Оно кусается

– Почему ты не снимешь с них эти ошейники? «Они их сами на себя надели». – Нет, ты не понял, – после того, как вчера эти исчадия заката всё-таки вытрясли из него рассказ про Эмильену, было погано и легко одновременно. Его ещё ни разу не бросали – по крайней мере, те, кто ему был важен, тем более – те, кто был важен настолько. И не предавали тоже. Если бы он пошёл тогда с ней в спальню, если осмелился бы – если бы, если бы. Потом он представил, как этот бешеный, Турко, врывается не просто в гущу битвы, а, собственно, в спальню же, и почему-то хохотал, пока не охрип. Впрочем, никого другого из его собеседников эта картина не смешила. Они вообще как-то заледенели лицами, и кузнец, и охотник. – Что ты ей сделал? – Ведь должна же быть причина? – Не знаю, – сказал, – может быть, ей угрожали. Но если так – достаточно было всё ему сказать! Он никогда бы не потребовал рисковать, он бы придумал – да, ага, придумал бы, человек, у которого из близких родичей не осталось почти никого. – Как из того, что твои родичи погибли, следует то, что твоя девушка должна была тебя предать? Вообще-то как-то оно точно следовало, но изложить так, чтобы эти двое поняли, Рокэ так и не смог. – Да откуда ты взял это, что проклят? Тебе кто-то сказал? – Нет, – от этой их настойки так и тянуло в сон, и потому он говорил с усилием, – мне попросту везёт… в битвах и прочем, и погода всегда такая, как мне нужно, но при этом все родственники… – Тогда это не называется «везёт». – Вот нам сказали прямо. – Да? И кто же? Оказывается, у них было то ли по богу на понятие, то ли по богу на стихию, и плюс ещё один, который отвечал за души после смерти и одновременно видел будущее. Ветер что-то такое говорил, но Рокэ не всё помнил из его рассказов – слишком много и слишком странно, и голова после того общего сна так и кружилась, а от бога не очень-то поскрываешь, что тебе плохо. – Зачем ты это сделал? – спрашивал ветер грустно и почему-то с надеждой. – У тебя разве так болит за них душа? Его душа болела просто так, сама по себе, но об этом-то Рокэ и не хотел распространяться, поэтому в беседах с ветром теперь в основном отмалчивался. С этими самоназванными братьями отмолчаться не получалось. Пришлось отражать атаку: – И что, этот бог смерти ваш так и сказал – о, проклинаю вас всех на веки веков, знайте же это? Охотник и Кузнец переглянулись. Они тоже вели эти беседы – как Рокэ с ветром, никому не слышные, кроме них самих. Лионель вот с Эмилем иногда будто так же разговаривали. – Ну, не совсем, – сказал Куруфин медленно. В другой день эти двое не ответили бы, но, видимо, история Рокэ слишком их озадачила или смутила; к тому же о самой резне он уже знал. – Он сказал, что на нас лежит гнев валар, и что всё, нами начатое, обратится во зло. – Всё, начатое в добре, – пояснил Турко. Мда. Всё это совершенно не вязалось с ветром – он помнил их характеры, каждого из семерых, и Рокэ бы не удивился, если бы и каждого в их войске; он, кажется, совершенно искренне скорбел по их отцу; в конце-то концов, он прислал орла их старшему. И обижался на них – ну, что ли, по-человечески? Как будто они его подвели, а не разозлили. Расстроили, а не… Может, конечно, ветер там среди богов был отщепенцем и остальные его ненавидели за мягкий нрав, но тогда странно, что он этот нрав вовсе сохранил. Да и эти семеро, – самое будто бы яркое зло этого мира, не считая того бога, который пал – эти семеро на жестоких нравом как-то не очень-то тянули. Вряд ли местные боги стали бы так их осуждать, если б у них самих жестокость была в порядке вещей. Чтоб не уснуть и чтоб опять не начали про Эмильену, он всё пытался увязать одно с другим. На пьяную голову он предпочитал обычно ничего этакого не решать, но этот сдвинутый мир, в котором так легко дышалось вопреки всему, может, и можно было понять только будучи навеселе – или во сне. Если принять, что эти боги на самом-то деле просто больше похожи на людей, чем сами думают… – А вы не думаете, что он всё это вам сказал просто от злости? – эти двое как будто бы его не услышали. Так бывало, когда он предлагал что-то очевидное, а остальным казалось, будто он сошёл с ума. Обычно это значило – он прав, и ещё – что надо повторить ещё сколько-то раз, и тогда кто-то да поймёт. Хотя бы задумается. Стены шатра как будто колыхались – то ли от слабости, то ли от настойки, то ли от всего разом. Так ходили ходуном, помнится, то шторы, то и вовсе стены в детской спальне – когда он простужался, или когда очередной отцовский яд срабатывал сильнее, чем рассчитывали. Он повторил: – Эй, вы, с пустыми лицами!.. Я говорю – он отвечает ведь за эти ваши чертоги для мёртвых, а вы прибавили ему работы, да ещё внезапно. Кто бы обрадовался? – И что ты думаешь, Намо врал нам для веселья? Поверь, он не таков, – сказал Кузнец так мрачно, как будто Рокэ его пытался убедить, что лето не настанет никогда. – Да даже если врал, – отмахнулся Охотник, – то есть даже если ему и было вправду в радость нам всё это говорить, он же ведь видит будущее. Вряд ли он может исказить видения. – Исказить – нет, а выбрать худшее нарочно? – Ты что думаешь, у нас много есть путей? Песня одна. – Да, – сказал Рокэ медленно, – может, была одна, но ведь меня-то он в ней не предположил. Ветер считает, что меня послал отец богов или как там, а он ведь выше. Так что это не проклятие, во всяком случае, не теперь. И вообще, пожелать плохого не равно проклясть. Отец однажды тоже не хотел меня отпускать в одно там плавание и тоже напророчил много всякого. Я всё равно сбежал, а отец от меня даже не отрёкся, когда я вернулся. – Да почему ты их так защищаешь? – Да потому что не хочу, чтоб вы тут кисли только оттого, что какой-то бог смерти с непростым характером что-то там вам в сердцах наговорил! Двое вскочили – и Рокэ отразил движение, и теперь только и старался, что не пошатнуться. – Нет, – сказал Куруфин, – это же невозможно, в самом деле. – Когда-нибудь мы всё-таки подерёмся, – кивнул Рокэ. – Выздоровей сначала. – Обязательно. Но если вы о том, чтобы принять бой, то уверяю: я и сейчас готов. – А не могло такого быть… – сказал Куруфин, не обращая внимания на последние слова и снова садясь, – не могло быть такого, что ты напугал ту девушку? – Да чем бы я мог? Я жениться был готов, я бы всё сделал, что она попросит, я… – тут он вдруг понял, что значило это «напугал». Драться впрямую с ним отказались, но не уязвить словами не смогли. – Я никогда, – от ярости сводило скулы, как от кислого, – я ни за что бы… Это она меня позвала в спальню, а не я её! Здесь – это Рокэ тоже уже знал – любят один раз и женятся тоже только один раз. Единственное исключение здесь вызывало столько обсуждений, будто этот несчастный почивший король вознамерился завести себе гарем на манер его, Рокэ, южных родичей. И здесь нельзя было взять силой – женщины после этого умирали. Мужчины, наверное, тоже, но вот о гайифской любви здесь, кажется, понятия не имели в принципе, и Рокэ не спешил их просвещать – нужно же иметь в запасе что-то, чем можно, если что, отвлечь от темы и ветер, и братьев. Соответственно – только что, просто чтобы подразнить, ему тут приписали преступление. Не просто то, что он мог хотеть взять женщину силой, хотя и это отвратительно, а то, что он мог хотеть её убить из похоти. – Кем вы меня… – он даже слов не мог найти, – да за кого вы… На родине, конечно, его оскорбляли много и с охотой, но ни один не додумался обвинять в насилии над женщиной, даже странно. И вот тут-то он и увидел: вокруг обоих братьев клубилось тёмное и державшее надёжно. Потом он назовёт это ошейниками, но на самом-то деле ни один ошейник не прорастает из глубины сердца. Куруфин между тем коснулся его плеча: – Прости, – проговорил, – я сказал мерзость. Просто ваш мир в твоих рассказах кажется таким, что я подумал… Как хорошо, что это он к ним угодил, а не они к нему. Как хорошо, что это не они в Талиге вдруг взялись перекраивать историю, а он незнамо где. У них тут пока даже толком не было названий. – И ещё ты не хочешь признавать, что вы могли и ошибиться, – о, если б Рокэ сдавался каждый раз, когда ему говорили