Дорога домой

— Полагаю, я сумел бы тебя спасти, — продолжает Чак задумчиво, — вернуть наверх. Это же, это не должно быть чем-то слишком сложным? Что-то же есть, какое-то условие для прощения, верно? Я должен был оставить какую-то лазейку? Нет, я конечно могу сделать это сам, прямо сейчас, без каких-либо условий, но это не интересно. И нечестно, по отношению к другим демонам. Вдруг кто-то еще этого захочет? — Нужно сменить тему. Срочно, — требует Кроули. Дину ничего не приходит в голову. Вообще ничего, нет ни единой мысли. Кроме вопроса: зачем вообще спасать кого-то, если мир уже обречен? Но напомнить об этом — значит ускорить конец, верно? Что плохого в том, что Чак отвлечется от идеи перезагрузки мира? — Разве это в твоем стиле? Спасать кого-то? — шипит Кроули, очевидно, с выводами Дина несогласный, — давай же, спроси его. — Разве это в твоем стиле? Кого-то спасать? — послушно повторяет Дин, глотая, заталкивая подальше, дурацкий вопрос: почему бы тебе самому не спросить его, у тебя же это отлично получалось? Но он не спрашивает, просто потому, что та усталость, что он ощущает, легкая, но до крайности неприятная, выматывающая до тремора в руках, это совершенно точно не его чувства. Потому что сам Дин в порядке. Да, он не спал всю ночь, да, он в чужом теле и в чужой стране, да напротив спятивший пророк с замашками бога, но физически-то он в полном порядке. Это не он сейчас истекает кровью на полу. Потому что вполне очевидно, что Кроули не ожидал, что их маленькое представление: загляни в мою память, убедись, что я и правда демон, — затянется так надолго. Что ему придется останавливать время, тратить силы на гипноз, да еще и подбадривать Дина, за что последнему ужасно стыдно. — В моем стиле? Нет, конечно же, нет, видишь ли я писатель, друг мой. Я наблюдаю, но не вмешиваюсь, я сочиняю истории, я… — Наказываю за непослушание… — ехидно. — Наказываю за непослушание, — повторяет Дин машинально, и тут же понимает, что вот сейчас ему нужно было промолчать. — Ну зачем? — стонет Кроули, — давай, еще и это повтори. — Что? Что ты имеешь в виду? — снова удивляется Чак. И снова тянется к его вискам. Дин глубоко вдыхает. — Нам нужно что-то ему показать, — Дин обращается к темной фигуре у стены, которая одновременно воспринимается и как часть него самого и как нечто совершенно отдельное. Во всяком случае, они могут говорить. — Я в курсе. Знаешь ли, осознаю, что происходит вокруг, — фигура, Кроули, быстро перебирает перед собой нечто, похожее на слайды на зависшем в воздухе экране, отбрасывая в сторону ненужные картинки-воспоминания. Дин старается не всматриваться, обещал же. — Держись, ребенок, — неожиданно серьезно говорит ему Кроули, выбрав наконец, — постарайся не сойти с ума. Чак снова отмирает и касается Дина. Они переносятся на пологий холм, заросший низкими, стелящимися по земле кустами и серым вереском. Дин откуда-то знает, что весной, когда вереск цветет всеми оттенками синего, эти холмы — прекрасны. Сейчас здесь серо и пусто, лишь вдали пасется крупная лохматая овца, пугливо озирающаяся по сторонам. Идеальное место, чтобы никто тебя не увидел, просматривается со всех сторон. Кроули смотрит вдаль, мимо овцы и вереска, длинные волосы развеваются по ветру. Он ждет. Кроули и сам не знал на что рассчитывал, когда вызывал архангела на разговор. Он же не надеется всерьез, что великий потоп, часть великого же замысла, можно просто взять и отменить? Отменить, только потому, что об этом попросил какой-то демон. Смешно. Но что-то ведь можно сделать? Хотя бы что-то. Спасти больше людей, чем одна единственная семья, предупредить остальных? Построить еще несколько лодок? Дать им больше времени? Может быть, если люди искренне попросят прощения, Она сжалится над ними? Кроули уверен, что смог