным калейдоскопом картинок вращаться вокруг него, и только лишь лицо Мастера — единственная твердыня, неподвижная точка в вихре сломанных, искаженных форм. То, как он смотрит на Энакина сверху вниз — опасный, хищный, голодный взгляд, которым он никогда прежде не смотрел на него... Под этим взглядом Энакин чувствует, как жар, слабость и возбуждение мгновенно растекаются по его телу, словно жидкий огонь. — Повышаете голос на моего падавана, сенаторы? — тянет его Мастер обманчиво спокойным голосом и даже не отводит глаз от Энакина, чтобы взглянуть на всех них. — Он снова недостаточно компетентен? Энакин пристально смотрит на него, не пытаясь оправдаться и даже не смея дышать, словно кролик под взглядом дикой ядовитой змеи, способной проглотить его в мгновение ока. Сенаторы неловко ерзают на своих местах, и, такие напыщенные и недовольные, они вмиг становятся похожими на загнанных животных. — Это же сам Переговорщик, — доносятся их благоговейные шепотки. — Мастер, я... — тоже шепчет Энакин, не совсем понимая, что происходит. Реальность предательски ускользает сквозь пальцы и отказывается задерживаться в затуманенном, возбужденном разуме. Поэтому Энакин просто перестает пытаться поймать ее и делает единственное, о чем так ясно в желании кричит его сознание — он протягивает руку, чтобы ладонью коснуться лица своего Мастера... Но внезапный, резкий приказ, будто реальный, физический шлепок, отбрасывает его ладонь прочь. — Руки на подлокотники. — Да, Мастер, — выдыхает Энакин, пораженный и с широко распахнутыми глазами. Его пальцы вцепляются в кресло с остервенением нервной хватки и до побелевших костяшек. Он откидывает голову и глядит на своего Мастера взглядом влюбленного щенка, ожидающего команды. Конечно, Мастер знает, что тут происходит. Он скажет ему, что делать, да? Джедай улыбается, довольный, и скользит рукой вниз по груди Энакина, касаясь складок одежды, а затем обратно вверх, вдоль шеи, заставляя запрокинуть голову еще сильнее и обнажая уязвимую линию горла самым собственническим жестом, какой только можно себе представить. — Хороший мальчик. Ох. Энакин скулит он неожиданной похвалы, совершенно забывая о том, что находится в комнате, полной людей. Он плывет в теплом, пьянящем море счастья. Ему плевать на весь остальной мир... Мастер чуть наклоняется к нему, касается губами виска и, опаляя дыханием ухо, шепчет: — Взгляни на себя, падаван. Ты весь дрожишь от нетерпения. Только и можешь, что подаваться навстречу каждому прикосновению и стонать, как глупая течная сучка. — Да, Мастер. Простите, Мастер. Энакин произносит свой стандартный ответ, задыхаясь и действуя лишь на рефлексах, пытаясь подавить стон и абсолютно не в состоянии связно мыслить. Он не в силах смириться с тем, что его безупречно вежливый Мастер только что назвал его сучкой и едва не заставил кончить в штаны одним словом. С понимающим смешком Мастер выпрямляется и хватает Энакина за волосы, оттягивая их до легкой, приятной боли. — Бесполезный мальчишка. Не способен заключить даже самое примитивное торговое соглашение, — воркует он, и его нежный тон резко контрастирует с грубыми словами. — Ну, что ж, кажется, ты и впрямь годишься только для одного. — Да, Мастер. Да! Пожалуйста, прошу... Я буду хорошим, послушным, обещаю. Прошу! — безумно умоляет Энакин, на самом деле даже не понимая, о чем именно просит — хоть о чем-нибудь, о любой милости Мастера. Слезы текут по покрасневшим от возбуждения и унижения щекам. — О, я в этом не сомневаюсь, — заверяет его Мастер с ласковой улыбкой, нежно пропуская сквозь пальцы его непослушные кудри. — Наверное, это единственное, чему мне удалось тебя