Дорога домой

Что-то странное происходит, будто волосы на затылке перебирают прохладными пальцами, Дин едва сдерживает стон. — Не пытайся вглядываться, — предупреждает Кроули, — не пытайся задержаться где-то дольше, чем я покажу. Ты можешь не выдержать. Можешь сойти с ума. — А Чак? — спрашивает Дин, которому очень хочется поспорить, что вообще-то он лично был в аду, и чего там только не успел увидеть. Но сейчас не время и не место. — Я не с Чаком делю одно тело! — резко бросает ему Кроули и что-то снова происходит. Что-то дергается, наполняется шумом за секунду, будто кто-то телевизор включил... ...и комната вокруг оживает, начинает двигаться. Снова видны танцующие в солнечных лучах пылинки, слышны звуки улицы. Люди снаружи приходят в движение, Дин только сейчас понимает, что все это время улица была застывшей, замороженной. Чак тоже оживает, продолжает свое движение, касается его висков. Дина будто током прошибает от прикосновения (или это из-за Кроули, чтобы он там не делал?). Он глубоко вздыхает, стараясь не сопротивляться, не врезать Чаку и видит… …стену. Белая каменная стена, высоченная, простирается до горизонта. Жарко, но жара не неприятная, идеальная жара. Небо тоже идеальное, голубое, безоблачное. Даже стена идеальная, камешек ложится к камешку, все одинаково ровные, без единого изъяна. — Это пока, — слышит Дин не-свои мысли, — потом люди проделают в ней дыру. Сломают. Люди частенько все ломают, верно ведь? Чак это тоже слышит? — Только то, что я хочу ему показать. Ты скрыт от него. Я — частично скрыт. Пока у меня хватит сил. — И надолго их хватит? — думает Дин. Его слышат. — На пару тройку моментов, чтобы его убедить, хватит вполне. — Но он видит. — И слышит. И ощущает. Но это только часть воспоминаний, то, что я позволяю ему видеть. Не о чем беспокоиться, я не собираюсь пускать его слишком далеко. — Я могу его вырубить. И все кончится. — Не смей! Если не выйдет, если ты не успеешь, он просто убьет тебя. Уничтожит. Ты все испортишь. Пусть смотрит. Дин видит фигуру Кроули в какой-то дурацкой черной хламиде, стоящего между собой и Чаком. Нет, не совсем так. Кроули сейчас — часть него. Но сам Чак видит только то, что перед Кроули. Видит его глазами. Сам Дин одновременно и внутри картинки и снаружи, в магазинчике. Он видит, как Чак тянется к нему, чтобы рассмотреть поближе. И, одновременно, он видит солнце чужими глазами. Он видит… …пустыню. Земля непривычно близко, слишком близко. Он ползет по ней, мелкие камешки трутся о кожу, песок отдает ему свое тепло. Он — змея. Зеленый сад перед стеной, трава, тоже очень близко, буквально задевает его нос. Он пробует воздух языком, принюхиваясь. Трава щекочет его кожу, она прохладная, ласково прохладная. За ним в траве остается длинный извилистый след. Он движется очень быстро, разве змеи способны так быстро двигаться? — Еще как способны, — комментирует Кроули. Камни, из которых сложена стена, шероховатые, приятно теплые. Дин практически стонет от удовольствия, поднимаясь по ней, с наслаждением меняется, принимая свой человеческий облик, распахивает крылья, потягиваясь. Земля теперь слишком далеко от них, по мнению Дина. Ему хочется сделать шаг назад, отступить подальше от головокружительной высоты. — Только этого не хватало. Ты что, боишься высоты? — слышит Дин. Он пытается не смотреть на такую далекую землю. Он не может. Земля перед глазами, ужасно далеко от него. — Посмотри на пол, — советует Кроули. Ты же видишь пол? Он реален. Стена — нет. Дин. Дин, слышишь меня? Дин задыхается. Картинка продолжает двигаться. — Шутка не удалась, — говорит Дин кому-то на стене. И поворачивается к собеседнику. — Нет. Дина выбрасывает, отталкивает в сторону, едва выходит удержаться на ногах. Он снова видит только подсобку и книги в ней. И Чака, Чака с закрытыми глазами. Чак снова тянет к нему руку. — Нет, его ты не увидишь. Чак отшатывается, открывает