Оно кусается

– Кто ты, – спросил Тингол пока ещё скорее удивлённо, – и по какому праву говоришь так, будто наша земля чем-то ущербна? О, ну конечно, он не смог бы не заметить. Не смог бы сделать вид, что не услышал. Песня откладывается. А всё потому, что кто-то никогда не жил в таких дворцах, где всяких благ и должностей всё время меньше, чем тех, кто на них претендует. – Он со мной, – вмешался Маглор. – Прости его, он иногда не ведает, что говорит. Кажется, это значило «заткнись», но как раз этого-то Рокэ и не собирался делать. О, а принцесса как брови нахмурила! Безупречные брови на безупречном, будто бы Повелителями вырезанном лице. А королева только покачала головой, и от того, кем она его видела – раненым птенцом – Рокэ улыбнулся шире. Раненый птенец клюётся. О, как сверкает зал. О, как все уставились. – Да, – сказал Рокэ, в свою очередь обводя взглядом всех собравшихся, неспешно поднимаясь, неспешно выходя на середину, где вообще-то только певцы устраивались обычно, – да, я с ним, король, я его верный – Маглора, сына Феанора. А не твой, например. А знаешь, почему? – Плох такой верный, – отмахнулся Тингол, хмурясь, – который влезет в разговор, когда его не звали. Что же… – Почему? – сказала принцесса. Они теперь стояли совсем близко – эти-то собирались петь, а Рокэ их прервал. Рокэ давно не улыбался так, вот этой специальной улыбкой, чтоб все ненавидели, и принцесса, сама того не заметив, сделала шажок назад. Не боялась – брезговала. Не понимала. А если вдруг влепила бы пощёчину – он и упасть бы мог. – Что плохого в том, чтобы жить в радости и покое? – В этом – ничего. Но ты забыла кое-что ещё, принцесса. – Что же? – Скуку. – Но ведь песни каждый день разные, – сказала Лютиэн, – и солнце никогда не повторяется. Цветы образуют новые узоры, и деревья шумят иначе, чем шумели вчера. Откуда же здесь скука, чужеземец? Она не издевалась, вот что было самое странное. Стояла в этом своём синем струящемся платье, и Рокэ тоже стоял – будто они вот-вот должны были исполнить какую-нибудь фигуру в танце. Может, если считать мир песней, и вечно вслушиваться в эту песню, не для чего другого и не будет хватать места. Но даже в этой песне есть же разные куплеты! – Я видел разные моря, – сказал Рокэ, – и разные земли. Я отправлялся в плаванье и возвращался, я уезжал на войну и приезжал живым. Я видел земли, где снег лежит круглый год, а сам рождён был в земле, где апельсины можно рвать прямо с деревьев. Я видел много, а хочу увидеть ещё больше. И он тоже не издевался, и, самое смешное, тоже не врал. Дома никто всё равно не узнает, как он выражается. Дома… добраться бы ещё. – Ты жаден, – проговорила принцесса без упрёка. Всё всматривалась, всматривалась. Будто вот-вот прикоснётся. Или будто бы не знает, склониться ближе или отшатнуться. – Тебе как будто всего мало. Но при чём здесь всё же мы? Показать тебе? Показать сирень, показать, как кружилась голова, и «Каммористу» показать, и – вот! – как кэцхен пляшут, и как сверкает море в солнечных лучах, а вот, смотри, вот шторм, мы в нём, дураки, и небо с морем завязались в узел, а вот ярмарка, а вот давят виноград, а вот танцы у костра, а вот… Она слишком пристально смотрела, а он слишком старался показать ей, и вдруг всё хлынуло разом: выстрелы и взрывы, мама в гробу, послеобеденная тошнота откуда-то из юности, рукопожатие, поцелуй, отец шагает совсем тяжело, хлопает по плечу; Моро кидается укусить; выстрел, пистолет в руке; чья-то голая грудь, ещё бы помнить, чья, и кружева, кружева; огни в лужах на мостовой; глициния на белых стенах; карты, рукава; подхватываешь Эмильенну на руки, хохочешь; местный ветер смеётся; корабли горят… – Довольно, – сказал Тингол, – что это ещё за тайный разговор посреди пиршества! – Нет, – сказал Рокэ, – подожди же. Подожди-ка со своим «унар Рокэ, что это вас так рассмешило, просветите нас»; если я начал тебе, принцесса, выбалтывать