Оно кусается

Ветер коснулся его мыслей тем же вечером. – Так что же ты, – спросил, будто и не было молчания, – посеял рознь меж сыновьями Феанаро? – Сомнения я посеял, – отозвался Рокэ, – и хочется надеяться, что хоть одно даст всходы здравого смысла. Маэдрос совещался со своими братьями; если так дальше пойдёт, кто-то из них проклянёт Рокэ уже сам и даже не сказать, что будет не прав. – Тебя опять пытались убить? – Это так, погрешность. – Тебе так нравится дразнить судьбу? Рокэ сидел, опершись на ствол даже не рассмотрел, какого дерева, крона терялась где-то в вышине; руки заложил за голову. Лень было даже муравья с шеи снимать. – Мне нравится, чтобы все мои войны хорошо заканчивались. – И сейчас ты схватился с чужим роком? – кажется, ветру нравилось всё это уточнять, и ещё кажется – он предвидел заранее, что Рокэ ответит. Поэтому Рокэ спросил стороннее: – А куда ты исчезал? – Мир состоит не только из твоей истории. Что же тебе ответил первенец Феанаро? – Что не оставит братьев, что бы они ни выбрали. – Не оставлять, – сказал ветер, – не оставлять идущего во тьму проще всего. Верить, что он раскается. Что всё обратимо. – Я бы тоже не оставлял своих, ошиблись они или нет. – Я знаю, – сказал ветер, – о, я знаю. *** – Что ты ему сказал? – Куруфин нависал над ним, сжимая кинжал. На щёку капнуло холодное, и на лоб тоже. Была глухая ночь, и Рокэ только-только наладился уснуть, желательно – без снов, как появился этот, по всему судя – пребывающий в отчаянии. Турко сегодня не пришёл в шатёр, но он часто не приходил – может, ещё поэтому не возражал, чтоб Рокэ спал тут. – Ты что, купался среди ночи? – Рокэ сел в постели. Хотели бы убить – уже убили бы. Ничего-то не понимают в неожиданностях. – И зажги… что-нибудь. Я не как вы, тебя почти не вижу. Куруфин выругался, убрал кинжал и стянул-таки футляр с этого их нездешнего светильника. Рокэ его старался лишний раз не трогать – ещё сломаешь ненароком, по случайности, а выйдет, будто надругался над памятью или что-то в этом роде. Турко, во всяком случае, так говорил «это отцовский», что Рокэ только кивал. Тревожащий это был свет – будто бы был задуман для кромешной тьмы. – Что ты сказал нашему брату, что он сошёл с ума? – повторил Куруфин и тряхнул мокрыми волосами. Обычно всё-таки собирал их – да в косу хотя бы, Рокэ всё тоже собирался так попробовать и всё забывал. Очередная капля упала ему на сей раз на грудь. – Ты бы их выжал, что ли, – предложил. – Что ты вообще… я тебя без причёски ни разу не видел. – А, – сказал Куруфин, – задумался. Неважно. Для чего ты его сперва спасал, если потом толкаешь не пойми куда? Маэдрос сказал – я им всё скажу, но могу спорить с тобой на ещё одно желание, что ни один из них меня не услышит, кроме Маглора разве что. Вот Куруфин, видимо, расслышал что-то своё. – Что значит не пойми куда? – возмутился Рокэ почему-то вполголоса, хотя никто тут больше не спал. Душная ночь, хорошо хоть для комаров ещё не время. А вот для первых мелких мотыльков, летящих на огонь… На эту их лампу никто, кстати, не летел. – Да я спасти его хочу! Его и всех вас! – Отречёмся от мести за отца – и сразу же спасёмся, так ты мыслишь? – Погоди, – сказал Рокэ. Куруфин всё же принялся отжимать волосы, и вода капала на простыни и на ковёр, и так как будто бы на треть состоящий из пёсьей шерсти. – И в мыслях не было вас призывать отречься от отца. – А от дела его отречься – было, так ведь? – Но есть же разница между «вернуть отцовские камни» и «нападать на всех, у кого они только ни окажутся»! И вот опять он не успел – ещё секунду назад Куруфин