***
Тьма, накрывшая Токи с головой, исчезла буквально через секунду — словно моргнула над ним пыльная лампочка, вкрученная в дряхлую электросеть. И за этот краткий миг окружающая Вортуза обстановка успела смениться до такой степени, что он, не успев толком осознать, где находится, совершенно растерялся. Вроде бы, смутно помнилось гитаристу, он только что был у ворот крепости с косой в руках, а сзади шумели его новые товарищи из отряда. Вортуз машинально сжал руки — конечно, оружия в них уже не оказалось. Что было дальше? Кажется кто-то сзади заорал «аааа! драконы! драконы, твою мать!» Токи хоть и знал твёрдо: нет никаких драконов в Хельхейме! — а всё равно задрал голову, словно за ниточки его кто-то дёрнул. Тут его и поймал этот страшный взгляд, после которого и случилось секундное затемнение… Путём нехитрого анализа Токи понял, что сидит на деревянном стуле. Он попробовал пошевелить руками и ногами — ничто не стесняло движения. Его не связали и вдобавок оставили одного. Гитарист не знал, к худу это или к добру, но решил осмотреться, насколько это возможно. Он поднялся и медленно побрёл по периметру комнаты. Увиденное никоим образом не давало понять, что принадлежит миру мёртвых — обычный зал средневекового замка, какие гитарист неоднократно посещал. Был у «Dethklok» период, когда Нэйтан бурно увлёкся Средневековьем: заказал себе тяжеленные доспехи, пытался тренироваться с мечом и требовал для выступлений и записей крепости времён короля Артура плюс-минус лет сто. Это потом, месяца два спустя, Мёрдерфейс охладил интерес фронтмена, рассказав, что король Артур — персонаж вымышленный. Но до этого металлисты успели наездиться со своим лидером по каменным холодным унылым громадам, где через окна свищет ветер, светит, но не греет камин, и плохо ловит вай-фай. Последнее даже не нуждалось в проверке. А вот на холод и сквозняк Токи с удивлением понял, что пожаловаться не может. Хоть камин и был в всего один против шести окон, через которые невозбранно просачивался полужидкий воздух, тепло от него ощущалось в любом углу зала. Даже у окна, которое снаружи словно накрыли серым занавесом: как ни напрягал глаза норвежец, ничего не увидел. Он мог бы сейчас залезть, протиснуться, кряхтя, боком в каменный проём и прыгнуть наудачу. Но летать, как Сквизгаар, ритмач не умел и не пробовал. Что полёты — он даже оружие своё изучить, как следует, не успел!.. Не найдя ничего интересного, кроме голых (даже без гобеленов) каменных стен, Токи завершил прямоугольную траекторию и вернулся обратно — к добротному деревянному стулу у камина. Рядом стоял такой же добротный деревянный стол с толстыми ножками, и… Вортуз не припоминал, чтобы на столе стояла еда. Может, он её не приметил по невнимательности? Тут гитарист вспомнил, что последний раз ел ещё в Вальгалле — а с того момента прошло столько событий, что в подсознании голодного Токи он отодвинулся на тысячу лет назад. Если человек последний раз ел ещё до начала крестовых походов, ему можно простить некоторую бесцеремонность в обращении с едой. Не помыв руки, норвежец плюхнулся на стул и ухватился за жареную куриную ногу, не прибегая к помощи ножа и вилки. Впрочем, ни того, ни другого хозяева не предусмотрели, и гость продолжал есть руками, приобщаясь к культуре своих предков-викингов. Кушанья на столе соответствовали той же эпохе: жареная курица с хрустящими подкопчёнными кончиками крыльев, на закуску что-то желтовато-овощное, похожее на репу, круглый приплюснутый каравай хлеба, пара яблок и питьё в глиняном кувшине. Его Токи оставил напоследок, увлёкшись мясом. И когда на блюде осталась лишь кучка костей с двумя яблочными веточками, гитарист, икая, стал наливать из кувшина в большую — в пол-локтя высотой — кружку. Вортуз