Дорога домой

— Ты служил? Или… чем ты там занимался? Не людей же лечил? — поражается Чак, — что там делать такому, как ты? Покажи мне. И Кроули показывает. Дин ощущает вспышку чего-то похожего на злорадство и видит. Они видят. Они видят грязь, грязь и глину, бесконечных вшей, больных тифом, оторванные ампутированные конечности. Видят насилие, когда в захваченной деревне выбирали девчонку покрасивее и пускали ее по кругу. Видят, как пытали. Как заживо закапывали пойманных партизан, а наутро из земли кое-где торчали руки, как люди пытались вырыть путь наверх, спасти свою жизнь… — Ну зачем ты опять! — отшатывается Чак, снова выглядит так, будто его вот-вот стошнит. — Ну ты же хотел посмотреть. Тебе было весело. А мне вот не было, — говорит ему Дин, практически свои мысли озвучивает, — ведь именно ты нас создал такими. Разве нет? — Нас? Что еще за нас? Людей? Я так не говорю. Я вообще не человек. Не причисляй меня к людям! Но Чак ничего странного не замечает. — Я хочу посмотреть, чем ты занимался, — говорит он упрямо, — что делал конкретно ты. Вся эта грязь, все это, извини, это с тобой совершенно не вяжется. Ты для этого слишком ухоженный, слишком тщеславный. Даже в средневековье таким был. Дин не может не признать, что вообще-то Чак прав. Он снова смотрит на свои (не-свои) руки. — Жаль ты не можешь изменить свою внешность, — думает он, — ты же смог скрыть лицо Азирафаэля, так почему… — Потому что это моя память, идиот. Я не могу просто взять и поменять в ней что-то, — говорит Кроули странно, словно задыхаясь, — да не паникуй ты, — Кроули похоже читает не только мысли, но и ощущения, — я в норме. Пока. Слишком долго держал время. Знаешь, не слишком приятно это делать с дырой в груди. — Пока, — цепляется Дин за напугавшее его слово. — Да, пока. Я, если помнишь, не планировал тут ему что-то показывать. Спешите оценить — великолепная жизнь А. Дж. Кроули, падшего ангела, самого опасного демона в аду. Практически новый Бонд. — Покажи ему еще что-нибудь такое. Интересное, — просит Дин, несколько извиняюще, — и он, наконец, отстанет. Пойдет писать новую книгу, отложит на пару дней уничтожение мира… — Интересное? — шипит Кроули, — это по-твоему интересное? Это война! Он хочет видеть войну! Ты хоть представляешь себе, что такое война, ребенок? Хотя бы примерно? Дин вообще-то представляет, потому что Кроули только что показал им довольно впечатляющий набор картинок. Дин теперь практически уверен, что его собственные ночные кошмары с приятными воспоминаниями из прошлого (Сэм на потолке, вместо Джессики, умирающая Джо, мертвый отец, Кастиэль плачет кровью, да мало ли дерьма ему снилось, мало ли дерьма он видел) скоро пополнятся новыми, но чужими воспоминаниями. Например, потоп ему точно не забыть. — Ангел вернется, и я попрошу тебя благословить, — предлагает Кроули, который продолжает звучать чертовски устало, — будешь до конца жизни видеть только хорошие сны. — Нет, — отказывается Дин, неожиданно для себя, — нет, я… — он с удивлением осознает, что отказал не из-за своей боязни Азирафаэля, — я ничего не хочу забывать, — поясняет он честно. — Я могу привести себя в порядок с помощью магии, — говорит Дин Чаку, — для меня грязь — не проблема. — И все же… чем ты там занимался? — не успокаивается Чак. Дин ощущает острую потребность зажмуриться при виде его рук, рядом со своим лицом. Невозможно постоянно смотреть на грязь, на боль, на все… на все это. Даже для него это чересчур, хотя вообще-то он к такому привычен. — Хватит грязи, — соглашается с ним Кроули. В сороковые все становится действительно плохо. Похоже на шестнадцатый век, только теперь люди научились создавать по-настоящему впечатляющее оружие. Кроули подумывает было проспать и это время, но боится, что к моменту пробуждения никакого мира просто не будет. Даже в аду его больше не