глаза. Смотрит удивленно, неверяще. — Почему я этого не помню? — спрашивает он вслух. — Ты тогда еще не родился, — комментирует Кроули. — Все считают, что это сделал сам Люцифер, — говорит кто-то (Кроули) через Дина, который все еще не в состоянии нормально дышать, не то что говорить, — это даже немного обидно. Начальство постоянно присваивает себе наши заслуги. — Но… Люцифер… Я не помню, чтобы и Люцифер там был, я вообще не помню Адама и Еву, — отвечает Чак растерянно, — разве это все не мифы? Ведь… — Это было так давно, — голос Кроули звучит умиротворяюще, тягуче, сладко, — так давно… мало кто помнит, — он словно гипнотизирует. Он действительно гипнотизирует, понимает Дин, замечая, как глаза Чака постепенно становятся мутными, лишенными выражения. Он гипнотизирует Чака! И у него получается. — И правда, — отвечает Чак немного сонно, — так давно. Покажи мне. Пожалуйста. Дин слышит, как Кроули коротко ругается в его голове. — Да сколько можно уже! — Ты в порядке? — спрашивает Дин мысленно. Кроули что-то неразборчиво бормочет о излишне любопытных пророках, которые не могут просто оставить их в покое и отправится уже уничтожать мир. Похоже он надеялся, что Чаку этого будет достаточно. Дин вдруг пугается, что Кроули мог потратить на этот гипноз все свои силы. — Не все, не переживай. Прямо перед их глазами прекраснейший водопад, с хрустальной прозрачной водой. Струи воды разбиваются о поверхность, издавая мелодичные звуки. Маленькие разноцветные яркие рыбки плавают в озерце у подножья. От вида горной воды у Дина зубы сводит. — Она тут не настолько холодная, — рассеянно говорит ему Кроули, — идеально прохладная. Тут все идеально. — Давай я все-таки вырублю, — предлагает Дин мысленно, — я успею. Вырублю и свяжу. — Нет, ты с ума сошел? Что если ты его убьешь? Ты думал, что случится с вашим миром? Он может рассыпаться, как карточный домик. Не хочется признавать, но Кроули может быть прав. Дин вдыхает несколько раз, и смотрит. Яблоня в центре великолепна. Она умеренно раскидистая, покрыта густой темно-зеленой листвой, ветви на уровне протянутой ладони. Нет ни одного червивого или гнилого плода, над деревом не вьются осы. Яблоки тяжелые, глянцевые, яркие, аппетитные, так и просятся в руку. — Он точно не может нас слышать? — спрашивает Дин, наблюдая за обнаженной Евой. — Не может. Он за стеной. Метафорически конечно. Видит то, что я хочу, по большей части картинку. Немного эмоций, да те мысли, что я готов показать. Те, что уместны для ситуации. — Красивая. Интересная. Что с ними теперь будет? — слышит чужие мысли Дин, ощущая при этом… любопытство, искреннее. Но это не его ощущения, совершенно точно не его. Ему неуютно от этого, он будто растворяется здесь, в чужих ощущениях, теряя себя самого. Он с трудом может отделить собственные чувства, свое я, от того, что помнит демон. Ему страшно. — А я… я могу слышать твои мысли? Те что ты думал… ну, тогда… там… То есть тут, в этом самом моменте.... — Я — часть тебя. Ты — часть меня. Я — внутри тебя. Я не могу быть тут полностью, мне нужно контролировать твое тело и не могу тебя отключить. Поэтому да, ты можешь. Мне тебя не заблокировать. — Так это действительно был ты, — восхищенно говорит Чак, закончив рассматривать Эдемский сад, — как же красиво! Но кем ты был раньше? Почему я тебя совсем не помню? Не помню кем ты был до… до падения…. Как тебя раньше звали? И снова тянется к вискам. Дин не успевает и шага сделать. Любовь. Ощущение всепоглощающей, чистой, светлой, теплой любви окутывает Дина, пронзает до каждой мелкой косточки. Никто, никогда, ни разу жизни так его не любил. Эта любовь питает, поддерживает его, заставляет улыбаться. — А ведь это лишь память о Ней, — горько говорит Кроули в его голове, — только память. Отзвуки. — Мама, — слышит Дин. Дин практически уверен, что не должен был этого слышать. Что это те самые мысли-воспоминания, которые