ожидал, что в кувшине окажется пиво, медовуха или хотя бы квас. Но отхлебнув, он не поверил своим вкусовым рецепторам. Перед ним в примитивном глиняном сосуде стоял кофе. И не какой-нибудь, а тот самый разрекламированный «Duncan Hills», на который дэтклоковцы налегали уже много лет. А он-то думал, почему здесь пахнет, как в столовой Мордхауса… — Нравится? — возник из ниоткуда голос. Тот самый голос, который норвежец слышал до этого единственный раз в жизни. Ему еле хватило самообладания, чтобы не пролить кофе на свой типовой асгардский доспех. Поставив дрожащей рукой кружку на стол, Токи собрался с силами и вежливым голоском проблеял: — Спасибо, госпожа Хель, всё было очень вкусно. Да, он трусил. А что бы чувствовал любой другой человек на его месте? Неизвестно, что предпримет богиня смерти, зная о его похождениях в Хельхейме, куда его, кстати, никто не приглашал. Согласно истории (тут и без Мёрдерфейса всё было ясно), правитель любой страны, узнав о смуте среди подданных, стремится поймать зачинщика и покарать. Как минимум, Хель посадит его в тюрьму. И не в обычную камеру, а со змеёй, что будет капать на лоб мучительно жгучим ядом, или что-то в этом роде. Левая костяная рука подняла голову ритмача за подбородок. — Если бы я хотела наказать тебя за что-то, стала бы я тебя так сытно кормить? Токи призадумался — да, не стала бы. Это не Локи, который бы не преминул подсыпать в кушанья яд. Хель совсем другая… гитарист попытался вспомнить её характеристику из книги мифов. Сведения о ней вспоминались какие-то пресные: не добрая, не злая, не воинственная, не коварная… Токи хлопал глазами, пытаясь выудить из памяти ещё какую-нибудь вежливую глупость. Тем временем богиня тоже решила устроиться за столом. Она придвинула к себе второй стул (а гитарист и не заметил, что их тут два!) и зашуршала платьем, плавно опускаясь на сидение. Владелица замка уселась не за противоположным краем стола, как бывает на переговорах, а рядом, опершись правой рукой на столешницу. Совсем как мать, желающая провести с сыном-отроком задушевную беседу по поводу его появления дома в четыре часа утра в пьяном виде. Протяни Токи руку, он мог бы дотронуться до подола её платья. Одеяние на Хель было совсем не то, в каком она явилась маленькому Токи. Платье цвета пасмурного неба, расширяющееся книзу, заслонило складками ткани стул — казалось, будто Хель парит над полом, расслабленно вытянув ноги. Шерстяная шаль, похожая на ноябрьский снег, укрывала её плечи. От наряда пахло влажной землёй, которая вот-вот окаменеет от первых в году серьёзных заморозков и накроется тонким слоем инея. Но до гитариста этот запах доходил словно через приоткрытую форточку: под боком горел камин, желудок приятно оттягивала вкусная, хоть и нехитрая еда, клоня в сон. А ещё рядом стоял отличный кофе, всё ещё поднимающий в воздух ароматный парок. Токи обнаружил, что его страхи куда-то улетучились, но всё ещё не решался заговорить первым. Хель тоже решила заправиться кофе. В её руке появилась кружка, как у Токи (или их изначально было две? опять проглядел!) Хозяйка неторопливо налила себе немного из кувшина, отхлебнула и миролюбивым тоном спросила: — Ну, как тебе Хельхейм, Токи? Вортуз аж засопел, подыскивая в мыслях подобающий ответ. Слезая с восьминогого коня (уж не съела ли его та страшная великанша?), норвежец ожидал увидеть по ту сторону всех препятствий большой лес. Вечную раннюю осень: солнце, греющее вполсилы, но ещё приятное; опушки, что застилают с тихим шелестом листья тёплых тонов; стволы деревьев, покрытые пятнами лишайников, с таинственными дуплами и твёрдыми плоскими, как сидения на каруселях, грибами. Так описывала Хельхейм книга мифов, и в первый раз она подвела своего читателя. Мир оказался похож на