научить, мой глупенький ученик — как быть послушным мальчиком. — Нет, Мастер, прошу, не говорите так. — Энакин содрогается в неконтролируемых конвульсиях, будто по его телу пробегает волна тока. — Вы научили меня всему, Мастер. Я... Я могу сделать для вас все, что угодно. Небольшие предметы и детали интерьера, которыми переполнена комната — подушки и вазы, лампы и картины — все это внезапно взмывает в воздух, подхваченное неконтролируемым вихрем Силы. Предметы врезаются в стены с громкими ударами, рассыпаясь и разбиваясь на части — точно так же, как это всегда случалось в детстве, когда Энакин был взволнован или расстроен. И это плохо. Это очень, очень плохо. Потому что если он уже настолько потерял контроль, то... — Ну и что это, мм? — Пальцы Мастера, все еще запутанные в волосах Энакина, грубо оттягивают их, будто подчеркивая, что Энакину лучше оставаться на месте и даже не пытаться пошевелиться. — Думаешь, что сможешь впечатлить меня этой детской истерикой, Эни? Энакин жалобно всхлипывает и зажмуривается, пытаясь сдержать слезы унижения. — Я могу остановить её, вот так просто. Один щелчок пальцев Мастера — и хаос в комнате затихает, предметы прекращают свой кружащийся танец и, на мгновение застыв в воздухе, тяжело падают на пол. Рука Мастера скользит с того места, где она лежала на плече Энакина, к уязвимому изгибу его горла и останавливается там, сжимая нежно, но достаточно сильно, не давая Энакину шанса ни на мгновение забыть о своем присутствии. Все тело Энакина содрогается, стоит ему заметить, как за обычной мягкостью родных глаз теперь скрывается что-то острое и опасное. — И я могу остановить тебя, — ладонь сжимается вокруг шеи еще сильнее, — вот так просто. Громкий вздох срывается с губ Энакина, напрягая горло под хваткой Мастера, от того лишь еще сильнее вжимаясь в его ладонь с отчаянным желанием. — А ты можешь остановить меня, глупый мальчишка? — В голосе Мастера звучит вызов, и он сжимает шею Энакина уже всерьез, словно пытаясь добиться ответной реакции. Но Энакин не делает ни малейшего движения, чтобы освободиться или остановить его. — Нет, — едва слышно хрипит он, впиваясь ногтями в подлокотники, чтобы не позволить рукам инстинктивно начать сопротивляться. — Нет, Мастер. — Ну вот, — воркует джедай с довольной улыбкой. — Ты можешь быть таким хорошим мальчиком, когда захочешь, Энакин. Он отпускает его и отступает на шаг; тяжелый черный бархат его одежд мягко шелестит по полу, и Энакину приходится бороться с желанием протянуть руку и коснуться россыпи фиолетовых меток, которая, несомненно, уже украшает его шею. Но Мастер все еще не сказал, что ему можно двигаться, и Энакин не шевелится, лишь сильнее вытягивая шею и запрокидывая голову, чтобы взглянуть в темные глубины глаз своего Мастера. Он нетерпеливо ерзает в кресле, слишком восторженный такой дозой внимания, чтобы смущаться даже под взглядами зрителей. Ах да, зрители... Никто из них даже не пытается уйти. Ни у кого из них не хватает порядочности даже просто отвести взгляд, когда Мастер одним слитным движением дергает Энакина за волосы и швыряет его на стол, вынуждая нагнуться и прижаться лицом к поверхности. — Я всегда хочу быть хорошим мальчиком для вас, Мастер, — сдавленно выдыхает Энакин. Его ногти царапают полированную поверхность. По его бокам проводят крепкими руками и, наконец, железной хваткой стискивают бедра. — Я хочу быть тем, кем вы пожелаете... Мастер обхватывает горло Энакина и тянет на себя, заставляя его спину выгнуться дугой и прижаться к своей груди так близко, чтобы он мог прошептать в самое ухо: — Ты всегда так говоришь. Но посмотри, что ты вновь вынуждаешь