Оно кусается

Сперва он думал, что ему не ответят вовсе. Манвэ – не то; c Манвэ, если ему вдруг дать пощёчину, станется пожалеть того, кто бьёт, а уж потом возвысить голос. И Манвэ ничему его не учил. Хуан куда-то запропал, – наверняка опять охранял Ласточку, конечно, Тьелко сам же ему и велел, – и нельзя было даже убедиться, что всё это взаправду, даже руку в шерсть запустить. Вольно же Ласточке таскаться одному в лес. Сперва Тьелко думал позвать Оромэ в собственном шатре, но туда в любой момент могли бы заглянуть хоть те же младшие, хоть Курво, который всё никак не мог смириться, что его правда и отцовская вдруг обрели возможность оказаться разными. Мысли такой не мог допустить. Поэтому Тьелко тоже ушёл в чащу – здесь всё было другое, начиная от падения света и кончая мхом, и ветви у деревьев были не того оттенка, и всё дышало готовностью выдержать зиму ещё раз и ещё раз. Лес, в котором всегда, даже в тепло, заложена скрытая готовность выживать, очень отличается от леса, который холодов вовсе не знал. Может, кора меняется, может, что ещё, он не у Йаванны учился, в конце-то концов. Интересно, Йаванна оттолкнула бы? Он взобрался на сосну – как в детстве, когда не хотел, чтобы мешали, или когда хотел, чтоб потеряли, или когда хотел, чтоб не нашли. В детстве, конечно, всегда находили. Мда. То, что раньше включало в себя расцарапанные о кору щёки, или коленки, или сбитые костяшки, или порванную рубаху, заняло теперь пару хороших прыжков. Ну подтянуться ещё. Он лежал так, чтобы с земли было не видно, и чувствовал смутно знакомое желание, чтоб за него извинился Майтимо. Он помнил это в детстве – одновременно облегчение и стыд, и хочется кричать: «Я лучше сам!», но не кричишь, пока Майтимо разъясняет очередной леди, как ты нечаянно да как ты больше не будешь. Жалко, что Оромэ не леди. Да какого!.. Он сел так яростно, что чуть не упал с ветки. Подумал: – Хотел спросить кое-что. Можно? Интересно, мчится ли Оромэ сейчас во весь опор, или что-нибудь поправляет в очередной охотничьей избушке – не любил прибегать к помощи майар – или, быть может, сидит у костра. Отозвались не сразу – когда он уже думал двинуться обратно в лагерь. – И тебе светлого дня, сын Феанаро. Или у вас там уже ночь? – Да ближе к вечеру, – о, Тьелко помнил эту их с отцом манеру. Обходить твою вину так долго, пока брешь в разговоре перестанет быть возможно не замечать, и тогда слушать, как ты сам себя и обвиняешь, и к чему-то приговариваешь. Может, он там делает стрелы. Точно. Стрелы. – С Хуаном, – сказал Тьелко, – всё в порядке, спасибо, что спросил. – Что ж, – сказал Оромэ, – хоть с кем-то. Хозяин ты хороший, даже странно. – А кто плохой? Кто из меня не получился? – А голове своей ты не хозяин, – объявил Оромэ всё так же ровно, – и сердцу своему. Думал – ты уже взрослый пёс, а ты ещё… – Что, назовёшь меня щенком? – Пёс, нападающий на сородичей, считался бы больным. – Это что, мы больные псы?! – Ты сам это сказал. Ладно. Ладно. Ладно. Тьелко ударил ветку так, что вниз посыпался дождь иголок. – Как думаешь, – спросил, – я не о нас, я не прошу ни о помощи, ни о чём таком, только скажи – вы что, и вправду не хотите отомстить отцу? – Дурень, – сказал учитель, – вот дурень, поразительно. – То есть вы всё это время нас жалели? – Щенков слепых ты будешь жалеть или нет? А если подрастают и кусаются? Или ещё каких кутят, которые рвутся от норы, но ты-то знаешь... – учитель прервался, и Тьелко почти наяву увидел, как он вворачивает палочку в трут. Руки огромные. – Если уж другом ты меня более считать не желаешь. – Да это ты меня... – Я от тебя отрёкся, назвал себя твоим рабом, убил сородичей и скрылся на ворованном? – Но... – Я не подумал даже попросить совета, Тьелко? Хоть раз за всё это время? Я ушёл в изгнание, всем говоря, что приговор несправедлив, но пса оставив себе? – Хочешь – забирай! – То есть гордость тебе и впрямь дороже дружбы, – Оромэ наверняка покачал головой, – кидаешь мне его, как кость. А я не возьму. – Ты... – Я тебе