Оно кусается

– О, – спросила королева, не обратив толком внимания на его поклон, – но как же ты дышал там? Это, конечно, была не совсем та фраза, какой Рокэ ожидал. Может, хотя бы: «Откуда ты на самом деле». Чего ты хочешь. Для чего ты здесь появился. На это он мог ответить хотя бы приблизительно – я помогу вам победить ваше донельзя конкретное, скучнейшее, отгородившееся горами зло и тогда, может, отправлюсь домой, и не будет так скучно. Может, я пойму, что можно сделать там, кроме как быть ручной удачей-псом на страже. Удачей в чужой руке. Сбывшимся желанием. Может, я что-нибудь предотвращу. Может, изменю. Моё участие в вашей истории – входная плата. Но королева спрашивала так, будто хотела что-нибудь добавить. Может, «бедненький», хотя, конечно, не именно это. Она не о судьбах мира спрашивала, а о нём самом, о Рокэ. – Как ты дышал там? Расскажи же мне. – Дышал где именно, госпожа? Во дворце? Дома? В Лаик? В Торке? В лагере этих братьев? Что её смутило? Они прогуливались в роще – не в пещерах – и соловьи слетали королеве на руки. Она протянула Рокэ одного – такая маленькая птичка на раскрытой ладони – но Рокэ не взял. – Я не смею, госпожа. Право же, что он будет делать с птичками? Если он мог иногда слышать камни, воду, огонь и Лабиринт, не говоря о ветре. если он мог иногда подслушивать и подсматривать чужие сны, это ещё не значило, что он был в ладу с деревьями, какими-то белками, зайцами, птицами тем более – а эти, местные, все были. Как в одной мелодии. Надо же, вот он и мыслить начинает местными же терминами. – Там, у тебя на родине, – спросила она снова, – все таковы, как ты? И вот опять они расходились в каких-то там исходных категориях. Такие как он – смертные? Усталые? Нахальные чрезмерно? Омерзительные? – Каков же я по-твоему, госпожа? Вдруг показалось – она скажет ему правду, что-то, чего он и сам о себе не знал, что-то, что приоткрыла Эмильенна. Может быть – сердце у тебя не злое. Или – ты не хотел дурного. Или, может… Она сказала: – Живёшь в мире осквернённом. Надо же, май, а руки мёрзнут. – Наш мир искажён тоже, но в твоём будто бы все песни становятся обрывками. Как вы там живёте? Ветру бы Рокэ уже посоветовал: «О, только не жалей меня!», но так то ветру. Рокэ, помимо прочего, его не видел. А эта женщина-поздняя весна вышагивала по тропинке, и платье её блестело, но не ослепляло, и тихо колыхалось в такт шагам. Рядом с нею хотелось верить, что мир устроен правильно, разумно, и что Создатель, даже если чего-то не предусмотрел, способен на худой конец об этом пожалеть. – Тебе нас жаль, госпожа? Хотел, конечно же, сказать: «Мы не нуждаемся», или: «Оставьте нас в покое, боги только делают хуже», хотя она и богом не была. Шагала себе и шагала в собственном лесу, где само время словно сметаной текло, а не лилось водой, и смотрела на Рокэ как на что-то очень хрупкое. Или красивое. Как на ветку обледеневшую, например. Или как будто он ещё мог быть чистым ручьём, а не рекой городской, которая что только не несёт. Захотелось напиться. Тут все подходили ко всему слишком серьёзно, учитывая, что и смерть у них была неокончательная; а в этом лесу, где он планировал вывести из себя чужого короля – в этом лесу ему сочувствовали так, будто он это заслужил. Так бывает, когда в горячке тебе мерещится, что мать целует в лоб. Всё это он успел подумать, пока они шагали молча; а потом она сказала: – Да. Вот так вот просто, и не придерёшься. Как будто смотришь в тихую, тихую заводь один на один с собой. И что увидишь там… Она спросила: – Можно ли о тебе сказать, что ты потерял всё? Вообще-то он всех про себя называл по имени, хотя бы иногда: отца, короля… Алваро. Фердинанд. Но вот её называть «Мелиан» никак не выходило. Кто дерзнёт дать имя весне? – Да, – сказал. – Можно. – Хочешь ли ты отомстить? Что ещё за придворные шарады? Но нет же, она спрашивала прямо, спрашивала честно; если бы этот воздух можно было бы закупорить в бутылки и продавать в Талиге или даже в Багряных землях – Рокэ бы мог озолотиться, если б захотел. А потом эти листья и эти деревья будут рисовать всякие пейзажисты, или воспевать в балладах. Вот когда в милых сельских песнях поют о девушке на лугу – имеют в виду некий изначальный луг, сам образ луга; здесь Рокэ будто гулял в сказочном лесу и забывал себя. Не знал, хотел ли этого. – Мне некому мстить, – ответил вместо всего. Не Эмильенне же? А те, кто пытался его убить, уже убиты сами. – Я могу дать тебе покой, – сказала Мелиан, и он впервые смог хотя бы про себя назвать её по имени, потому что вот здесь она ошиблась. – Покой не нужен мне, – сказал, – благодарю. – Разве тебе не больно жить вот так? А разве не всем больно? Он помедлил. Может, ей