Оно кусается

«было бы славно, если бы мы говорили: "прости меня, я совершил глупость" "прости меня, я проявил жестокость" "прости, это во мне говорит гордость" и все прочие ости, застрявшие костью в горле — так, что ни звука не вымолвить, ни слова не произнести;» (Ксения Желудова)

– Ты что же, Ласточка, – спросил Маэдрос очень ровно, – договорился с Нолофинвэ за моей спиной? – Конечно нет, – Ласточка звучал кристально честно, как братья, когда что-то уже сделали и теперь думали, как бы об этом сообщить, – если ты скажешь мне не ездить, я не поеду. – Но ты хочешь поехать. – Разумеется. – И почему же ты уверен, что из всех умельцев плести слова Тингол послушает именно тебя? – Да потому что я не буду их плести, – отмахнулся Ласточка и прошёлся по комнате туда-сюда. Когда им владела какая-то мысль, он на месте сидеть не мог – как Турко. – Я просто расскажу ему как есть. – Чтобы он и думать забыл заключать с нами союз? – Так и скажу: что вы, мол, были не в себе от горя, потому что подобного не происходило ещё. И что вы этим не гордитесь. И что ветер от вас не отвернулся. – Ты и Манвэ хочешь втянуть? – А почему нет? Он только рад будет, если меж вами не будет вражды. Как у него легко всё получается. Клятва ошибочна, вы убийцы, но это не конец, отец вас помнит, подружитесь с Тинголом. Будто там, где все пели скорбное, этот танцевал. Шёл по снегу, не увязая, как некоторые местные, – вовсе даже не проваливаясь. Конечно, что ему до их истории. – Послушай, – сказал – и, пожалуй, и руки бы Маэдроса стиснул в своих, если ему позволить. Такой он был – то, что они себе позволяли только друг с другом, он себе позволял, кажется, со всеми, с кем сталкивался, или кто ему нравился, или кто его чем-то задевал. Поди пойми. Маэдрос вдруг поймал себя на том, что смотрит будто со стороны, будто кому-то пересказывает – вот Ласточка не может найти себе места, вот замирает, говорит своё «послушай»… – Послушай, дома мне всегда везло в таких делах. Ну, не совсем в таких. В любых, где нужно… – он задумался, мотнул головой. – В любых, где нужна странная удача. Может, у вас тоже так будет. Тут я сделал всё, что мог, и вам надо понять, с кем вы воюете, а мне убраться куда-то подальше, пока вы не решили, что воюете со мной. – Ты же не хочешь сказать, что испугался нас? – Нет! Но я навёл вас на мысль, а теперь от неё же отвлекаю просто своим присутствием. Я как камень. Настало время меня кинуть в новый пруд. – Раньше ты так не выражался. – Ну, должен же я хоть что-то от вас взять! – Ты точно пишешь стихи, – сказал Маэдрос медленно, не улыбаясь, и наблюдал теперь, как Ласточка отшатнулся. Почему-то он всё никак не признавался – хотя всего-то надо было пожать плечами и ответить: «Ну да, пишу, и что в этом такого?» – как на его месте ответил бы любой. – Это, – отрезал Ласточка, – к делу не относится. Так мы попробуем мою удачу или нет? С одной стороны – к Тинголу надо было ехать самому или самим. С другой стороны – всё это явно не сейчас, не тогда, когда всё смешалось и нет никакого плана – не тогда, когда младшие являются в ночи, чуть ли не через окно, как дома, как будто ничего и не случилось, и не спрашивают, мог ли отец в Чертогах так отчаяться, чтобы всё перепутать, и можно ли верить его словам. – Вы его видели, – сказал Маэдрос, – вот и судите сами. – Он бы не стал нам предлагать решать самим! – Раньше бы стал, – сказал Маэдрос, – вы не помните. Да, Ласточка всё обрушил. Будто им пришлось отстраиваться в ещё одном, третьем месте. Будто они опять только что высадились и лишились отца. Если бы Ласточка хотел остаться здесь и наблюдать, как они все колеблются и злятся, и возвращаются всё к одной и той же мысли, Маэдрос сам бы его выгнал. Но тот не хотел. Маглор в тот день говорил меньше всех – он посмотрел сон Ласточки, который не был сном, посмотрел – и замолчал намертво, наглухо, как раньше никогда. Может – об этом Майтимо только догадывался – как-нибудь так Маглор молчал, когда он сам был в плену, но этого-то Майтимо и не застал. Впервые их опыт раздвоился, разошёлся настолько, что нельзя было передать, нельзя было поведать ни за ночь, ни за две – к тому же сам-то Майтимо ничего рассказывать и не собирался. Итак, Маглор впервые замолчал. Раньше другие бы его растормошили – но в этот раз каждый сражался со своими мыслями один на один, и мысли эти были – отец отрёкся от себя? Отец