бы их убедить раскаяться. Куда проще, чем убеждать в чем-то ангелов. Или Бога. С востока уже надвигаются темные грозовые тучи, а в воздухе ощутимо тянет прохладой, когда архангел отвечает на его молитвы. Напуганная вспышкой света овца кидается прочь, бежит вниз по пологому склону, огибая кусты. Кроули провожает ее взглядом. — Выглядишь… по-новому, — приветствует его Гавриил. Сам он выглядит несколько смущенно. — Я знаю. Как и ты. Как и остальные, — соглашается с ним Кроули, с печалью думая о тех, кто когда-то создавал с ним этот мир, а сейчас торчит внизу, в огромной огненной яме, о тех, с любовью украшенных чертами жабы или ящерицы, или даже гигантского мушиного клубка (спасибо, мама, ты была так добра к нам). О тех, кто больше не способен ничего создать. — Значит, теперь разные стороны? — Гавриил явно нервничает, не зная куда деть руки, постоянно отворачивается, избегает смотреть в глаза. А в моменты, когда все же смотрит, Кроули быстро отбрасывает воспоминание в сторону и картинка делается нечеткой, смазанной. Дин щурится, не понимая сначала, зачем он так. А потом осознает: он не позволяет Чаку увидеть лицо своего собеседника. — Ага, — отвечает Кроули, откашлявшись, — разные. И никаких тебе больше звезд. — Мне жаль, — говорит ему Гавриил, — но ты знаешь, что сам был виноват. — Такое себе сожаление, — замечает Кроули, и они оба молчат. А потом говорят одновременно: — Я вовсе не хотел тебя обидеть… — начинает было Гавриил. — Что вы творите такое? — говорит Кроули горячо. Дин ощущает, что он верит, еще верит, что сможет переубедить кого-то. — Это Ее план, — отвечает ему Гавриил, больше не восторженный и не наивный, с горькими складками на лбу, — мы не можем ему противиться. — Что это за план такой? Уничтожить их за то, что они такие, какими она их создала? Разве это — справедливо? — Это непостижимо. — Ну да, ну да, непостижимо. На минуту, хотя бы на одну минуту подумай, а что если Она испытывает не людей? Что если испытания… для нас? Для всех нас и для вас тоже? — Тогда я должен был пасть, — отвечает ему Гавриил. — Но ты не падаешь, — подмечает Кроули. — Не падаю. Значит я все делаю верно. Не лезь в это, — Гавриил называет его каким-то именем, на языке, которого Дин никогда не слышал раньше. Этот язык — прекрасен. Он чист, мелодичен, певуч, и, Дин может поклясться, что видит свет, свет и яркие россыпи звезд в черноте космоса, когда Гавриил произносит его имя. Это имя — прекрасно. Рыжеволосый ангел, что творил туманности — был прекрасен. — Не называй меня так! Мое имя — Кроли, я демон, забыл? — Иногда я действительно забываю, — отвечает Гавриил печально, — ты слишком похож на себя прежнего. — А ты абсолютно не похож, — замечает Кроули горько. — Как интересно! Надо же! — Чак сияет, потирает руки, — и правда же, я ведь мог испытывать не только людей. Но и вас, и даже ангелов… о, это могла бы быть потрясающая история… — Он разве не слышал, как вы называли бога: Она? — спрашивает Дин скептически. — Он слышит то, что ждет. То, что хочет слышать. Немного магии и немного самоуверенности делают свое дело. — Почему я никогда не смотрел за наблюдателями? — Чак все никак не успокаивается, восторженно поднимает руки к потолку. — я мог бы написать об этом! Написать о тебе! — Похоже ты дал ему новую идею. Вдохновил, — замечает Дин. — Я заметил, спасибо, — отвечает Кроули ехидно. — Может быть, он действительно сейчас отправится писать что-то новое, а нас оставит наконец в покое, — говорит ему Дин примирительно. — Да и ангелы, они все такие… скучные… Кроме Кастиэля, конечно, но и он… сам он никогда не задавал вопросы, только после встречи с Дином Винчестером, попал под человеческое влияние... Да и демоны обычно никогда не вмешиваются в дела смертных по доброй воле… А с тобой-то как