друг, – сказал учитель, – а ты дураком остался. На что нам мучить Феанаро? Ты бы что, кого-то мучил? Тьелко хотел разорвать связь – и не стал. Уткнулся лбом в кору, потёрся. На волосы и лицо посыпался сор. *** – Ну, – сказал Рокэ, – и кто же со мной поедет? – Нет, – сказал Маглор, – ты не совсем понял. Это скорее ты с нами поедешь. Двое старших взяли за правило его дразнить с совершенно каменными лицами – не подловишь. Возможно, это означало, что его полностью приняли в семью. Возможно – ещё что-то, Рокэ не анализировал. А интересно, если два проклятия соединятся, какое победит? Или они сшибутся и исчезнут? Ветер, когда он попытался о чём-то таком спросить, только вздохнул: «Дороги не видны нам ныне». Насколько Рокэ понял, это означало: «Ты со своими снами и речами всё запутал», то есть помощи от ветра в этих вопросах можно было и не ждать; поэтому он старался всё контролировать хотя бы со своей стороны – братья к нему, может быть, и теплели душой, а он к ним – нет. Мало ли что. Мало ли как оно работает. – С кем это с вами? – спросил мрачно. Лишь бы не все семеро. Маэдрос всё испортит одним своим выражением лица, а Куруфин тем более. – Со мной, – сказал Маглор, – и с Финдарато. – А он-то что там забыл? – Тинголу он родич, – объяснил Маглор, – и Нолофинвэ согласен, чтоб Финдарато говорил и от их имени тоже. Мы… нам он такую власть доверить не может. Только когда они все покидали этот край – озеро, лес, лагерь, – только когда и этот виток чужой как будто жизни подошёл к концу, Рокэ вдруг понял, как успел привыкнуть. И к этим семерым, и к их – смешное было слово, «верные», не слуги, – и к этому их постоянному усложнению жизни. – Не привези нам на хвосте войну, – сказал Маэдрос на прощание. «Ты же меня и там увидишь?» – спросил Рокэ у ветра. «Ну конечно». *** В первые дни, просыпаясь в шатре у Турко, Рокэ всё ещё ожидал, что проснётся дома; дома – под спиной даже простыни знакомые; дома – спальня пахнет шафраном или жасмином; дома – можно кликнуть слугу да пить себе сколько угодно. Или играть. Или петь. А не вдыхать эти запахи стоптанной травы, свежей земли, дождя, и не думать – как эти семеро и им подобные, да как вообще они все могут жить в таком свежем мире, таком живом, и без всяких, заметим, замурованных под бывшей столицей изначальных тварей – и так запутываться? Потом он свыкся и на вдохе ещё, не открыв глаза, вспоминал, где он – темнота, рядом иногда Хуан, снаружи чужая ночь. А в новом городе пели соловьи. И вновь он вскидывался, перебирал – шатёр, палатка, дом, постоялый двор какой-то? – а потом слышал это бульканье и морщился даже. Не может человек вмещать в себя столько красоты – не может и не должен. Для тех, у озера – для них самих всё было внове, они недавно явились на эту землю, они надеялись и ссорились, радовались и снова ссорились; они все были на него похожи. Ну ладно, не все, может – те, кто его спас изначально – те и были. А здесь время как будто бы застыло в одном и том же дне. Как когда на море ни ветерка, ни одной волны завалящей – ничего. Может, так выглядит Рассвет. Но нельзя же в него попадать при жизни? – Говорите вы оба, – сказал он ещё в начале, ещё когда они были в пути только, – вы оба, а не я. Пусть я вступлю потом. Накануне, перед отъездом, они все поссорились – снова, финальным аккордом, от души. Рокэ бы даже удивился, не случись этого. Они так ничего и не решили с клятвой – ходили хмурые, косились друг на друга, и постоянно кто-то из семерых забывал, что с кем-то там не разговаривает, и вспоминал только в середине фразы. – Я лишь хотел сказать, – говорил Куруфин, – лишь собирался заметить, что если бы всё так легко можно было обратить вспять, если бы каждый узел так легко развязывался, мы жили бы в неискажённом мире, вот и всё. – Ты обещал со мной не общаться до какого-то там утра, – фыркал Маэдрос, – что, этот узел распустился незаметно? – Может, я обращался не к тебе конкретно! То, что старший хотя бы думать начал о том, чтоб отречься от клятвы, хотя бы увидел