отрёкся от нас? Отец понял там что-то, чего мы не поняли? Маэдрос сказал бы: ломают в Ангбанде, не в Мандосе, и ещё нас ломает клятва, и тот отец, которого я хочу помнить, точно велел бы нам думать самим. Братья его пока не спрашивали. Тьелкормо, посмотрев на отца посреди пепла, сказал только одно: – Не понимаю. Потом, конечно, высказался более развёрнуто: что ещё за метафора? почему отец там совсем один? чего он не может найти? да почему… О, сколько было в тот день сломано вещей – странно ещё, что не пострадали ничьи, например, костяшки. – Я не пойму, почему отец вовсе с ним заговорил, – проворчал Морьо, – с каким-то… – Да потому, что он с ним говорил о нас, дурак! Что отец, теперь должен замолкнуть до конца времён? – А мы все что, теперь должны повиноваться слову смертного? – Это отцовское слово! Как же все они бесились. – До второй музыки, – повторял Курво, ожесточённо оттирая без того чистые руки, – до второй музыки он там, и всё равно выясняется, что мы опять всё делаем не так! – Отец не говорил «не так», он сказал «сами решайте»! – Да, а ещё он говорил себя не душить, и что это значит? Сам Маэдрос знал одно – ничьим псом он не будет, ни Моргота, ни клятвы как таковой. А клятва была ещё один шанс до них добраться. Клятва была ошибкой отца, и если уж он сам велел им прекратить себя душить… Он обещал себе больше ничего не говорить, пока они все не перекипят – пока один себе там что-то не решит в своём молчании, пока второй не умчится в лес и не вернётся, пока третий с четвёртым не удалятся в мастерские и не выйдут из них, и пока младшие не влезут к нему, старшему, в окно. Вот где-то здесь его молчанию должен был прийти конец, а пока они спорили без него. Курво, к примеру, хмыкнул что-то в духе: «Ты и рад?..» в том смысле, что Майтимо бы только что-нибудь с себя сложить – то корону, то клятву, что дальше, может, он и домой решит вернуться, ну вдруг пустят? – и вот тогда ему ответил почему-то Турко: – Да даже если бы отец вернулся во плоти и приказал бы отречься от клятвы, и признал бы ошибку, ты всё равно бы упёрся, скажешь, нет? А потому что гордость тебе на самом деле важнее, чем память, и всем нам она важнее. – Неправда! – Разве гордость и память не одно и то же? – Ты сам сказал «домой», – проговорил Морьо с этим своим сознанием собственной правоты – оно у всех у них было, но только Морьо умел делать этот вид – будто обдумывал каждое слово десять лет, и теперь в каждом слоге был прав. – Не «обратно», не «назад». Никто тебя за язык не тянул. Что же это значит? Вот тут-то Курво всё-таки удалился в мастерскую – и вытащил его оттуда только Ласточка. – Я подумаю, – сказал ему Маэдрос, возвращаясь, – подумаю, кого с тобой отправить. Может быть. Не вздумай говорить, что мы тут спорим. – И страх предательства погубит их, – проговорил Ласточка нараспев, – конечно, не скажу, не оскорбляй меня. *** Первым к нему, всё на ту же поляну, явился Карантир и велел странное: – Спроси у этих, что нам нужно будет сделать, чтоб на отцовом месте оказался я. Только Рокэ хотел ему ответить, чтоб говорил со своим богом сам – да хоть со всеми разом, – как ветер в его голове произнёс: – Не может один пройти путём другого, даже если ведёт его великая любовь. Рокэ закатил глаза. Забросать бы их всех сухими листьями. – Он говорит, вы сами по себе, а ваш отец – сам по себе, – перевёл нехотя. – Что нельзя с кем-то разделить смерть или выход из неё. – Но ты-то ведь разделил. – Не всю же вечность! И я никого не подменял. – А, точно, вечность, – усмехнулся Карантир, – как я мог забыть. Что-то с ним было не так. То ли он мало спал, то ли много пил – Рокэ не взялся бы определить; этот брат говорил едва ли не меньше всех и вечно что-нибудь просматривал, даже за едой. Столбцы, столбцы. Рокэ подозревал, что весь этот их хаос как-то ещё функционирует во многом только благодаря этому угрюмому. – До второй музыки, – проговорил Карантир с таким видом, будто собрался Рокэ подловить на чём-то, – и конечно же, Манвэ тебе скажет, что это никакая не тюрьма, а просто у отца душа так пострадала, что теперь… – Нет, – прервал Рокэ, – ничего ветер мне о том не скажет, потому что ты будешь говорить с ним сам или не будешь вовсе. – О, так другу валар уже трудно передать им пару слов? – Трудно быть лишним в выяснении отношений, – отрезал Рокэ, – я не священник. – Не кто? С минуту Рокэ думал, что и с этим тоже подерётся, и уже собирался ветром, не нагибаясь, подхватить и сыпануть ему в глаза какой-нибудь местной пыли – недаром же столько тренировал эти маленькие шаги, чтоб им провалиться – но тут Карантир вопросил: – Какая ещё гипербола?! – и пошёл прочь, мотая головой. – Я не взывал! – донеслось до Рокэ ещё через минуту. – Да знаешь ли ты… Что ж, видимо, и этому тоже было удобней разговаривать с ветром вслух. Турко явился вторым. Окинул взглядом Рокэ, который гонял листья туда-сюда, стайкой, прикрыв глаза, и Хуана, который так и лежал рядом с ним. Если честно – Рокэ на него и облокотился. Если когда-нибудь он вернётся домой, надо будет и дома тоже завести собаку – не просто для охоты, а свою личную. Такой же умной и огромной не найти, конечно… Хуан при виде хозяина открыл глаза, замолотил хвостом по листьям и траве, но встать не встал. – Сиди, – разрешил Турко, падая рядом, и молчал, пока Рокэ не прилепил какой-то мокрый лист ему на нос. Ещё жёлудем можно кинуть или шишкой. Турко полусидел, полувалялся, как будто долго не спал, или как будто сам прошёл по той равнине, а потом попал под дождь. – Мы сделали столько же, сколько и он, – сказал, не открывая глаз, наугад потрепав Хуана по влажной шерсти, – мы все сделали столько же. Но он – там, а мы… Фу, ты в уме? Весело тебе, что ли? Он с показным отвращением отлепил от себя лист и с размаху пришлёпнул его Рокэ на шею. О, эта мнимая развязность, мнимая усталость. – Ему не станет лучше, если вы окажетесь рядом, – проговорил Рокэ, – наоборот. Он же и вскинулся только когда я сказал, что вы все живы. – Живы – и не исполнили его завет. – Я сказал, что вы для того на всё готовы, и что-то он не обрадовался. Пока вы живы, можно всё повернуть совсем в другую сторону. – Пока он там один? Да сколько можно. В смерти все одни – хотя и в жизни тоже не сказать, чтобы кто-то кому-то был уж очень важен… – Ты опять думаешь о том, что все друг другу никто и умирают все поодиночке? Славно же они его выучили! – Нет, – сказал Рокэ, – я думаю о том, что кое-кто валяется тут и хочет невозможного, хотя можно желать реальных вещей. – Да ну врёшь ты. У тебя было это скорбное лицо. Рокэ не ответил, и ещё через сколько-то – а минуты в лесу тянулись долго – Турко сообщил вот что: – Я тут решил, что хуже уже некуда, и спросил у учителя. В конце концов, Хуан-то остался со мной. – У того, кто тебе Хуана подарил? Хуан гавкнул – так звонко, что Рокэ поморщился. От всех этих душеспасительных разговоров у него рано или поздно разболится голова, и что он тогда скажет? Извините, я всё пропущу – должен отлежаться? – Да-да, у него. Спрашивал, вправду ли они не собираются мучить отца, а только… – тут он тоже поморщился, – только оставили его наедине с самим собой. Мне ответили, что неплохо бы сначала извиниться, а уж потом задавать глупые вопросы, и что за сам вопрос тоже неплохо извиниться, и что нечего измерять всё по себе, хотя на его памяти я никого не мучил и сам… На его памяти! – Турко сел прямо, и Хуан, в полусне, дёрнул лапой. – Как будто здесь я мучил тех, кто от меня зависит, направо и налево! А он сказал, что уже ничему не удивился бы, потому что такого глупого, нет, как же он сказал – такого уродливого, что ли, поступка ещё не видывал и не ждал ни от учеников, ни тем более от друзей своих. И что не знал, что владеет рабами – ты не знаешь, это отец тогда… И что, мол, был бы я щенком – а, ладно, тут неинтересно. И что если волчата уходят далеко от норы… – Это вы, что ли, волчата? – Выходит, что так. Помолчали. Всё-таки надо было Рокэ идти в лекари или духовники – все только и желают, что ему выговориться. – А самое смешное, – сказал Турко, – самое удивительное, что после всех этих речей я не хочу… я думал – я и сам больше не заговорю с ним, и пусть они что угодно говорят про свой гнев, мы-то тоже можем гневаться! А оказалось – правда как щенок. Заскулить только не хватало. Правда же смешно? – Ну, – сказал Рокэ, – своего учителя я предпочитаю слушать, когда есть возможность. – Он тоже говорит тебе, что ты дурак и сам себя исказил? – Он говорит, что я сошёл с ума и ошибаюсь, или что я пойму потом, или чтоб я перестал притворяться таким мерзавцем, каким сроду не был, он-то знает. – Они сказали, что наш зов их не достигнет, – помотал Турко головой, и волосы его смешались с шерстью пса, – а сами отвечают. Все отвечают.