Оно кусается

– В прошлый раз это были корабли, – сказал кто-то низким от злости, но, несомненно, женским голосом, – а в этот раз что? Сколько ещё ты скормишь своей мести, ты, убийца родичей? Почему-то представилось, как эта женщина, кто бы ни была, стоит на ветру, и волосы хлещут её по лицу, а она этим исконным движением пытается их отбросить за спину. На эту женщину хотелось посмотреть, и потому Рокэ открыл глаза. Женщина нависала над Маэдросом. Не то чтобы над ним было легко нависнуть, но сейчас он стоял полусогнувшись, опершись на стену, и даже не пытался отговариваться. Вдруг захотелось насвистеть какую-нибудь песенку, чтобы проверить, слышит ли Маэдрос кого-нибудь из них вообще. – Эй, – сказал Рокэ из чистой солидарности, – меня никто ещё ничему не скормил, леди. Вообще-то он бы тоже с удовольствием молча на что-нибудь опёрся и перевёл дух: болела шея, и плечи, и спина многострадальная тоже давала о себе знать. Что за дурацкая закономерность, почему он в этих местах вечно приходит в себя, во-первых, потрёпанным, как любимая детская игрушка, а во-вторых – среди чужого спора? В прошлый раз, впрочем, в миг пробуждения на него смотрел орёл. Женщина вроде бы была лучше орла. – А ты сам о чём думал, – зашипела эта бестия, эта астера в облике лесной царицы, – ты что, не знаешь их истории? Что ты ему сказал? Впрочем, я бы на твоём месте вообще бы не оставалась наедине ни с одним из них. …а может быть, и нет. Трудно было не любоваться – как они все говорят, и Рокэ трудно с этим спорить, он всего лишь жалкий смертный. У этой волосы блестели – просто заключай в оправу, продавай ювелирам – и озолотишься. С другой стороны – они здесь все были прекрасны, а эта смотрела так, будто вообще не ожидала, что Рокэ что-то там ответит, и теперь гневалась. Ну извини, царица. – Всего лишь дружеская потасовка, – проговорил он как мог учтиво, одновременно пытаясь подняться с пола со всем возможным изяществом. На будущее: не говорить о клятве возле каменных строений и уж тем более внутри. – Не о чем беспокоиться, моя госпожа. – Дружеская?! – она развернулась к нему так резко, что полы платья с захлёстом обвили ей ноги. – Да он тебе чуть шею не сломал! – Ну, – хмыкнул Рокэ, – наша дружба столь тесна… Вообще-то он себя переоценил – ну или недооценил этого бешеного. От собственных разъярённых старших братьев ему всегда – ладно, почти всегда – как-то да удавалось увернуться. Может быть, эти семеро, даже когда изображали, что вот-вот что-то в него кинут или же на него кинутся сами – может, они во всё это до сих пор вкладывали больше шутки, чем Рокэ думал. Сейчас Маэдрос не шутил. – Вольно же тебе не бояться смерти, – сказала эта, тоже бешеная, которую он до сих пор не знал, как называть. – Я не убил, – сказал Маэдрос хрипло и распрямился. Он так смотрел на Рокэ, будто не до конца был уверен, что тот жив. – Я отшвырнул, не убил ведь. – Вот уж повод для гордости! – интересно, а эта светлая умеет, например, петь, а не шипеть сквозь зубы? – Не убил, – подтвердил Рокэ. Надо было, конечно, вставать позже и драматичнее, медленно-медленно поднимать себя по стенке, и пусть бы Маэдрос смотрел и думал – но не на глазах же у дамы показательно страдать! Какой хороший всё же оказался ход, и как жаль, что выяснилось это вот так, случайно, а не потому, что он продумал всё заранее. И ведь не убедишь наверняка, что он дразнил-то не нарочно, не настолько, что не желал опять подставиться и умереть – кто же знал, что… Он оценил расстояние от Маэдроса до себя (тут доверять нельзя, он и в прошлый-то раз был далеко, а потом кинулся – словно не только что из пыточной, а белая молния сошла под эти своды, глаза и правда белые от злости) и от себя до двери – тут получше, но женщина может оказаться на пути. Будем надеяться, на неё Маэдрос не нападёт. Рокэ медленно потёр шею и повторил: – Не убил. А тебе, извини, только о клятве вашей нельзя говорить очевидные вещи, или о чём-нибудь ещё тоже нельзя? Ну, знаешь, вроде этого: солнце светит днём, ночью тёмно, дождь идёт сверху вниз… – Это не очевидная вещь, – сказал Маэдрос медленно, – про солнце. Нет. Ещё недавно оно вовсе не светило. Ага, значит, два