документальную кинохронику о концлагерях, что так любил пересматривать дэтклоковский басист. Главным образом, из-за однообразной серо-белой цветовой гаммы и людской скученности. — Туманно здесь очень, — вздохнул гитарист. — Что есть, то есть. Ты, наверное, спеша сюда, мечтал увидеть неувядающий осенний лес? Токи кивнул: отпираться здесь бесполезно. Похоже, Хель, как и обитателям Асгарда, ничего не стоит прочитать мысли бога-недоучки. — Ты отчасти прав: когда-то здесь был лес. Я вырастила его вместе со своими помощниками, осушила болота, развеяла мрак, пустив в этот мир солнце — всё, чтобы люди, попав сюда, не тосковали. Совсем недолго простоял мой лес нетронутым, — грустно усмехнулась богиня смерти. Токи напрягся. Он понял интуитивно, в какую сторону дальше пойдёт рассказ. — Вскоре в Хельхейме застучали топоры, и деревья падали одно за другим. Оказалось, чтобы не тосковать, людям нужно жечь костры и вытачивать оружие из всего, что только можно. Началось то же самое, что творилось в Мидгарде: война. — Они, наверное, хотели попасть в Вальгаллу, — прошептал гитарист и тут же прикусил язык, ибо понял, что сморозил глупость. Однако Хель с печальной серьёзностью в голосе ответила: — Вполне возможно. Приготовленная мною снедь не устраивала людей. Они рвались к жареному мясу и пиву. Хотя между мясом и хлебом нет никакой разницы: и то, и другое утоляет голод. Но мидгардцам почему-то всегда кажется, что чем жирнее пища, тем она лучше. Здесь норвежец поспорил бы, но благоразумно промолчал. — Со временем я поняла, отчего так происходит. Всё дело в людской неблагодарности. Даёшь им что-то хорошее — они требуют лучшего. Мне надоели вечные ссоры, стычки и костры, выжигающие лес — и я решила вернуть Хельхейму изначальный облик. Солнце, что придавало людям сил, теперь скрыто завесой тумана, лес выкорчеван моими слугами. Жить здесь можно, а разрушать — нечего. Хель всё говорила и говорила, вводя молчаливого собеседника в состояние, схожее с дремотой. Внутри у него всё замерло, как соки внутри дерева замерзают зимой — один слух продолжал нести службу. Чем дольше слушал гитарист свою вновь обретённую мать, тем прочнее укоренялась в голове мысль: а ведь она права… Да и какой он гитарист? Был им когда-то — вечность назад, уже и не вспомнишь группу, в которой он играл. И была ли вообще эта группа? — …была, — голос Хель словно вытянул его со дна глубокого омута, — вернее, тебе казалось временами, что тебя окружают друзья. Это свойственно людям — в минуты отчаяния приукрашивать действительность и уверовать в неё. На самом деле, где бы ты ни был до сего дня, сколько бы людей тебя ни окружало — всегда ты был одинок. Услышь Токи это чуть раньше, он заспорил бы. Хотя бы в мыслях он не согласился бы: с ним Сквизгаар, Нэйтан, Пиклз, Мёрдерфейс, Чарльз… В конце концов, доктор Роксо и другие хельхеймцы, кто не побоялся следовать за ним к воротам этого замка. Пусть они живут в разных, несовместимых мирах — они существуют! Но Токи чувствовал себя уже не таким, как раньше. На каждое извлечённое из памяти имя приходилось по пуду горьких, стыдных или неприятных воспоминаний. Но вот имена звучат в памяти всё тише и тише, лица расплываются, как на старых фотографиях. Память твердеет, сжимается и превращается в могильный камень. Он остался один, никого больше нет… А о мёртвых надо вспоминать либо только хорошее, либо ничего. Токи поднял глаза на лицо Хель: до этого он только бороздил взглядом складки на её шали, опасаясь случайной малодушной слезы. А теперь можно не бояться, из больше не будет. Человечек отплакал своё и сгинул — а за столом сидел уже кто-то другой: уже не человек, но ещё не бог. — Вы правы, матушка, — глухо сказал он. — Вы многое мне объяснили, но ещё не всё я понял. Разрешите