мерзости, он бы, наверное, не дожил до своих лет, – с этими вашими богами и всем прочим. Не сваливай на мой мир. Какой ни на есть уж. Вообще-то, наверное, не так уж часто Кузнец перед кем-то извинялся. Может быть, надо было просто кивнуть. Но теория Рокэ всё объясняла – что там не только божественный гнев, но и обида вполне повседневная, и злость тоже – а эти двое не хотели слышать. Это раздражало. – Но не могла ведь она предать вовсе просто так? – спросил Келегорм, которому все эти разговоры о богах тоже были поперёк горла, и который был, кажется, более впечатлён самим рассказом. – Если могла, то я бы на твоём месте покинул тело просто из протеста. Ей ведь даже мстить нельзя. – Он это и пытался сделать, – напомнил Куруфин, – с невольной нашей помощью. И мы и начали с того, что пытались дознаться о причинах, и никакие разговоры о проклятиях… – Эта девушка привела ко мне убийц и пыталась убить меня сама, – вот, вот оно, убийц он ей бы, может, и простил. Не этот жест только. Каждый раз, как он это говорил – хотела убить, привела убийц – каждый раз это будто становилось частью его истории. Частью прошлого. Чем-то, с чем можно жить, наверное. Может быть. Не факт. – Может, не знаю, – это бы всё объяснило, – может, она любит другого. Иначе не тянула бы со свадьбой, мужа-то убить легче. Если б ей просто заплатили или что-то вроде. – Заплатили за убийство? – У вас так не делают? Вообще-то, не бессмертным с невидимыми чёрными ошейниками осуждать его мир, но этого он им в тот раз не сказал. Зато на следующий день его призвал к себе Маэдрос – снова призвал, слишком много приказов для того, кто вознамерился отдать корону отца – и перед тем, как с ним увидеться, Рокэ и спросил: – Почему ты всё это с них не снимешь? Вот эту темноту. «Потому что они надели её сами и с охотой. Это та самая клятва мести, которую ты, помнится, так одобряешь». – Нет, ты не понял. Ты ведь добрый бог, я вижу, – как ещё это обозвать? «Ты чересчур всех любишь»? Уж наверное, ветер в силах разобраться, кого ему следует любить и как. Или, ещё один вариант – он и хотел бы о них не переживать, обо всех, кто ушёл, но не может. Бывают ведь такие… не умеют вырывать из сердца. Сам Рокэ, например, очень хотел возненавидеть Эмильену, но никак не мог. – Почему ты им не подскажешь? Всё равно о них печёшься. Понятно, что за них никто не снимет, но почему ты им не скажешь, что это в принципе можно снять? Они не знают. «Ты всё пытаешься стать моим орлом?» – Ну, не прыгать же мне с утёса. Но эта штука, она как ночной кошмар – она будет со временем затягиваться, так? «Не думаешь, что они просто не хотят знать? Что для тебя цепь – для них память об отце». – Славную клетку им отец сковал! На него оглянулись. Обычно он для таких разговоров уходил подальше, но злить старшего следовало по какому-то стоящему поводу, а не просто опаздывать, когда он звал. Поэтому сейчас Рокэ бродил по лагерю и говорил вполголоса, надеясь, что у местных хватит своих забот, чтоб ещё слушать какого-то смертного. Можно было поговорить и мысленно, но мысленно не выверишь интонации, и устаёшь от этого быстрей. «Славную клетку, – повторил уже не вслух. – А у тебя, наверное, есть ключ, а ты им даже не сказал, что у тебя он есть». «Они не знают этого или не хотят знать? Мою помощь они отвергнут, скорее всего, даже если я и впрямь смогу помочь». «Меня же не отвергли, – Рокэ пожал плечами. – Хотя я тоже вроде как чей-то там дар». «Чей-то там, – повторил ветер со странными интонациями, будто бы убеждался, что это вообще можно произнести. – Ты ведь не знаешь, о чём говоришь». «Откуда бы мне?» Ветер вздохнул. «Почему тебе нравится казаться злее, чем ты есть? Глупее, чем ты есть. Безжалостней. Ты этим причиняешь боль себе же самому, пока не сделали другие, верно же? Тебе, – ветер помедлил, – тебе такое нравится? Себя же мучить. Ты же знал, что случится, если позовёшь в сон слишком много эльдар. Ты не владыка снов». «И не претендовал». «Пусть твоя боль утихнет, – сказал ветер, – хотя бы со временем». Рокэ, конечно, сделал вид, что не услышал.