своего доброго, нежного Мастера делать, чтобы держать тебя в узде, падаван. От этих слов в мозгу Энакина происходит короткое замыкание, и он, потрескивая и плюясь искрами во все стороны, отключается. Означает ли это именно то, что он думает, или он все еще под кайфом от Света своего Мастера, а все происходящее — не более чем плод его больного воображения? О, звезды... Что, если после всего того, что он наделал, терпение Мастера все же подошло к концу, и теперь он получит то, чего желает больше всего, пусть даже и в качестве очередного наказания? Энакин не может поверить, что все происходящее — реальность. И даже когда Мастер поднимает полы его туники и бесцеремонно стягивает с него штаны — Энакин все еще не верит. Он стонет — громко и бесстыдно, словно сучка в течке, как и сказал его Мастер — когда холодный воздух комнаты касается его обнаженной плоти. Отчего-то он уже знает, уверен, что Мастер не будет с ним нежен: не будет медленной, тщательной подготовки, и Мастер не удостоверится, что ему достаточно удобно, и не предложит остановиться в любое время. Но Энакин вовсе не против. Скорее, очень даже за. В конце концов, все будет именно так, как он всегда и хотел. Быстро. Жестко. Не оставляя ему ни единого шанса что-либо сказать или сделать. Да и что он, собственно, мог бы сказать, кроме как: Прошу, Мастер, возьмите меня! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Что он мог бы сделать, кроме как лежать и позволять ему трахать себя, в слезах умоляя о большем? Какие вообще могут быть другие варианты? А если они и есть, Энакин не хочет о них знать. Но, каким-то неясным образом, он знает, что Мастер просто плюнет между его ягодиц, раздвинет их и войдет в него — так сильно и резко, что толчок, заглушая его крик, швырнет Энакина лицом в стол, прямиком на обозрение потрясенным сенаторам. Энакин знает это еще до того, как все происходит на самом деле. Когда вновь может дышать, Энакин издает стон — долгий и сладострастный — и полностью расслабляется под весом своего Мастера, будто его тело само внезапно вспомнило, что оно должно делать. Будто оно уже делало это сотни раз прежде. Со странным, разливающимся по венам чувством дежавю его кожа вспоминает прикосновения Мастера — такие нежные и, вместе с тем, властные. Губы Энакина приоткрываются с тихими стонами наслаждения со странной легкостью, без малейшего стыда или сдержанности, стоит в памяти только раздаться эху голоса Мастера. Не сдерживайся, милый. Я хочу слышать твой голос, хочу слышать, как ты кричишь для меня... Каждая клеточка в теле Энакина чувствует, будто уже знает, что такое принадлежать его Мастеру. Полностью. Без остатка. Как будто они уже были вместе раньше. Но ведь они не были... Или были? — Ты умудряешься отвлекаться даже сейчас, падаван? — Голос Мастера выводит Энакина из странного оцепенения. — Простите, Мастер, простите, — хнычет Энакин, когда губы его Мастера, такие горячие и влажные, прижимаются к его уху в знакомой ласке. — Прошу, не останавливайтесь. Пожалуйста! Я был таким плохим падаваном. Накажите меня, Мастер! Тело Энакина сотрясает неконтролируемая дрожь, и он прижимается раскрасневшимся, заплаканным лицом к прохладной поверхности стола, когда дыхание Мастера обжигает его шею. — Ты все это спланировал, верно? — Губы Мастера прослеживают линию шрама, пересекающего висок и скулу Энакина, и скользят невесомыми прикосновением по лицу, в конце легонько прикусив мочку его уха. — Хотел спровоцировать меня. Хотел, чтобы я потерял терпение... Ты хотел вот этого. Чтобы я был с тобой груб. — Да! Да, Мастер! — Энакин почти взвывает в экстазе. — Все, что угодно! Делайте со мной, что