раза в один день он не бросается. – Ну извини, – Рокэ развёл руками. Мда, синяки на его плечах всё-таки раньше оставались от кое-чего другого, – прости уж мне моё скудное знание ваших метафор очевидного. Может быть, прежде, чем ты начнёшь мне говорить, как безрассудно было так тебя дразнить – может быть, мы сперва отпустим леди? Зачем-то же она сюда пришла. Вряд ли затем, чтобы понаблюдать, как ты пытаешься сломать мне все кости разом. – Вы отвратительны, – сказала леди с удовольствием и только тут Рокэ осознал, как ей на самом деле всё это время было страшно, и что она вовсе не из одной гордости решила сиять, как заточенный клинок. – Даже не знаю, кто из вас сильнее искажён. Меня просил прийти мой брат, которого твои братья – она взглянула на Маэдроса – и твои, смертный, распрекрасные друзья никак не услышат. Но не уверена, что после того, что я здесь увидела… – Да ладно вам, леди, – Рокэ покачал головой, – будто бы вам самой никогда никого не хотелось придушить. – Да даже если так! – о, кажется, он угодил в больное место. – Даже если и так, между желанием и жестом должна быть пропасть в этом случае, а не миг! – Создатель заповедовал прощать, – проговорил Рокэ самым светским тоном. – А разве ваш не говорил о том же самом? – Эру милостив, – откликнулась она сердито, – но я бы на твоём месте… – Я не просил тебя о прощении, – вмешался Маэдрос. Ну разумеется, что же ещё он мог сказать, – и не могу просить, хоть ты меня и оскорбил. Смерть слишком высокая плата. – Не тебя, – да как же он не понимает? – не тебя, а твоё решение, твоё проклятие, твоё упрямство в конце-то концов. Если бы все пытались соблюдать обеты, которые дали сгоряча… – Это не просто обет, – проговорили от двери. Странно, вообще-то, что на шум потасовки, в королевских-то покоях, никто ещё не прибежал; с другой стороны, этот король мог бы прекрасно драться и беззвучно. Сам Рокэ мало что помнил – в ушах быстро зашумело. У этого волосы тоже будто бы светились. Это он приходил сперва к постели Рокэ, чуть ли не сразу после его появления, и всё повторял – я, мол, имел в виду не совсем это. Братья, по обыкновению, его не слышали – не слышать они вообще умели виртуозно. – Это обет, который нельзя было приносить. Здравствуй, сестра, здравствуй, кузен, здравствуй, гость из иной земли. – Мы все здесь гости из иной земли, – буркнула леди, но брата всё-таки коротко обняла. О, до чего они все здесь любят застыть на месте. – Ну что, раз нельзя было приносить – теперь нельзя и отказаться? – У тебя… – этот, «ошибка», всё переводил взгляд – с Маэдроса на Рокэ и обратно. Потёр шею, нахмурился. – Ну и дела. Я даже и не знаю, кому из вас раньше помочь. Рокэ вспомнил, как его звали – Финдарато, Финрод. – Никому, – отрезала леди. – Зачем же ты тогда меня позвала? Он был похож на ветер чем-то, на короля-ветра – тоже как будто бы каждый миг заново осознавал, где и с кем говорит, и что он жив, и радовался этому. Такие, наверное, и улитку из-под телеги унесут, и лампу погасят, чтобы мотыльки не ранились. И вот эта его готовность пожалеть, ещё даже не поняв, как дело было – она, конечно, раздражала. Ветер-то хотя бы бог. – От неожиданности, – фыркнула леди. Но глазами всё говорила с ним о чём-то – на этот их излюбленный беззвучный манер. – О, – сказал Рокэ, – может быть, ты нас представишь? Леди уже успела за меня перепугаться, я уверил её, что всё в порядке, и всё это время мы не ведаем, как друг друга называть. – О, – рассмеялся Финрод, – ну конечно! Это сестра моя, Артанис, а это Рокэ Ласточка, гость наш. Теперь твоя душа спокойна? И почему из всех возможных прозвищ и вариаций имени все они выбирают ласточку, не ворона? – Наш гость, – переповторил Маэдрос, подчёркивая «наш». Он двигался осторожно – кажется, клятва его самого чуть не придушила. Вот сколько Рокэ говорил здесь разной ерунды – ни разу на него так не кидались. – Если ты хочешь, – проговорил Финрод осторожно, – если ты хочешь, Ласточка, то можешь перейти под наш кров. – Нет, – он по привычке тоже стал говорить тише, будто бы в каждом слове подразумевал второй и третий смысл, хотя ему-то в этой их второй, безмолвной беседе