вышло? — Чак вдруг останавливается и снова смотрит на Дина, довольно подозрительно смотрит, будто найдя какую-то несостыковку, — как вышло, что ты стал таким… любознательным? Небезразличным? В голове Дина Кроули высказывает все, что думает о собственной любознательности и небезразличии в таких витиеватых и сложных конструкциях, что Дин практически краснеет. Это при том, что он не может понять значение и половины ругательств. — Я попробовал то яблоко, — быстро врет Дин, радуясь собственной находчивости, стараясь говорить хрипло, и не отвлекаясь на внутренний голос, приподняв бровь в характерном кроулевском жесте, — ну то… с древа познания… — и ругает себя за это «ну», Кроули так не говорит. — Да не знает он, как я говорю, главное не говори, как Дин, — снова советуют ему. — Яблоко… — задумчиво тянет Чак, — яблоко… Я мог бы написать об этом… столько исторических периодов… столько всего… такой простор… но почему же я раньше никогда… — Отвлеки его! — требует голос Кроули в голове, — немедленно! Он сейчас что-то заподозрит. Спроси его о чем-нибудь! — Это ты мастак по части вопросов, — огрызается мысленно Дин, которому в голову опять ничего не идет. — И этот ковчег… — продолжает Чак, — неужели его действительно построили? В самом деле? По-настоящему? Дин вздыхает, понимая, к чему опять все идет. Собственно, какой у него выбор? Во всяком случае, Чак больше не упоминает возможное спасение, которое похоже для Кроули является каким-то триггером. — Я покажу, — говорит Дин, и сам подходит ближе. Ему это кажется, или темная фигура у стены начинает сутулится? Словно не в состоянии больше стоять ровно. — Успокойся, Дин, — говорят ему мягко, — еще рано паниковать. Кроули смотрит на все прибывающую воду с вершины самой высокой горы, что он смог найти. Гора — не гора, скорее холм, потому что сидеть на снежной шапке, у Кроули никакого желания нет. Да и не видно с настоящих гор ничего. А Кроули хочет посмотреть. Запомнить. Вода бурлит, свинцово-серая, покрытая пенными волнами, с грязно-белыми шапками. Мимо проплывают сломанные ветки, солома, какие-то тряпки, да мелкие трупики животных. Воняет тиной и сыростью, дождь все никак не прекращается, до самого горизонта сплошная серая завеса. Кроули думает, что можно было бы взлететь над облаками, над серой пеленой бесконечного дождя, и увидеть солнце. За эти дни он успел по нему соскучиться. Наверху он мог бы согреться и высохнуть, просушить перья, которые промокли даже на другом уровне реальности, и паря в небе, дождаться окончания всего. Еще он может нырнуть в ад, там грязно и тесно, но довольно тепло. Даже жарко. Может перенестись на ковчег, обернуться там змеей, поболтать с ангелом, согреться. Ангел бы обрадовался. Можно просто высушить чудом и одежду, и волосы, и мокрые перья, создать себе укрытие и, заодно, сотворить тут негасимый огонь. Какую-нибудь неопалимую купину, чтобы люди потом ее нашли и создали себе святилище, в нарушение второй заповеди. Но Кроули ничего из этого не делает. Он просто усаживается прямо на мокрую, грязную траву, зябко ежится, и смотрит. Смотрит очень внимательно. Запоминает для себя, на будущее, как именно выглядит Божья милость и Божья любовь. Дождь никак не утихает, мокрые волосы холодят насквозь промокшую спину. Лицо тоже мокрое, словно бы от слез. Вода стекает по носу, подбородку, скапливается на коленях. Бесполезно вытирать влагу, Кроули просто позволяет ей стекать по лицу и впитываться в и без того мокрую ткань. Где-то далеко за горизонтом остался ковчег, с остатками выживших и парой-тройкой неучтенных пассажиров, дело рук Кроули (ничтожно в сравнении с тысячами, что утонут), да последним оставшимся на земле ангелом. — Я думал над твоими словами, — довольно пафосно заявляет подошедший Гавриил, аккуратно обходя