больно и не было. Может, она текла здесь воплощением покоя. Но зачем тогда все эти вопросы? Почему она позвала его одного – и расспрашивает без мужа? Что ей в этом? – Даже тебя тревожит будущее, – вот, вот в чём всё дело. Может, он показался ей предвестием. Может, она о нём что-то знала. Может, не о нём. – Пока ты жив и… – как это здесь говорят? – и воплощён, ты не можешь быть полностью спокойным. Люди не деревья, и такие, как ты, госпожа – тоже. Она улыбнулась. О, сколько бы в Талиге посвятили ей баллад. А потом прокляли бы, как проклинают всё, что отличается от обобщённых представлений о безгрешности. Небось ещё и демоницей бы назвали… – Да, – сказала она, – даже меня. Значит, сердце твоё не занято моей дочерью?.. Какой ещё?.. На миг Рокэ перестал прогуливаться будто бы в гобелене среди вышитых цветов и чуть было не рассмеялся. Нет, конечно, он знал, что кроме короля и королевы тут была ещё и принцесса, и она даже как-то пела на пиру – хорошо пела – но влюбиться в кого-то, кто настолько красив, настолько же и чужд? Она была как молодая речка, может. Горная. Не факт, что она вообще его разглядела среди остальной свиты. Она дружила с Финродом – с ним все дружили, это как-то само собой происходило; и очень строго смотрела на Маглора. В кои-то веки мерзавцем считали не Рокэ, или подозревали в мерзостях не Рокэ, или просто – экзотической репутацией обладал не Рокэ… Королева, оказывается, остановилась и ждала, пока он ответит. Но она же читает в сердцах? Почему про дочь не вычитала? Или, может, все матери слегка теряют трезвость разума, когда дело касается их детей. – Нет, – сказал Рокэ, – ну конечно, нет, я не носил и не ношу в сердце образ твоей дочери! Королева смотрела на него – как обычная мать, с чьего балкона только что выпрыгнул полураздетый незнакомец, ещё и раскланялся напоследок, уже на мостовой или в седле. Нет, это надо же! Почему не Финрод, почему не Маглор? На Маглора принцесса хотя бы смотрит! – Я люблю ту, которая привела ко мне убийц, – огрызнулся Рокэ как смог спокойно и с удивлением осознал, что ему, скорее, смешно. Ах, какой трагический образ. Ах, какая горечь. Да, очень жалко, что так получилось, и Эмильенну жалко, и своего же чувства – но не нелепо разве? Разве он один из местных, чтоб любить один раз и на всю жизнь? Разве её ошибка – повод и ему теперь навек перечеркнуть себе саму возможность счастья? Весенний лес пел. – Наша душа, – проговорил Рокэ очень медленно, – как будто бы способна отрастать, даже если вдруг из неё и вырежут кусок. И сердца наши способны в себя вмещать больше одной любви, это верно. Но твоей дочери в моём сердце нет и не было. Я не могу полюбить реку или песню, будто они женщина. А почему ты не спросила у неё самой? А в голове вертелось разное – что, ты хотела объединить наши земли? Что, ты сочла меня выгодной партией? Но эта королева, наверное, и слов таких не знала. Муж её, может, смог бы их понять – а может, нет. – Мне казалось, – сказала Мелиан, – мне виделось… То Финрод что-то там о нём увидит, то теперь вот королева. – Может, это не я, – сказал Рокэ аккуратно, – может, это такой как я. Ещё один смертный. Мало ли, они появятся. – Появятся, – сказала королева так же медленно. – Мне не хотелось смущать Лютиэн, если сама она молчит. Спасибо тебе. – Она не влюблена в меня, – поспешил Рокэ успокоить, хотя об этом его и не спрашивали вовсе, – я бы, наверное, заметил. – В моём видении, – сказала Мелиан, – её избранник первым замечал её. Прости, если задела тебя подозрением. – Нет, – сказал Рокэ, – нет, о нет. Это, конечно, было бы очень в его стиле – немедленно влюбиться в недоступную принцессу, поссориться с её отцом, решиться доказать… Точней, в стиле того, кто всю жизнь вспоминал бы Эмильенну. Классический герой с разбитым сердцем, и чем он несчастней, тем больше за ним числится побед на фронте. Но Рокэ больше не хотелось быть несчастным – вот так картинно им быть, во всяком случае. Не так-то легко предаться страданию, когда нет-нет да спрашиваешь сам себя, что о тебе подумают деревья. Лес. Река. Очень поучительный вышел визит, кто б мог подумать. *** Беда пришла когда не ждали – во время вечерних песен. Принцесса Лютиэн присутствовала, что случалось не всегда, и Финрод был – этот вообще старался не оставлять Тингола с Маглором наедине – и ещё пришёл местный музыкант, на всех смотревший так, словно не решил, оскорбляют они его представления о прекрасном или им соответствуют. Не то что Рокэ тщательно его разглядывал, но главное давно уяснил – местный придворный музыкант любил принцессу. Вот кого следовало опасаться королеве, а вовсе не пришельца из чужих земель, с разбитым сердцем. Ну, или не с разбитым. С