места не было. Финрод всё смотрел на Маэдроса – то ли с сочувствием, то ли с жалостью. О, да какое право ты имеешь судить? – Благодарю тебя, но нет. Я бы остался под кровом тех, которые меня спасли. – И покушались сломать шею, – снова леди. – Это всё преходяще, – отмахнулся Рокэ. Обычно где-то вот на этом месте какой-нибудь фок Варзов выдыхал через нос, отец говорил «Вон отсюда», а сослуживцы переглядывались. Финрод откликнулся: – Ты волен решать сам. – Почему ты всё время говоришь, что я ошибка? – Не ты, – Финрод покачал головой, – мои слова и то, как все их поняли. Но теперь я ни в чём уже не уверен. Только не надо этой молчаливой жалости, пожалуйста. Ужасно хотелось вывести этого из себя, задеть, распалить – как ветер в начале, и тоже было ясно – не получится. Ты его оскорбишь, а он посмотрит с сочувствием, интересом, грустью, всем одновременно. Маэдрос вскинулся вдруг: – Ты говоришь, что мои братья неверно поняли твои слова? – Раньше мне казалось так, – Финрод как будто тоже что-то про себя решал, все они что-то про себя решали в эти дни, а Рокэ видел так, рябь на поверхности, – но скажи же, гость, ты за всё это время хоть раз слышал песнь для радости? – Только для исцеления. – Как жаль, – вот почему для них клятва-удавка, которую принёс их же какой-никакой, но родич, и пение – равнозначны? – Как жаль. Может, вскоре настанет пора это исправить? «Я сюда всё-таки не песни пришёл слушать!» – хотел Рокэ ответить, но подумал – в который раз уже – что ветер бы расстроился. – Может, – сказал, – когда-нибудь. – Моя сестра хотела ещё узнать про твоё оружие, – сказал Финрод, и Артанис пихнула его локтём, – ты и впрямь собираешься тренироваться с Майтимо? – Конечно, – сказал Рокэ, и по тому, как вздохнула леди, понял, как бы ей хотелось тренироваться тоже – просто чтобы занять руки и голову чем-то не связанным с её историей напрямую. *** – Хорошо им судить! – воскликнул Тэльво, который почему-то из всей этой истории близко к сердцу принял не то, что он, Маэдрос, пока-что-ещё-король, чуть не убил своего же гостя просто за слова, а то, что это видела Артанис, и Финдарато тоже видел в её пересказе. – Конечно, им-то что, не их отца… Не их отца убили слуги Врага, не их отца горе лишило разума, не их отец не мог остановиться, будто его самого прокляли ещё до общего проклятия, ещё до всего. Раньше Клятва казалась стеной на пути – вот разрушишь её и сможешь жить. Он и без Клятвы мстил бы Морготу до последнего – за отца, за Финвэ, и где-то после всего этого, последним в перечне, сверкало и отцовское сокровище. Да, величайшее – ещё бы он не помнил этого сияния; когда смотрел на камни, недосягаемые, наглухо впаянные в чёрную корону – даже боль, кажется, стихала. Ещё удивлялся Врагу – зачем носить то, что тебя может только ослепить или обжечь? Это его, Майтимо, свет зачаровывал, баюкал, отвлекал – его, но Моргота-то?.. Рокэ и раньше говорил что-то такое – а вы представьте, что камни ваши вдруг окажутся у друзей, а представьте, что те не сразу их вернут, а если вдруг не совсем у друзей, просто у союзников – что вы, развяжете ещё одну междоусобицу? Но от этого выходило отмахнуться – не друзья они нам, если присвоят наши камни, мы отвоюем сами или же умрём, будто Моргот упустит хоть один – а вот сейчас, после того, как Маэдрос своей же рукой оттолкнул от себя смертного, чтоб не убить, подумалось – да ведь упустит, ещё как упустит, и отдаст, например, будто нечаянно тому же Тинголу, и поглядит, что все мы станем делать. – Ваш создатель не зло, – убеждал Ласточка, и даже рявкнуть на него не получалось, – наверняка он заберёт клятву назад! – Мы Манвэ призвали в свидетели. – Он заберёт тем более! Больше всего в плену Маэдрос страшился того, что станет цепным псом – не успеет умереть и станет выполнять чужую волю, и Моргот станет дёргать его за мысленный ошейник и иногда чесать между ушами. Клятва теперь казалась не стеной, а поводком, и дёрнуть за него мог бы любой. – Даже если я соглашусь попросить Манвэ, – проговорил сегодня словно для себя, но Рокэ слушал, – даже если он согласится. Мои братья не отрекутся от своих слов никогда, а их оставить я не