отжимал волосы, двумя руками, это было важно – а вот уже упёрся Рокэ в горло острием кинжала. Если Маэдрос был как молния, то этот как змея, скорее. Очень усталая и потому злая змея. Рокэ выдохнул длинно-длинно. – Только из уважения к нашему старшему, – проговорил Куруфин медленно, и было видно, что вот так, когда один точно слабее, ему разговаривать легче, – только ради него я сохраняю тебе жизнь, имей в виду. – Мог и спящим меня убить, – напомнил Рокэ, – не факт, что я почувствовал бы. – Ну нет уж, – Куруфин скривился, и, видимо, его и вправду это не устраивало. Удивительное прекраснодушие для тех, кто и так уже проклят. – Это у вас там, может, принято резать спящих. Я всё хотел спросить, идущий следом – зачем это тебе? Ты хочешь место рядом с братом? Хочешь власти? – На своих землях я и так король. – Вот именно. Может, наши тебе приглянулись больше. Ты сам говорил что-то о свежести и неиспорченности. Верно, говорил. Нельзя же столько времени жить в мире, который только что ещё не искрится новизной, и не сказать о том ни слова. Был бы помладше – может, и в стихах воспел бы. Но какого… – Ты, – сказал Рокэ, – меня сейчас не в шутку оскорбляешь. – Всё время так говоришь. Сперва помог ему, чтоб он тебе поверил, а потом думал нас рассорить, да? Вот как ты думал? – Я думал, что вы будете достаточно умны, чтобы не стать орудием неизвестных сил, – нет, он что, правда верит, что Рокэ испугается и отступит? – Или даже известных. Вот если этот ваш Моргот исхитрится да и подкинет сильмарилл, к примеру, твоему сыну – что ты станешь делать? – А, вот чем ты его взял, – Куруфин усмехнулся, – ну конечно. Только тот, кто откажется отдать наш камень – точно враг, и не клятва его таковым сделает, а собственный поступок. Сын принёс бы мне камень, как только увидел, – он чуть отвёл кинжал от шеи Рокэ только затем, чтоб тут же прижать вновь – почти прижать, то есть, крови не выступило. Вот это сила рук – держал, держал на расстоянии толщины пера. Сказал задумчиво: – А я уж думал, может быть, не зря ты столько говоришь про яды. – Что? – И как-то помутил его рассудок. Едим мы, в конце концов, все за одним столом. – То я насильник, то я, значит, отравитель? – на злость сил толком не было, он знал, что так будет. Этим проще пойти вразнос, обвинить в чём-то несусветном, кого-то убить, самим умереть, лишь бы не признавать – мол, да, ошиблись. Продолжаем ошибаться. А Куруфин спросил: – Что нужно сделать, чтобы ты ушёл? Чего ты хочешь? Воинов? Земель? – Знаешь, когда обычно оскорбляют сильнее всего? Когда в глубине души понимают, что собеседник-то, скорее всего, прав, – сказал Рокэ последнее, потому что с ним разговаривать было бесполезно, и вознамерился уснуть прямо так – под остриём, но тут от входа тявкнули и коротко взвыли. Пёс, которого звали почти что кэналлийским именем, стоял у входа и что-то явно имел против кровопролития в шатре своего хозяина. – Эй-эй, – а вот и хозяин, лёгок на помине, – что это ты удумал в одиночку? – А, – сказал Рокэ, – вы бы хотели убить меня все сообща? – Не будет никакого сообща, – сказал Турко мрачно, походя опрокидывая младшего куда-то на ковёр – Куруфин, впрочем, не сопротивлялся. Вот сказать ветру, что нет, не любят они убивать… – Потому что наш брат теперь не с нами. – Он сказал, что не отречётся от клятвы, пока вы сами от неё не отречётесь. – Да, но он думает не так, как мы! – Турко и сам уселся на ковёр. – Мало нам было этой дурости с короной… – Клятва была фонарь во тьме, – сказал Куруфин, глядя в потолок и всё ещё сжимая в кулаке кинжал. – Пока она есть, понятно, для чего