задать вам вопрос? — Разумеется. — Где пригодится моя сила? Мне трудно разобраться самому, потому что я не знаю её истинную величину. Если верить чужим словам, она скрыта где-то внутри, велика и опасна… — усмехнулся некто, — но достичь понимания они помогли не больше, чем садовая лопата помогла бы добраться до корней гор. — Я поняла тебя, — кивнула Хель, — я помогу тебе осознать свою силу в полной мере. Но перед этим я задам один вопрос. Скажи, ради кого ты готов её тратить? — Ради вас, — не задумываясь, коротко ответил некто. Тусклые глаза его смотрели на лицо богини. Та медленно поднялась с места. — Следуй за мной. Пройдя обряд посвящения, ты узнаешь и поймёшь всё, что тебе нужно. Он пошёл вслед за Хель, не слыша своих шагов, дыхания, стука сердца. Проплывающие мимо него каменные стены казались знакомыми — будто он вернулся сюда после долгого отсутствия. Но понимание, в какой части замка они находятся и куда идут, лишь вертелось скомканным серым клубочком в той малой части сознания, что не заснула от парализовавшего волю колдовства. Эта малая часть решала совсем немногое: она давала лишь двигаться, видеть, слышать и говорить, но не думать. Хель привела его в небольшую комнату с каменным ложем, похожим на алтарь. Гладкая, как доска, его верхняя часть пестрела вырезанными на камне рунами. Крупные и мелкие, все они казались неразборчивыми. По бокам алтаря горели свечи, бесформенными потёками оседавшие вниз. В самом центре, освещённый со всех сторон, лежал длинный обоюдоострый нож с резной рукоятью. Одно из его лезвий частило зазубринами. Таким, кажется, удобно снимать мясо с костей, безучастно подумал вошедший. Рядом с ножом стояла большая — с футбольный мяч — чаша, полная до краёв бордовой жидкостью. — Выпей до дна, — приказала Хель, не пояснив, из чего сделан напиток. Вкус его оказался отчасти похож на обычную медовуху — какую пробовал в Вальхалле в незапамятные времена какой-то странный человек — не воин, оказавшийся случайно среди воинов. Напиток был душист, как глинтвейн — его пробовал варить в далёкой Норвегии какой-то юный парень в окружении сумрачных друзей с чёрно-белыми лицами. Проскочили приторные нотки гематогена — его любил ритм-гитарист какой-то группы. Последний глоток зазвенел, засвербил солёным — вкус крови из разбитого носа, локтей, выбитых зубов был знаком, наверное, всем троим. — Снимай с себя одежду и укладывайся, — услышал испытуемый сквозь лёгкий шум в ушах. Он выполнил это, нисколько не удивившись, будто знал весь порядок ритуала наперёд. Поначалу камень холодил голую спину, а свечи при этом отдавали в бока теплом. Но постепенно ощущения размывались, стало уже непонятно, где жарко, где холодно. Яркий свет не доходил до глаз: зрение поднялось на многие километры выше этой маленькой комнаты и затерялось в звёздной черноте. Пока уши ещё способны были слышать, а язык — говорить, он повторил за ведущим его голосом такие слова: — Я Токи, сын Хель, признаю, что во всех девяти мирах нет ничего и никого, сильнее смерти. Я клянусь служить ей до тех пор, пока не придёт мой черёд вести армию Хельхейма в свой первый и последний бой. Как острие ножа упёрлось в лоб, ровно посередине, он уже чувствовать не мог…***