пожелаете. Будьте грубы, будьте каким хотите, только не… Только не будьте, как обычно… Холодным и отстраненным. С довольной улыбкой Мастер стискивает его загривок, грубо вжимая лицом в стол и шепчет похвалу своим низким, медово-тягучим голосом: — Да, Эни. Ты такой молодец, так хорошо справляешься. Всегда послушно даешь мне трахать тебя, как хороший мальчик, да? Всегда? Разум Энакина на мгновение замирает, застревая и пульсируя, зациклившись на этом слове, но потом... — Ах! Ааах... Мааа... — Энакин захлебывается стоном, когда Мастер вновь толкается внутрь него и начинает двигаться в быстром, безжалостном ритме, трахая его на глазах у парализованных от шока и ужаса сенаторов. И лишь в тот момент до Энакина наконец-то доходит, где он. И что делает. — Мастер... — всхлипывает он. По щекам вновь текут слезы, все лицо горит от стыда, уязвимости и от того, что все они видят его таким слабым. — Почему вы позволяете им смотреть? Золотой наруч Мастера приятно холодит горячую кожу ключиц Энакина, когда рука мужчины обвивается вокруг него, собственническим жестом перехватывая его торс и прижимая его спиной к своей груди, в то время как его ладонь накрывает губы Энакина, заглушая его жалкие всхлипы. — Тише, Эни, — выдыхает джедай, толкаясь в нем еще глубже и зажимая ему рот. — Не нужно стесняться. Посмотри на них. Они все хотят быть нами. Разве ты не чувствуешь это в их жалких, слабых аурах? Некоторые из них хотят быть мной — иметь власть, быть во главе всего. Другие, — он резко хлещет ладонью по голой заднице Энакина, заставляя его сдавленно застонать под закрывающей рот ладонью, — другие хотят быть тобой. Хотят, чтобы их тоже трахали, словно дешевую шлюху. Напоказ. Перед всеми. До крика. — Мммаа… Волна наслаждения пронзает Энакина, сотрясая всё его существо, когда он внезапно осознает, что сейчас получает именно то желанное признание, о котором всегда мечтал: теперь все знают, все видят, кому он принадлежит, кто владеет им полностью, кто единственный достаточно силен, чтобы довести его до такого состояния — сделать его податливым, покорным и способным лишь молить о том, чтобы его трахнули. Склонившись над поверхностью стола под жадными, похотливыми взглядами сенаторов, Энакин может лишь послушно лежать, концентрируясь на жестком, рваном ритме бедер своего Мастера, и быть послушным для него, чтобы тот мог взять все, чего только пожелает и как только заблагорассудится — трахать его до потери сознания, наполнить его и использовать как глупую, похотливую сучку. Потому что такой он и есть. Безмозглая кукла, созданная лишь для удовольствия своего Мастера. Мальчик-игрушка, неспособный думать ни о чем, кроме огромного члена своего Мастера, так идеально заполняющего его... И ему это нравится. Он просто обожает каждую секунду происходящего. Он никогда и не желал быть никем другим. Ни джедаем. Ни ситхом. Только маленькой, грязной шлюшкой своего Мастера, умоляющей о его члене день и ночь напролет. — Ааа! Прошу, Мастер! Трахните меня сильнее! Заставьте меня кричать! — но он уже кричит — от боли и от удовольствия — когда рука Мастера сгребает в кулак его спутанные кудри и сильно тянет, заставляя запрокинуть голову. — Конечно, мой дорогой. Голос его Мастера такой же снисходительный и безмятежный, как и всегда. Как будто происходящее его совсем не волнует. Как будто он вовсе не втрахивает своего падавана в стол с такой силой, что тот едва может дышать, захлебываясь криками и стонами и почти теряя сознание под захлестывающими его волнами удовольствия. Рука Мастера сжимает его бедро так сильно, что непременно оставит отпечаток, налитый синими и багровыми гематомами, напоминающий