всё. Зачем ты нас лишаешь ясности, идущий следом? – Знаешь что, – вот теперь наконец-то можно было вскочить, – да такой ясности врагу не пожелаешь! Клятва ваша тьма и есть! В Талиге честность была недостатком – ну, во дворце так точно, да и в столице. Здесь можно было даже разницы не делать меж мыслями и тем, что говоришь вслух, и эта цельность – о, как же её, оказывается, не хватало. Здесь – если в первый миг не убьют, то и не затаят никакой там счёт на будущее. – И брата своего вы ни во что, смотрю, не ставите, так, только говорите. То я его коварно искушаю, то вообще воли лишил. А что он сам, своей головой, может передумать, что, может быть, он что-то понял, чего вы не поняли – нет, не бывает так? Вы лучше знаете? – Не лез бы ты в дела нашей семьи, – сказал Охотник так же мрачно, – уж тебе-то откуда знать, как лучше? – Да это даже стратегически невыгодно, – воззвал Рокэ с другого конца, – любой, любой же, у кого есть эти камни, может отлично вас послать в любое место! Натравить на кого угодно! Что, не видите? – Враг от камней не откажется. – Почём ты знаешь? Ну хорошо, покуда не откажется, пока они его трофей, страсти кипят. Но потом-то? Вы ведь бессмертные, пройдёт ну сотня лет, ну двести, что тогда? – А через двести лет мы разгромим врага или умрём, – сказал Куруфин, – и пусть отец гордится хотя бы нами, раз Майтимо его воля нынче не важна. Да почему он так всё выворачивает! – Вы, я смотрю, любили его очень, – ох и на опасную же тропку он вступил, – сильней, чем здравый смысл велит. Хотелось бы мне с ним поговорить, с вашим отцом. – Да что б ты понимал! Из шатра его всё-таки в итоге вышвырнули – он шёл по ночному лагерю и старался не рассмеяться. Вот куда теперь? *** И опять угодил в чей-то не тот сон. Тут шагу было не ступить – камень кругом изъеден огненными трещинами, и пахнет пеплом и гарью. Он занёс ногу и всё медлил опустить – казалось, что земля осыплется под ступнёй; мир состоял из красного и чёрного. – Есть тут кто? Лабиринт ему уже снился, тёмная твердыня снилась, а это что за место? Тоже вроде Лабиринта. Докуда хватало глаз – камень, камень, камень. Где-то совсем далеко, так, что он скорей почувствовал, чем расслышал, билось о камни море. Недоброе море. Наверняка его волны были чёрными. – Эй? До скончания века, что ли, ему здесь блуждать? Хотелось обратно в полубессонную весеннюю ночь – подумаешь, изгнали из шатра, подумаешь, пришлось ввалиться к Маглору – тот в любом случае ещё не спал и даже спрашивать ничего не стал, только головой покачал – всё равно там мир жил, а здесь крошился потихоньку. Волны. Пепел. – Да ну вас к кошкам, отзовитесь, или я уйду! Никуда-то он из таких снов уйти не мог, но вряд ли местные обитатели это знали. Увидел вдруг – там, далеко, на тёмном небе пламенем очертилась тёмная фигура. Застывшая – как на носу у корабля. – Эй, вы там! Ни словечка, ни движения. И он пошёл через равнину – а что оставалось делать? Мир сыпался и вспыхивал, и плевался огненными фонтанчиками, и драл горло серым от пепла воздухом. Ни деревца, ни травинки – а впрочем, нет, виднелась на пути пара деревьев, но тоже мёртвые, обгоревшие – так, головёшки в форме дерева. Он делал шаг вперёд – и земля эта будто оттаскивала его на два шага назад, и сперва он пел, потом ругался, потом цитировал что попало, как для ветра, от полководцев до поэтов и обратно. Шёл сквозь дождь из пепла. Вряд ли хоть кто-то из местных видел такие сны – не в сон же тёмного божества он угодил? Пообещал сам себе – не сдаться и не упасть, уж на такую малость у него сил хватит, пообещал – и шёл. Вспоминал ветер.