хвалят, а осторожно, исподволь расспрашивают, когда люди наконец закончат войну. Они тоже боятся, что конец света случится без них и мир будет уничтожен одними только силами людей. И Кроули остается бодрствовать, отсылает в ад полностью лживые отчеты и наблюдает за происходящим ужасом, не вмешиваясь. Он просто не понимает, что ему делать дальше, не видит своего места в этой бойне. Не идти же на фронт. Но как-то раз, проходя мимо одного из созданных на скорую руку госпиталей, он читает объявление о наборе добровольцев и понимание приходит. И становится легче, почти сразу же. Делать — всегда легко. Сложно — это думать. В сороковые Кроули вообще не спит. Нет времени. Протяжно воют сирены, на город падают бомбы, повсюду запах дыма и человеческого страха. Днем — его зовут Анна, он — невысокая рыжая еврейка, Анна работает медсестрой в одном из передвижных госпиталей. Анна не похожа на его прежние женские образы, она не яркая, ничем ни примечательная, на нее не заглядываются мужчины на улицах. У Анны короткая стрижка, но сейчас это никого не удивляет, много переболевших тифом. День за днем Анна стирает грязные бинты, накладывает повязки, промывает раны, смывает кровь и гной, перевязывает, выводит вшей и так до бесконечности. Некоторым — закрывает глаза. Люди в госпитале сливаются, смазываются, делаются безликими. Анна умеет лечить по-настоящему, но так — нельзя. Ад может что-то заподозрить. И Анна учится лечить так, как это делают люди. Она не берет отгулы и выходные, ей не нужен отдых и еда. В госпитале ее ценят, но не особенно запоминают, и, если Кроули вздумается уехать, никто не спохватится. Это — важно. Анна снимает крошечную комнатушку на чердаке. А под крошечной комнатушкой, весь третий этаж снимает Энтони. Энтони продает облигации, продуктовые талоны и отмазывает людей от службы. Днем он отсыпается, работает по ночам, выполняя задания ада. Энтони лощеный красавчик, с модной стрижкой и в дорогой одежде. Он разъезжает на новенькой бентли, будто бы не боится бомбардировок. Он знаком со всей ночной лондонской жизнью, и все здесь знают его. Он выглядит как человек, что и на войне умудряется получать выгоду, как человек, которому война только на руку. Энтони боятся и недолюбливают. А еще его отлично помнят. Это тоже важно. Анна возвращается домой поздним вечером, и в крошечном переулке ощущает знакомые эманации, практически чистый холодный свет. Он останавливается нерешительно, сомневаясь, что архангел Гавриил спустился сюда именно к нему. — Проводить тебя, сестричка? — спрашивает идущий мимо солдат, — не бойся, не обижу. Знаю, как вы ради нас стараетесь. Кроули качает головой и решительно сворачивает. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть, как невысокая, худенькая девушка, делается выше ростом, расправляет плечи. Если бы сторонний наблюдатель относился к эфирным или оккультным сущностям, увидел бы и то, как за ее спиной распахиваются гигантские лощеные черные крылья. — Зачем ты это делаешь? — Гавриил начинает разговор сразу, без прелюдий. Он выглядит озабоченным, уставшим, посеревшим каким-то. Все они сейчас выглядят усталыми. — Нивелирую собственное зло, раз уж вы мне противостоять не собираетесь, — отвечает ему Кроули, — ты же знаешь, люблю во всем баланс. Кроме того, не позволяю людям умирать мучениками, пусть поживут, нагрешат и попадут к нам, разве это не ясно? — Я тебя не понимаю. Люди уничтожают себя собственными силами. Почему ты не рад этому? — Что ты здесь делаешь? Неужели ангелы наконец вмешаются? — Кроули игнорирует его вопрос. Гавриил качает головой. — Я здесь, чтобы контролировать своих подчиненных. — Не помню, чтобы я тебе подчинялся. Или вы объединили усилия наконец? — Ты был в Америке в тридцать восьмом году? — также игнорирует его вопрос Гавриил. — Допустим. И? — У наших там задание. Вдохновить