Кроули не способен скрыть от него. Звезды сворачиваются под ногами ярким ковром. Вокруг нет ни света, ни тьмы, бескрайняя чернота космоса. Дин – не Дин, ему не нужен воздух, не нужно тепло. Время подчиняется ему, вся вселенная подчиняется ему. Он практически всесилен, он могущественен. И у него есть вся эта любовь, всепоглощающая, бескрайняя. Он ощущает ее каждой клеточкой своего тела, буквально купается в ней. Вот о чем говорил Кас, — понимает он. — Нет, — мягко отвечает Кроули, — Кастиэль был создан позже. Его создали ангелы, взамен падших, когда Она уже не появлялась на небесах. И тогда демоны в отместку стали создавать других демонов из душ людей. Твой друг никогда не ощущал ничего подобного. Мне жаль. Звездная пыль рассыпана вокруг, как песок. Дин снова слышит музыку сфер. Это воспоминание позже, много позже чем то, что видел Дин, когда они менялись. У него уже есть здесь собственное тело, есть настоящие руки, время и пространство теперь тоже существуют. Он сейчас выглядит практически, как человек. Картинка немного двоится. Он видит его глазами. Ощущает его эмоции. Удовлетворение от хорошо выполненной работы. Любопытство (опять): что дальше? Немного — усталость. — Чак тоже это ощущает? — Не все, — терпеливо повторяет Кроули, — только то, что я хочу показать. В основном эмоции. Не мысли. Не бойся. А вот ты… ты все еще часть меня. Ты мой проводник. Тебе придётся… потерпеть. Дин (не-Дин) склоняет голову, собирает песок в тяжелое плотное ядро, скатывает в тугой шар. Рассматривает на свет и покрывает ядро пылающей магмой, будто кондитер обливает шоколадом. Нежно, самыми кончиками пальцев оборачивает почвой, каменистыми отложениями. Новая планета сияет в его руках. Он просчитывает траекторию и скорость вращения, просчитывает расстояние от других планет. И запускает ее в нужную точку подкинув в ладонях. На пальцах остаются сияющие пылинки. Дин задумчиво стряхивает их. — Это так красиво, — говорит кто-то рядом, — научишь меня? Архангел Гавриил, еще молодой, ослепительно сияющий, с чистой искренней улыбкой. — Конечно, — отвечает ему Дин, улыбаясь (не Дин, отвечает не Дин). — Сложнее, чем я думал. Гавриил огорченно вздыхает. Туманность в его руках распадается, скручивается делается чем-то темным, спиральным, вращающимся. — Это черная дыра, — подсказывает Кроули, — они тоже будут нужны, раз уж она позволила создать ее. Погоди, мы найдем ей место. Смотри, нужно немного легче и… — Кто это? — спрашивает Чак, — кто это с тобой? — Нет. Туда нельзя. Ближе нельзя. Картинка размазывается. Но Дин успевает увидеть. Чак за стеной, и он не видит, но видит Дин. — Получилось! Ты видишь? Получилось! — Я назову его красным карликом. — Как твои волосы. — Они прекрасны — Ты прекрасен. Дину стыдно, что он слышит это. Он узнает и не узнает Гавриила. Такой восторженный, такой восхищенный, такой… — Наивный, — отвечают ему на незаданный вопрос, — мы все тогда были такими… наивными… юными. Мы были друзьями. Братьями. Зла еще не существовало. — Я тогда еще не знал, что я — зло, — слышит Дин горькое и явно непредназначенное ему. — Как же вышло, что ты пал? Бедный мой. Неужели я не смог тебе помочь? — с непривычным участием спрашивает Чак. Похоже он действительно верит, что встретил одного из своих детишек-ангелов. — Мне жаль, чувак, — искренне думает Дин, — прости. Ему не отвечают. Но он видит. Ангелы, множество ангелов, спорят. Спорят о том, допустимы ли сомнения, можно ли ставить себя превыше Бога. Что есть Бог? В чем Ее воля? Ему страшно. Но он уверен, что прав. Тогда он был уверен. Разве его Бог может бояться сомнений? — Они же не станут сражаться, — слышит Дин его мысли. Чак тоже слышит. Это — можно. Пусть слушает. — Они же не будут сражаться друг против друга. Они же не могут… Он ощущает панический ужас. Он еще не понимает, что именно ощущает, у этого чувства пока нет названия. Ангелы никогда никого не