о том, как Мастер жестко натягивал его на свой член. Еще. Еще. И еще. — Ты такой молодец, Эни. Такой послушный, такой податливый... И Энакин плачет, утопая в волнах счастья и агонии, и тянется руками назад, пытаясь прикоснуться к единственному, кто может его спасти. — Пожалуйста, Мастер, прошу вас. Умоляю, позвольте мне кончить... — Нет. Вот так просто. Безжалостно. Одно слово. Никаких эмоций. Никакой пощады. Лишь безмятежность. И от одного этого Энакину хочется кричать. Однажды он выжжет ее своим пламенем. До тла. Пока не останется ничего. Ничего, кроме страсти. Однажды... А пока Энакин лишь посылает свое присутствие в Силе, подобное лаве, медленно и тяжело текущей в воды ревущего океана своего Мастера, только чтобы оно тут же исчезло в шипящем облаке пара. — Я люблю вас, Мастер! Люблю, люблю, люблю ... — повторяет он, будто молитву, с каждым толчком бедер Мастера глубоко внутри себя и чувствуя, как триумф наполняет ауру джедая. — О, мой милый маленький ученик. Такой мягкий и послушный для своего Мастера. Такой хороший мальчик только для меня, Эни... — хвалит его Мастер, протягиваясь своей аурой и хватая ауру Энакина, поглощая ее своей раскаленной добела сущностью и пронзая, словно клинок, погружая лезвие до самого центра. Они сплетаются в Силе водоворотом пламени и бурлящих волн, отчаянно бьющихся друг о друга. Ярче, чем просто удовольствие. Больше, чем просто счастье. Бесконечный восторг. И Энакин задыхается от собственного крика. Должно быть, он отключился на пару мгновений, потому что когда перед глазами вновь проясняется, Энакин видит сквозь сонную истому сенаторов, хватающихся за горло и падающих на пол, издавая какофонию хрипящих, задыхающихся звуков. — Мастер? — совершенно сбитый с толку, Энакин разворачивается в руках джедая, мягко помогающих ему подняться со стола. — Вы не остановили меня? — выдыхает он, широко распахнув глаза в изумлении и недоверии. — Вы позволили моей Тьме задушить их? — Ну, милый, ты же не думал, что я позволю кому-то повышать на тебя голос и остаться после этого в живых, правда? — Мастер ласково улыбается, хотя при этом выглядит искренне удивленным замешательством Энакина. — Кроме того, ты же прекрасно знаешь, что все они были продажными политиками, готовыми за определенную цену закрыть глаза на страдания собственного народа, так что я подумал, что ты заслужил награду за то, что был таким послушным, мой дорогой. Рука Мастера ласково ерошит волосы Энакина, и тот почти мурлычет, утыкаясь в ласкающую ладонь и совершенно забыв о своем странном чувстве необъяснимого беспокойства. — Но ведь вы все равно продолжите меня контролировать, правда? — Энакин внезапно выглядит испуганным. Глубокий хмурый взгляд выдает его беспокойство. — Вы ведь не позволите мне причинить боль тем, кто этого не заслуживает, да, Мастер? Он умоляюще смотрит в глаза Мастера. — Конечно, родной. — Джедай ласково прижимается губами к его лбу. — Не волнуйся. Я позабочусь о тебе. Как и всегда. — Спасибо. Спасибо, Мастер! — Энакин бросается ему на шею с облегченным вздохом, и они стоят вот так, обнявшись, еще долгое время, пока Мастер слегка не отстраняется, побуждая Энакина разомкнуть объятья. Но Энакин не хочет отпускать его. Он жалобно скулит, все же неохотно опуская руки и оправляя одежду. — Что мне теперь делать, Мастер? — спрашивает он, окидывая взглядом на замершие в неестественных позах тела на полу. — То же, что и всегда, — Мастер ухмыляется и направляется к выходу. — Используй это в наших интересах. И после этого, словно плывя в странном тумане вне собственного тела, Энакин наблюдает за тем, как он сам садится обратно в свое высокое кресло и ухмыляется, когда в зал входят помощники сенаторов, с ужасом взирающие на то, как мертвые тела их предшественников выносят охранники. Эти уж точно будут посговорчивее. Энакин видит, как его собственное лицо растягивается в довольной улыбке, а его глаза сверкают. Сверкают золотом. А потом он просыпается.***