«Пииииииииииии…» Это пищали в унисон два одинаковых аппарата, которые должны были считывать сердцебиение. Стояли они друг напротив друга — каждый у изголовья своей кушетки и до недавнего времени словно переговаривались на своём машинном языке. Один терпеливо излагал короткими сигналами, взвешивая каждое слово. Другой гнул свою линию, тянул скучным голосом «фе» оппоненту. Короче говоря, две машины спорили, как бы воссоздавая былое противостояние двух пациентов, чьё сердцебиение контролировали. А совсем недавно аппараты пришли к согласию. И воцарился в белых стенах непрерывный писк двух искусственных глоток. Его-то сейчас и слушали, стоя у кроватей руки по швам, трое людей: дэтклоковская ритм-секция и Чарльз. Медиков в палате уже не было. Они и так всё утро прокружились бешеным хороводом вокруг тела Токи. Впрыскивали ему всякие растворы, подключали к ИВЛ, прикладывали к груди дефибриллятор… К обеду констатировали смерть и быстро очистили помещение. Теперь всё, что оставалось Чарльзу с ребятами — стоять, бессильно опустив руки. — Ну чё, — прозвучал в тишине непривычно сиплый голос ударника, — думаете, его того… загасили? Пиклз нарочно пытался говорить небрежно, подбрасывая всякие жаргонные словечки. Спокойно описать случившееся простыми словами — какие встречались почти в каждой песне «Dethklok» — оказалось непосильной задачей. Слова как слова, ничего особенного, рассуждал Пиклз, кусая отросшую на губах щетину. Сказать, к примеру, «дети в Африке умирают», «коровы убивают больше людей, чем акулы» или даже «во время концерта погибло сколько-то зрителей» — ничего не почувствуешь. Это всё сухие факты, столбики циферок в отчётной таблице. Произнести вслух «я умираю» куда сложнее, Пиклз знал это не понаслышке. Было дело, из-за идиотской путаницы с анализами весь мир считал, что дэтклоковский ударник вот-вот — и поедет в эксклюзивном дизайнерском гробу туда, откуда никто не возвращается. Да и сам он так думал. Как ни храбрился, а всё равно страшно было. Там ведь ни Чарльза не было б, ни одногруппников… и вообще, хрен знает, есть там что-то или нет. Вот где-то там теперь их вечно молодой несуразный ритмач. Как сказать «Токи умер»? — Может, он это… не нашовшем? — робко спросил Мёрдерфейс, обращаясь к обоим. Ударник со злостью засопел. «Да, блять, сейчас встанет и побежит!» — мысленно воскликнул он. Но наивная, глупая надежда тоже сидела в его подсознании. Не может же участник самой брутальной в мире группы, сын древней богини так внезапно и нелепо кончиться! — Ну, про Шквижгаара же тоже вше думали тогда, что он умер, — принялся рассуждать вслух Уильям. — А он даже наоборот… Чарльз слушал его с серьёзным видом. — Возможно, — согласился менеджер, — но судя по последним кадрам камеры, Хель перехватила его. Значит, даже если сила Токи раскрылась, то произошло это, скорее всего, под её влиянием. А следовательно, Токи теперь во всём подчиняется ей. — И чё это жначит? Нам вшем пиждетш? — Сюда прибыли старейшины из Церкви Чёрных Часов. Сегодня состоится совет. Будем говорить о том, как восстановить связь хотя бы в одном канале, — изложил Чарльз. — А мы там будем? — Нет, в этом нет необходимости. Я пойду, у меня много работы, — извиняющимся тоном произнёс Оффденсен. — Появятся какие-то соображения — звоните, пишите. Дверь за менеджером бесшумно закрылась. Ему хотя бы было, куда идти и чем заняться. В отличие от Пиклза и Мёрдерфейса, которые продолжали неловко топтаться на светлом линолеуме. — «А мы там бу-удем?» — передразнил басиста Пиклз. — Кому мы там нахрен нужны, от нас никакого толку! Мёрдерфейс поднял глаза к потолку, на равнодушно светящиеся квадратики ламп. — Вот ешли бы мы тоже могли вот так иж тела в кошмош выходить. Я бы… — Не выйдет, туда только с родословной пускают, — буркнул ударник. — Давай подумаем логичешки. У вшех ешть в памяти какие-то жаблокированные хрени. Вот я, например, вшпомнил, как мой отетш убил мою мать, а потом шамоубилшя… — Ты уже сто раз про это рассказывал. И? — А Токи вообще шовшем недавно вшпомнил вшю эту его ишторию про Хель. Так, может, у меня тоже что-то ешть, как у Токи, а? Пиклз окинул товарища взглядом, полным мрачного скептицизма. — И какой Кетцалькоатль к тебе прилетал? Хватит, — махнул рукой ударник, — если от нас никакой пользы, пошли нажрёмся.