смогу. – Лучше, если они умрут вот так вот, ни за что? Она же со временем набирает силу, это же как болезнь, как – как плесень на дереве, тебе что, показать, как это выглядит? Я же даже тебя не отговаривал. А если что-то против сказал бы твой Фингон? Да, клятва умела защищать саму себя. Спаянная из гордости и злости, и из отчаяния, и из преступления она дремала в нём пока что – ждала повода. Дремала в них во всех. – Отец, – сказал Маэдрос, и все затихли, даже мысленная беседа прервалась, – отец бы не хотел, чтоб мы все стали волками на сворке. – Да где ты видишь волков? – Где ты видишь сворку? – Ты думаешь, что знаешь отца лучше нас самих? – Ты отвернулся от него ещё у кораблей! – Ты хочешь, чтоб мы все принесли Врагу извинения и ушли на юг? Маглор молчал – нахмурился и давал схлынуть первой пене. Наконец проговорил: – Ты хочешь, чтобы мы прервали песню? Но та уже началась. Или погибнем, или справимся, другого не дано. – Клятва не Моргота разит, а нас самих, – сказал Маэдрос хотя бы ему. Время пока есть, и братьев можно убеждать по одному, два против пятерых – уже лучше, чем шестеро против одного. Как им сказать? Никогда в жизни не хотел Маэдрос больше вот так лишаться разума. – Скажи мне, Кано, сколько ты в детстве выбросил черновиков? И что-то ты не называл это «прервать песню». – И ты считаешь, что всё это – Кано обвёл руками и покой, где они все собрались, и, видимо, лагерь, и весь их поход, – черновик? Да уж, и впрямь – не те слова он подобрал. Как объяснить им? В этих покоях окна были маленькими, – строили, боясь зимы, – и Маэдросу вдруг почудилось, что когда-то они все уже так сидели – шестеро смотрят на одного, никто не хочет слушать, кто-то опять гадает, не сошёл ли он с ума. Или ещё будут сидеть – уже кого-то, может, потеряв. – Как будто раньше никто из нас не срывался, – Морьо тоже не понимал, но хоть пытался понять. – Не так срывались, – сказал Маэдрос, – не так, чтобы себя не помнить и чтобы не вслед за отцом. Когда я расхотел убивать Ласточку – а я раздумал почти сразу, я не люблю собою не владеть – чуть сам не задохнулся. Будто что-то во мне стремилось кости ему измолоть до крошки – и не говорите, что это я из плена явился какой-то не такой. Это не я, это не морготово даже. Это Клятва. – Мы и не говорим, – откликнулся Питьо. Их с Тэльво не было в том сне, поэтому надумали они себе что-то во сто крат худшее, чем было на деле, и теперь берегли его, Майтимо, как уж могли. – Но ты уверен, что… – Ты говоришь длиннее, чем до этого, – перебил Тэльво, – целую речь сказал по новым твоим меркам. – Может, задумаетесь, почему я её сказал? Не хотели они задумываться. Он и сам бы не стал – потому что если они и правда поклялись не так, если они ошиблись – если отец ошибся – что теперь? Это не глиняная заготовка, которую можно смять и начать сначала. Это и впрямь не черновик – черновиков бывает много. И спросить не у кого. – Но это наши камни! – Верно, наши, – отцовские, точней, но речь не об этом. – А ты подумал, Курво, как мы их поделим, если добудем? Жребий кинем, что ли? – Мы думали отдать тебе, – ответил Тэльво. Ах, думали они. Делили то есть – камни, которые ещё поди добудь. – То есть я сохраню их у себя, – кивнул Маэдрос, – и что потом меня спасёт от гнева сынов Феанора? Вот теперь точно кто-то из них думал о сумасшествии – тут и читать-то никого было не надо. О, неловкие паузы, да скоро он к ним привыкнет больше, чем к беседам. – Ты тоже сын Феанора, – уточнил Маглор, будто не был уверен, что Маэдрос это помнит. – А в клятве разве сказано, что мы исключение? Я помню только месть. Или я один пообещал преследовать всех без разбора, друга ли, врага ли? Вот хорошо бы кто-нибудь из них на него кинулся – может, понял бы что-то. Но нет, Курво только ожёг взглядом и вышел из покоев – выбежал, вернее. За ним, качая головой, вышел и Тьелкормо, за ним Карнистир, и за ним уже и младшие. – Ты тоже уйдёшь? – спросил Маэдрос у Маглора. – Не знаю, – сказал Маглор с таким видом, будто пытался сочинять две песни одновременно. – Я даже думать не могу об этом толком. И в этом ты прав – это мне не нравится. Я хочу понимать, что делаю. Спасибо и на этом.