чужие тайны – не свои даже! – я тебе ещё покажу, как… Нет, стой. Нельзя пихать ей свои ужасы, если она того не хочет, ни ради какого там союза, это просто непорядочно; ты увлекаешься, и ты бы мог смутить её ещё сильней – в пику её отцу, но это было бы – как будто ты только и помнишь, что чужие груди. Как будто ты был только этим. Как там дома называли – грешником? Шепнул одними губами: – Показать ещё? – и принцесса, эта любительница восходов и закатов, эта слушательница деревьев ему кивнула. Там, за их спинами, что-то ещё говорил Тингол, и что-то ему отвечала королева, и совсем рядом вскинулся музыкант, и Финдарато вплёл ноту ему наперерез – так оно всё и виделось, мазками, нотами… А он показывал: Маэдрос в темноте, один не только в будущем, но и в прошлом, и вообще всегда; опять корабли, ладно; этот мёртвый родич их – там трудно было, они совсем мельком показывали, обрывками какими-то; ещё темнота, всеобъемлющая; их отец на той выжженной равнине; он, Рокэ, первый раз просыпается в шатре и думает, что мёртв… – Благодарю, – сказала Лютиэн, – я поняла, что ты имел в виду. Но глаза у неё сделались большими – так бывает у женщины, когда лошадь понесла, и вот ты остановил весь такой красивый, снял даму с седла, а у неё сердце колотится часто-часто. – Что, – спросил Тингол, – что это ты вдруг поняла? Он встал, и Лютиэн развернулась к нему всей собой, был бы пышней подол – хлестнула бы им Рокэ. – Я поняла, что гость наш имел в виду, говоря о скуке, – сказала очень ровным голосом, – а ты о чём думаешь, отец? Что тревожит твоё сердце? – Ваш бог сотворил землю… – вышло хрипло, но Рокэ не сдавался. Помимо прочего, он обнаружил, что после всех этих откровений уже не стоит, а сидит на полу. Плохо. Кое-как встал, оглядел зал. Оратор из него сейчас… – Ваш бог и его помощники сотворили всю эту землю, чтоб вы ей любовались, а не чтобы отгораживались. Даже если снаружи вдруг небезопасно, вы же можете всё это… – Довольно, – сказал Тингол на этот раз Маглору. – Или твой верный перестанет сеять смуту в сердце дочери моей и в сердцах подданных, или я решу, что и ты хочешь меня оскорбить. Зачем мы слушаем речи этого, кто столько повидал, если вы собирались просто спеть? Местного музыканта легко было представить на коленях, он мог бы стискивать сейчас ладони Лютиэн – тоже заметил, что она испугана, но она-то даже не видела, что он на неё смотрит. Смотрела на отца, смотрела на мать. Улыбнулась им. – Я не начну, – сказал музыкант почему-то вполголоса, – верней, с позволения государя, пусть начну не я. Да государя ты и не интересуешь. – Хорошо, – сказал Тингол, – пусть не ты. Вы ведь не откажетесь? И Финрод начал петь. Он пел об этом их светлом краю, где обитал ветер, и которого Рокэ никогда не видел – краю, где смерти не было, краю, где ничто никому не угрожало никогда, кроме тайн собственной души; краю, где и шутили от любви, а не от злости; краю, где лично Рокэ бы ходил на всякий случай опустив голову, а то глаза режет. Но этим, видно, ничего не резало. Солнце – пел Финрод – лишь плод одного из Древ, и плод последний. Мы жили в мире. А потом – не то что в мире, но думали, что сможем сохранить хоть… …Кто знал! – вмешался Маглор. – Кто же знал, что то, что мы сочли любопытством и дружеским участием, и попыткой оградить нас – да, мы были глупы, не от тех надо было ограждать, но кто же знал, что это всё станет ловушкой! Кто знал, что старую отцову рану можно так вот растравить! Кто же знал, что один из валар, один из тех, кому мы верили и под чей кров когда-то добрался наш дед, а твой друг, о король, – кто мог знать, что один из них задумал злое! И не только ложь принёс он, не только подозрениями растравил нелюбовь, о которой все было подзабыли, но и убил нашего деда за сокровище. Вот тут Тингол на миг стал похож на человека – на кого-то, кому уже доводилось терять и прощаться, и кто не думал, что придётся