мокрые грязные кустики и выброшенные на сушу бурые трупики птиц. Количество ангелов на земле возрастает, как минимум вдвое. — И что же? Пришел к какому-то выводу? — спрашивает Кроули равнодушно. — Эти существа… люди… мне кажется, ты переоцениваешь их значимость. Они… куда проще, чем все считают. Уж не знаю какие там планы на них у Всевышней, но… — он зачем-то пинает мокрый камень, и отворачивается, — раньше наши спускались вниз… брали себе этих… женщин в жены. Ничего особенного. Ну то есть, я-то сам никогда… — Угу, — отвечает ему Кроули, без какого-либо выражения. Наверно, этот рассказ должен был его развеселить. Наверное, раньше действительно бы развеселил. Шутка ли, даже демонам не пришло в голову попробовать брать в жены человеческих женщин. Да еще и заводить с ними потомство. — О, ну хватит тебе, — Гавриил осторожно опускается на корточки рядом, старательно не касаясь мокрых веток, несильно толкает в плечо. Его рука сухая и горячая, дождь старательно обходит его стороной, — ты слишком… драматизируешь. Ной ведь выжил, верно? И вся его семья, сыновья, и жены, и их дети. Совсем скоро дождь стихнет, затем я пошлю им голубя, и они снова заселят землю, будут плодиться и размножаться… — А потом Она их сожжет, — мрачно предрекает Кроули, — ой, нет, конечно не сожжет, — отвечает он на возмущенный взгляд Гавриила, — во-всяком случае не всех. Оставит горстку праведников. Мне пора идти, — он поднимается, ощущая себя насквозь мокрым и парадоксально одиноким. — Погоди, я… — Гавриил оборачивается вокруг, проверяет наличие наблюдателей, будто на этой горе кому-то возможно скрыться, — думаю, ничего страшного, если я тебе расскажу. Она собирается послать на землю спасителя. Еще нескоро, но… думаю… В общем, он спасет всех людей. Всех, кто верит. И у нас говорят, что может и вас… может и вас… можно простить? — последнее он произносит практически шепотом. Кроули просто смотрит на него, молча, слушая, как с подола его одеяния стекает вода на мокрую траву. Мимо, по воде, проплывает раздувшееся тело дохлой овцы, окоченевшие ноги направлены вверх, к безмолвному небу. Кроули смотрит, как оно то поднимается на поверхность, то тонет, захваченное грязными волнами. Он давно уже не верит в Ее милость. Дину действительно горько от увиденного, горько и тяжело на душе. Даже Чак выглядит немного напуганным, сбросившим маску жестокого Бога. — Ты ведь снова так сделаешь? — спрашивает его Дин. Он знает, что не должен звучать, как Дин Винчестер, но ничего не может с собой поделать, слишком сильно его зацепило увиденное. — Ты снова хочешь очистить землю? Только в этот раз вообще никого не останется, верно? Ни людей. Ни ангелов. Ни даже радуги в подарок, — последние слова чужие, перехваченный обрывок мысли. — …Дин, прекрати! Чак выглядит удивленным. Он поднимает руки, ладонями перед собой, в защитном жесте. — …Дин! …немедленно… — Я создам новую землю, — говорит он неуверенно, — я… она будет лучше. Совершенней. Я все исправлю. — Ты его пугаешь! Прекрати! Ты все испортишь! — голос Кроули наконец достигает его ушей, и только тогда Дин осознает, что практически загнал Чака в угол. Он отступает, тяжело дыша, едва сдерживая злые слезы. Все дело в том, что Дин никак не может выбросить из головы белесые маленькие тела в траве: лягушки, с раскинутыми лапами, темные мокрые комочки, похожие на комья грязи, — погибшие птицы, маленькие рыбки на боку, выброшенные течением на берег, с разъеденными дырами в боках; бесконечная грязная вода вокруг до самого горизонта, при взгляде на которую голова начинает кружиться; да еще это запах: гнилости, разложения, запах речной воды. Это чертовски много для него. Он видел ад, он видел мертвых людей, он видел ужаснейших чудовищ, но перед глазами стоят маленькие трупики животных, и ему