её истинный облик – ошейник и паук, и чем больше ты бьёшься – тем сильнее он тебя душит – то, что старший вдруг был настолько не за них, всех остальных вдруг словно откатило в юность, если не в детство. Самые младшие зажимали его с двух сторон и спрашивали раз за разом: – Это ты потому, что мы за тобой не пришли? Маэдрос сперва качал головой, потом наконец ответил: – Вы бы умерли, – сказал – как будто знал, как будто видел что-то. – Нельзя туда соваться без надежды. Так вот – всё это время ссора тлела, как пожар подо мхом, иногда шипела, иногда почти сводилась на нет тёмными водами сомнения – не может же наш старший просто так… отец же сказал… – а в вечер перед их отъездом разгорелась с новой силой. – Мы что, так всё и выложим ему как есть? – спросил Карантир снова будто с середины, будто они не один раз об этом спорили – а впрочем, может, так и было. – То есть вы выложите. Привет тебе, о король, мы убили твоих родичей? – Честность – единственное, что у нас есть, – отозвался Финрод, по такому случаю даже допущенный в компанию. – И единственное, чего нет у врага. На умолчании всегда можно подловить. Это как строить на болоте. Я не стал бы. – Ой, да тебе-то чего волноваться, – отмахнулся Карантир. – Тебе и врать бы не пришлось! – Умалчивать пришлось бы. Не хочу. – Да ты на чьей стороне? – Он собирается ехать вместе с Маглором и Ласточкой по нашему общему делу, – сказал Маэдрос как-то так спокойно, что даже Рокэ стало чуть не по себе, – как думаешь, на чьей он стороне? – Это сейчас, – буркнул Карантир, но больше ничего не говорил – просто ушёл. – Выложить правду – самое глупое, что можно сделать, – сказал Куруфин хмуро. – Но вы, я вижу, отступаться не намерены. – Зато у нас есть ветер, – сказал Рокэ, – если уж он от вас не отвернулся, то этот-то король чем его хуже? Или, наоборот, – чем его лучше. А если он ставит себя выше этих ваших покровителей, то чем он отличается от вас самих? Примерно это он и собирался вскоре сказать Тинголу – уже после того, как Маглор и Финрод скажут свои речи, и после того, как Тингол в бешенстве велит им убираться. А что он велит, Рокэ и не сомневался – наверняка прогонит их всех просто чтобы не натворить чего похуже! Он и сейчас-то не особенно им радовался, хотя казалось бы – потенциальные союзники… Такой он был – далёкий, как луна и звёзды, величественный, как трёхсотлетний дуб, и вспыльчивый – как эти семеро, даже и хуже. Рокэ пока с ним толком и не заговаривал – вообще попросил, чтоб его до поры считали частью свиты, каким-нибудь верным Маглора, да неважно; на него всё равно косились, но напрямую спрашивать пока не спрашивали. Время побыть Рубеном Аррохадо – кем-то куда менее значительным, менее броским, менее раздражающим; убраться с центра, убраться со сцены, чтоб потом тем ловчее снова на неё взойти. Чувство было – как будто ветер подхватил его и нёс. И с Тинголом он собирался говорить в лесу, не во дворце, а под открытым небом, где ветер точно есть. Как-то да сложится, как-то да будет дальше, и лучше было бы всему этому сложиться до того, как и у Рокэ кровь замедлится под стать этому городу блаженства, городу с соловьями. Если что-то похожее было за морем, неудивительно, что все те у озера предпочли уплыть!.. …– Тебя хочет видеть королева, – сказал Маглор даже не в пол, а в четверть голоса, так, что и Рокэ еле-еле расслышал, притом что говорил Маглор ему на ухо. – Меня… кто? Ты уверен? Королева тут была – как будто сок древесный и движение этого сока, брожение винограда, птичий крик над лесом, рябь на воде; не женщина, а стихия и превращение. Смотрела так, что наверняка прочитала о нём всё вплоть до Эмильены, или даже вплоть до братьев, и раньше, раньше, к детству, когда живых в отцовской семье было больше, чем умерших. Читала его – но молчала, и он тоже молчал. И вот наконец… – Не оскорбляй её, как иногда оскорблял нас. – Ты что думаешь, я не различаю? Ещё скажи, что я могу оскорбить закат и рассвет. «Не привези нам на хвосте войну». Я привезу прощение.