это делать снова. Или надеялся, что не придётся. Рокэ померещилось даже, что Тингол щёку закусил изнутри, но это уж, наверное, игра разума. А вот глаза король точно утёр – поди же ты. …Да, это злая песня, – продолжал Маглор, – это печальная песня, эта песня воистину ужасна, ибо рассказывает о том, чего ранее не происходило и чего произойти было не должно; хочешь ли ты её дослушать? – Продолжай, – сказал Тингол, – внук Финвэ. А в зал входили и входили. Толпились в дверях, стояли у стен. …Ты хотел правды, – пел Маглор, и образы вставали как живые: лица, волны, – ты хотел правды, так вот же она. В том горе, которое нас охватило, мы были безумны. Хотели бы мы это повторить? Нет, не хотели бы. Погиб ли наш отец совсем вскоре? Да. О чём я веду речь? А вот о чём. Мы думали, что наши боль и гнёв дают право не думать ни о чём, дают право брать силой. Мы ошиблись. На миг стало так тихо, что Рокэ услышал, как Маглор перевёл дыхание. Да, наверное, все услышали. А потом выдохнул Тингол. – И вы не нашли ничего лучшего, чем умножить зло? – что-то было такое в его голосе, что даже Рокэ захотелось опустить глаза. Мда, вот так думаешь, что после отца тебе ничего не страшно, думаешь-думаешь – и ошибаешься. – И вы являетесь с этим ко мне? И это внуки Финвэ? – Да, – сказал Маглор, – мы внуки Финвэ, и не перестанем ими быть. А явились, чтобы не умножать ещё и ложь. Маглор-то прямо смотрел. Впрочем, если их отец всегда такой, ему было когда поучиться. – И что ты думаешь, – спросил Тингол очень тихо, – я разделю теперь с тобою твоё горе? Я решу заключить с тобой союз? Если он их сейчас убьёт – будет обидно. Если он сейчас… да постойте, ему, Рокэ, что, правда не всё равно – жить или умирать? Вот удивительно. – Кроме меня там есть другие внуки Финвэ, – сказал Маглор, – на их руках крови нет. Я не прошу, чтоб ты меня прощал. Я хотел лишь, чтобы ты именно от нас узнал, как было дело – и чтобы не забывал, кто твой первый враг. И наш тоже. – Первый мой враг? – Тингол не улыбался. – А вторым почитаешь ты себя? – Нет, – сказал Маглор, – я думаю, это ты станешь нас считать ими после того, что я только что спел. И многие повскакивали с мест. Какие вышколенные всё же подданные – все молчат. А нет – вот шепчутся. Вот сейчас, сейчас кто-то закричит. – Вон, – сказал Тингол, – убирайся отсюда, пока и я не впал в безумие. И чтоб глаза мои больше… Нет, нужно влезть ещё раз, Маглор на это не подписывался сразу после песни. Вон он весь в поту, и даже воды хлебнуть не успел. – Убираться из замка или из земель твоих? – уточнил Рокэ. – Убираться нам всем или некоторым только? Как ты будешь проверять? – Рокэ, – сказал Финдарато очень и очень мягко, – не ко времени. Тингол искал слова. Обычно где-то в такие моменты лишают наследства – или швыряют в тебя каким-нибудь костылём и конфликт исчерпывается. – Вон, – сказал Тингол, – пока я силой не велел выставить вас. Передайте тому, кто у вас главный, что войны я с ним не ищу, но на этом – всё. Ну что ж, это был явно не костыль. Тингол на миг ссутулился на троне, и королева стиснула его руку. – Идите же, – сказал кто-то особо статный, Рокэ не учил имена, – или не слышали вы, что сказал наш государь? – Как смел ты, – сказал музыкант вполголоса, и Рокэ даже вздрогнул, – как смел ты затуманить горечью ясный её взор? Лютиэн уже подбежала к отцу, поэтому не слышала – и хорошо. Из всего, что сам Рокэ слышал в свой адрес в этих землях, реплика музыканта вышла больше всего похожей на ненависть, впору было бы похлопать. – Я в неё не влюблён, – сказал со вздохом, очень тихо, – и она в меня тем более. На одних песнях всё равно не проживёшь. Отбывали они в спешке. На них косились – и отворачивались, когда замечали, что их видят. Рокэ на родине много кто считал отродьем Леворукого, но никогда ещё все так единодушно и слаженно его не игнорировали. Ну, хоть яблоками никакими не кидались. И камнями.