убивали. Ангелы никогда не убивали других ангелов. Ангелы никогда не сражались. Дина тошнит от ужаса, а затем он соскальзывает, соскальзывает куда-то вниз, и ему не удержаться никак, и ни за что. Он падает, падает, падает, а свет и звезды остаются там, наверху, больше недосягаемые для него. Его крылья вспыхивают, горят, пахнет палеными перьями, ужасом, тоской. Только для всего этого еще нет названия. А потом он внизу. Здесь нет света. Нет тепла. И главное, больше он не ощущает Ее любви. Это невозможно описать. Это словно февральской ночью, в мороз, когда замерзает даже воздух в носу, вдруг остаться обнаженным, босым на снегу. Это словно лишиться одновременно всех чувств, оглохнуть, ослепнуть, потерять нюх. То, что было частью тебя, основной, самой важной — навсегда ампутировано. — Непрощаемый, — слышит Дин, — непрощаемый. Ему становится холодно. И он снова ощущает усталость, слабую, но… откуда здесь это ощущение? Оно не вяжется ни с картинкой, ни с переданными эмоциями. — Ты такой интересный, — говорит Чак восхищенно, — у меня такое ощущение, словно я чуть было не потерял жемчужину. Как же я тебя упустил? Как тебя звали? Там, до падения? — Да скажи ты ему, что-нибудь, что угодно! — просит Дин мысленно, — он ведь не отвяжется! — Это не его дело! — отвечает Кроули яростно. И показывает. Но не совсем то, что Чак хотел увидеть. Его звали Иштар в Шумере. Кетцалькоатль в Мексике. Он был Апофисом в Египте. Его звали Чёрным рыцарем в Камелоте. Алкивиадом в Афинах. Его называли Лекарь, Учитель, Архитектор. Были и те, кто звал его Возлюбленный. У него были тысячи имен и прозвищ, какие-то нравились ему, другие он ненавидел. Ему поклонялись и строили храмы, его ненавидели и изгоняли. У него учились. Его любили. Были и те, кого он любил в ответ. Плотник звал его Мария. Плотник знал и его нынешнее имя и то, истинное, данное при создании, записанное в звездах. Но больше ни один живущий его не узнает. — Так ты не помнишь? — спрашивает Чак разочарованно, вынырнув из вихря различных лиц и обрывков прошлого, множества людей, что называли самые разные имена, поклонялись, приносили жертвы, молили его о чем-то, любили его. Людей, которые жили настолько давно, что и следа от них не должно было остаться на этой земле. Дин неожиданно ясно осознает, насколько древнее существо они встретили. Сколько всего он видел, тот, кого Дин не побоялся пустить в свой разум. Осознает, что такое количество воспоминаний действительно может свести с ума. — Не помнишь? — продолжает допытываться Чак, проницательно глядя в глаза. И тут Дин понимает кое-что еще: Кроули не способен солгать. Все, что у него сейчас есть — воспоминания, а их не подправить в лучшую сторону. Можно спрятать, скрыть, смазать, не показать какую-то часть, но создать ложную память он не способен. — Да ты просто гений, — замечает Кроули едко. А еще Дин понимает, что как раз-таки он сам вполне способен лгать. Чак уже повелся на их маленькое представление. — Иногда мне кажется, что я могу вспомнить, — говорит Дин хрипло и как можно более печально, — но оно постоянно ускользает. Разве ты не помнишь мое имя, отец? — он смело смотрит Чаку в глаза, надеясь, что выглядит достаточно устрашающе. И сам вдруг пугается своего вопроса. Что если Чак поймет что-то? — Человеческая психика на удивление устойчива, — говорит Кроули, и его голос звучит непривычно устало, — то, что он не может вспомнить, он постарается объяснить себе сам. Ложные воспоминания довольно частая вещь. И еще, там были… — Тысячи ангелов, — Кроули снова говорит через Дина, — я зря надеялся, что из тысяч ты мог запомнить одного меня. — Ох, милый, — Чак проводит по его щеке тыльной стороной ладони, — возможно, будь у меня имя, я мог бы что-то придумать. Каким-то образом спасти тебя. — Только не спасение, — стонет Кроули, — ну какого черта опять… Дину больших трудов стоит не отпрянуть. Или не ударить Чака.