Он просыпается, задыхаясь, обливаясь потом и в первые мгновения даже не понимая, где он находится. Все тело горит, и он все еще мучительно возбужден, несмотря на липкие пятна семени, уже покрывающие его смятые простыни. Так... это был всего лишь сон. Всего лишь мокрый сон... Он помнит каждое его мгновение, каждую секунду, каждую деталь. Он не верит, что когда-либо сможет думать о чем-то другом, кроме этого сна. Он не уверен, что однажды сможет открыть глаза и увидеть что-нибудь, кроме распутных, непозволительных, восхитительных картин, навсегда отпечатавшихся на внутренней стороне его век. Мир, где его Мастер готов подарить ему нечто большее, чем целомудренный поцелуй в лоб. Мир, где пламя Энакина прожигает даже непроницаемые щиты его хваленой безмятежности. Мир, в котором Энакин наконец-то станет тем, кем хочет быть. Но этот мир — сон. Все это было не по-настоящему. Сну никогда не стать реальностью. Вот только... Вот только теперь Энакин уже достаточно взрослый, чтобы знать, что у джедаев не бывает снов. У них бывают видения. Энакин до крови прикусывает ладонь, чтобы заглушить крик, рвущийся из горла от внезапно нахлынувшего невыносимого волнения. Было ли это видением реального будущего? Великая Сила, пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет по-настоящему! Ведь это не так уж и нереально, правда? Мастер выглядел немного иначе. И были некоторые мелкие детали, зацепившие внимание Энакина, но тогда он был занят... кое-чем другим. Слишком занят, чтобы зацикливаться на этих мелочах. Но теперь, когда он может, наконец, сосредоточиться, он действительно припоминает необычные одежды своего Мастера. Черный бархат и золото. Великолепный наряд вместо джедайской робы. И, очевидно, очень дорогой. Именно такой, как и заслуживает его утонченный, элегантный Мастер. Его собственная одежда не сильно отличалась от той, которую Энакин носит сейчас, но его волосы были длиннее. И у него был шрам. И... глаза цвета расплавленного золота. Значит ли это, что он все же станет ситхом? Это то, чего он всегда боялся — что его Мастер рассердится, разочаруется в нем — своем падшем ученике. Энакин думал, что его осудят, что его бросят. Или даже в сражении убьют. Но тот Мастер, из его видения, кажется, не слишком переживал о том, насколько низко Энакин пал. И он трахнул его. Схватил и взял так, как Энакин всегда мечтал. И это было так хорошо. Но самое прекрасное... Самое прекрасное — это то самое оброненное слово — всегда. Это значит, что то странное чувство дежавю у Энакина было не просто так. Это значит, что то, что он видел во сне, было не в первый раз. Это значит, что он на самом деле был любовником своего Мастера. Или будет? Сможет стать? Может быть? Пожалуйста-пожалуйста? Энакин не может сдержать стона, когда образы вновь затапливают его сознание, заглушая все остальные мысли. Только рука Мастера в его волосах, только его член, толкающийся глубоко внутри него — безжалостно, восхитительно — и его голос, нахваливающий его за то, какой он хороший и послушный. Энакин не успевает даже коснуться себя перед тем, как оргазм обрушивается на него, подпитываемый одними лишь воспоминаниями. О, Сила... Уже неважно, будут у него золотые глаза или нет. Мастер все равно об этом никогда не узнает, потому что Энакин от стыда просто не посмеет их на него поднять...