никак не заставить себя перестать думать об этом. А ведь погибли не только животные. Там умирали люди. Все, кто жил на земле, все кто не соответствовал каким-то придуманным меркам. Как они могли довериться Богу, который допустил такое? Который это сотворил? — Я предупреждал. Это может свести с ума. Нельзя увлекаться, нельзя всматриваться. Соберись уже, Дин. Нужно заставить его уйти. О Боге поговорим после. — Но ведь он тоже видел? Он тоже видел, как он может быть в порядке? Он же верит, что это — его рук дело, и он — в порядке? — Я уже говорил — он видит не все. Кроме того, он считает, что это его воля, а значит все сделано верно. Соберись, Дин. Ну же. — Прости, отец, — говорит Дин. Это — только ради Сэма, который все еще караулит его тело в соседней комнате, и ради Кроули, который пытается удержать его живым и заодно развлекает их тут с Чаком, — прости. — Совершенно на меня не похоже, — констатирует Кроули, — как и на тебя. Чего доброго, решит, что ты собираешься сорвать Апокалипсис. Да, совершенно не похоже. Дину хочется побиться головой о книжный стеллаж. Кроули, который только что на их глазах просил архангела отменить потоп, явно сказал бы что-то другое. Но что? Время снова замирает вокруг. Чак зависает немного отклонившись назад, все еще отшатываясь от Дина. У Дина от усталости дрожат руки. Нужно срочно что-то выдумать, сколько еще раз Кроули сможет останавливать время? Чак ведь собирался написать новую историю. Буквально только что об этом говорил. Историю о новом персонаже, о демоне. Ты такой интересный, Чак же так сказал? — Как ты себе это вообще представляешь? — шипит Кроули раздраженно, — заинтересовать его… чем? Мной? — Но ведь он уже заинтересовался! Покажи ему! Покажи что-нибудь еще, он посмотрит, вдохновится и отправится писать свою историю. А потом Адам все исправит, ну давай же! Какой еще у нас есть вариант? Остановить время до выходных? — Если время остановится до выходных, выходные никогда не наступят, это логический… да к дьяволу. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Ни с того ни с сего начал демонстрировать всю свою жизнь? Таков твой план? Крайне умно. — Нужно с чего-то начать. За что-то зацепиться, нужно заинтересовать его, — Дин растерян, — я должен его чем-то заинтересовать. Что-то сказать, спросить… — Спроси его про спасителя, — советует Кроули, — давай. Тот, о ком сказал Гавриил. И время вновь идет, Дин слышит, как тикают часы на его запястье, нервно и рвано. — Ты послал нам спасителя однажды, — Дин отчаянно хватается за последнее воспоминание, — почему ты не сделаешь это еще раз? Неужели действительно больше нет шансов? — Им послал. Им. Я — не человек. Но Чак не замечает ничего странного. — Спасителя? — спрашивает вслух Чак, выпрямляется, снова смотрит удивленно, — ты же не имеешь в виду… он же не существовал… или существовал, почему я опять не помню… — Человеческая психика устойчива, — повторяет Кроули, — все, что он не помнит, он постарается объяснить себе сам, не бойся. — Я и не боюсь, — врет ему Дин, — я… я не понимаю, о чем речь. О ком мы сейчас говорим. — Иешуа. Сын плотника из Назарета. Тот, кого вы зовете: сын Божий. — Иешуа, — повторяет Дин вслух, — конечно же он существовал. Как же иначе. — И существует, — замечает Кроули. Дин старательно изображает хладнокровие. — Иисус Христос? Существовал… и ты был с ним знаком? — удивляется Чак. — Ну конечно. О ком же еще писали все эти… святые книги. Разве люди способны такое придумать с нуля? Они — не ты, — бессовестно льстит ему Дин. Чак больше не выглядит напуганным. Более того, искренне радуется такой оценке своего писательского таланта. Дин должен бы ощутить облегчение, но все, что он ощущает — это тягучая бесконечная усталость. И неизбывная печаль по чему-то давно утраченному.