зарастающим. Принцесса была с музыкантом рассеянно-мила – как всякая девушка, которая не хочет терять друга и потому не замечает того, что замечать неудобно. Впрочем, может быть, она и вправду не отличала дружбы от любви – кто их тут знает. Если попасться королеве на глаза было всё равно, что набрести на озеро в чаще леса, то столкнуться с принцессой – будто встретиться со святым, который никому в жизни никогда не делал зла – и не мечтал даже. Она была вызывающе-благородной – прямо как её отец, но у отца к чистоте примешалось тщеславие и делало его понятным. Принцесса собой не любовалась – просто была такой, как есть. Может, такой и можно вырасти только в лесу, среди своих, не выходя наружу. – О, – сказал Финрод, – как славно, это повод спеть всем вместе! Или, по крайней мере, всем по очереди, верно? – Боюсь, что тогда это невольно превратится в соревнование, – сказал Маглор скептически, – а впрочем, буду рад спеть после принцессы. Это был жест вежливости – пропустить даму вперёд, и всем это было понятно, кроме музыканта. У Рокэ в мире он сейчас уже готовился бы вызвать. Или думал бы об этом. У себя он сообщил довольно ядовито: – Боюсь, нам не удастся найти песни, которую знали бы и мы, и гости из-за моря. Что до очереди – о, разумеется, я уступлю. О, эта милая певческая гордость. Маглор, который сперва слушал местных с любопытством, с каким, наверное, слушает истинный талант небесталанного ребёнка, вскоре несколько потемнел лицом и слушал уже задумчиво, качая головой. Странно, наверное, обнаружить равного себе? Маглору было будто бы и интересно, и досадно. Он готов был обмениваться опытом при условии, что и им бы восхитились, но музыкант, ревнующий принцессу, восхищаться не спешил. Врал. Рокэ не видел ещё существа, которого бы не восхитило, как Маглор поёт. Слушать – лучше снов наяву. Лучше театра. Лучше, чем смотреть на грозу, и почти так же, как целовать ту, кого любишь. Лучше моря. Если, конечно, гордость не мешает. – О, – сказала принцесса, – конечно, пусть же гости поют первыми. Я могу спеть после всех или не петь вовсе – я ведь и так куда больше пою, чем слушаю. И снова она не учла музыканта – его-то она точно слушала, и много, но, видно, слишком много времени они проводили вместе. Беда, если влюблён в кого-то – и сливаешься с фоном. На месте музыканта Рокэ бы срочно отбыл на войну, в посольство, в печальное странствие – куда угодно, лишь бы от него слегка отвыкли. – О нет, госпожа, – проговорил Маглор, – негоже всё-таки гостям идти вперёд хозяев. Кажется, до сих пор они не сталкивались в пиршественной зале все вчетвером, или кто-то был чересчур меланхоличен, или кто-нибудь был не в настроении петь. Или не в настроении спорить. – Ты говорил о состязании, Маглор Песнопевец, – уронил Тингол. Будь его слова камнями, на полу бы от них остались выбоины. – Почему бы и правда всем вам не показать своё искусство? Не вполсилы, как делаете в кругу друзей, для коих радость сам вид ваш, а так, чтоб ясно стало, кто вы и откуда. Лютиэн, ты можешь не петь. – Но я хочу спеть! – Ты же сама сказала, что тебе более по нраву слушать. Лютиэн развернулась к отцу – так же резко, как братья у Митрим, бывало, разворачивались к своему старшему, – но ответила ровно: – Нет же, отец, я говорила не о том. – Пусть наша дочь споёт, – сказала Мелиан, – позволь ей спеть, господин мой. Ты не станешь преграждать путь ручью, ты не встанешь на пути у песни. Рокэ видно не было, но он поклясться мог бы, что она накрыла ладонь Тингола собственной ладонью – и тот медленно кивнул. Господин сердца моего – вот как она его называла. А из него меж тем вышел бы отличный проповедник – тишина бы на службах была мёртвая. – Пусть это будут песни о чём-нибудь новом, – сказал Тингол так, будто бы обо всём остальном уже условились, – пусть гости споют о своём отбытии. О первой битве. Должны же мы знать, сколь славные воины ищут с нами союза. Союз Тинголу предлагали, а не искали; и, конечно, если он что-то знал о той нелепой битве, он не мог спросить напрямую. Рокэ сам бы не спросил. – Ну что же, – сказал Финрод, – мы споём. На что он надеется? Маглор оглядел зал – и улыбнулся. – Да, – сказал, – мы споём, король. Рокэ опять почувствовал бы себя героем песни, если бы тут же не домыслил продолжение: «…да, вместе и без репетиций, раз ты просишь». Конечно, это Маглор высказал бы братьям, а не Тинголу, но… Рокэ хотел начать всё это где-нибудь в лесу или в саду – где-то, где можно было бы воспользоваться ветром – но время не ждало, и он, поймав себя на желании попросить благословения и сам же фыркнув, сказал, словно бы ни к кому не обращаясь: – Вот интересно тогда, что такого нового может произойти в закрытом королевстве?