одного немецкого писателя. Его книга… о войне, о любви, она должна дать понять людям, как ужасны войны. Как все люди в сущности похожи. Вдохновить на добрые дела. — Не сработает. Те, кто это способен понять, без всяких книг понимают. — Мы не обсуждаем приказы, — холодно говорит Гавриил, но Кроули и без того знает, что Гавриил никогда не верил в людей. В отличии от него самого, — как ты понимаешь, задание оказалось сложным. Наши (Гавриил не называет имен, но Кроули и так его отлично знает), не справлялись. Мне пришлось вмешаться. — И..? — не выдерживает Кроули затянувшейся паузы. — Он так порочен. Этот человек, — говорит Гавриил невпопад, — и его книги… в них тоже порок… я иногда действительно не понимаю, — он резко замолкает, принимает более собранный вид, — но тем не менее, его книги несут людям свет… каким-то… образом. — Непостижимым, — подсказывает неожиданно для себя развеселившийся Кроули. — Да. Именно. Когда я спустился, оказалось, что задание выполнено. Буквально на днях он снова начал писать. Вот только я не такой идиот, чтобы поверить, что это сделали мои люди. Я проверил, и вот что я выяснил, — Гавриил делает паузу и цепко смотрит Кроули в глаза. Будто бы ждет добровольного признания. Не дождется, — Я выяснил, что вдохновила его одна давняя знакомая, неожиданно приславшая письмо из Лондона. Этот человек… он был буквально восхищен тем, что такая яркая личность, от которой были без ума буквально все мужчины в его городе, сейчас работает простой медсестрой. — Прелестная история, — замечает Кроули. Гавриил продолжает смотреть на него в упор. — Рыжая знакомая, — замечает он, — ярко рыжая. — И что? Мне нужно помочь тебе ее найти? — По описанию очень похоже на тебя, не находишь? — Совпадение, — Кроули небрежно отмахивается. — Совпадение. Полагаю, своевременность этого письма — тоже совпадение? Как и тот факт, что вы были с ним знакомы? — Я много с кем знаком. Ну знаешь… по долгу службы. Сам же говоришь: удивительно порочный человек. Значит, я отлично выполнил свою работу. — Зачем тебе это нужно? — снова спрашивает Гавриил, который ни на минуту ему не поверил (а мог бы, вообще-то Кроули отлично умеет лгать), — все… все это? — У меня свои методы работы, — Кроули пожимает плечами как можно более невинно. — Это опасно, — говорит Гавриил прямо, — ты — демон. Ты не должен любить людей. Разве это того стоит? — Я же сказал — снижаю популяцию мучеников, разве это про любовь к людям? — спорит с ним Кроули, вспоминая прошедший день, когда умирающий солдат в бреду просил передать письмо его маме. Маме, которой уже три года не было в живых. И да, Кроули письмо обязательно передаст. Ангел поможет. И это того стоит. Всегда стоило. — Ты ведь ничего не изменишь… глобально. — Не изменю, — соглашается Кроули, думая о том, как кто-то из людей сказал однажды, что и огромный океан состоит из маленьких капель. — Видел когда-нибудь рассвет над морем? — спрашивает он Гавриила. И, не дождавшись ответа, расправляет крылья, одновременно отводя глаза проходящим мимо людям, — полетели. Покажу. До смерти надоело смотреть на грязь и кровь. Потом, когда они парят над бесконечной, синей, волнующейся гладью, отсвечивающей розовинкой с самой глубины (это солнце так поднимается, будто бы прямо из воды), когда золотое просвечивает сквозь белые перья, а лицо Гавриила сглаживается, делается умиротворенным, как тогда, когда все они были юными и еще только учились познавать, и не были врагами, и не умели ненавидеть, и были способны созидать, он наконец объясняет. — Этот мир. Ее… творение. Он ведь прекрасен. Он стоит, чтобы за него бороться. Понимаешь? — Ух ты, — восхищается Дин про себя. Море блестит точь-в-точь, как асфальт, что разматывается под колесами автомобиля, нагретый вечерним ярким солнцем, сверкающий мельчайшими гранями, будто на поверхности рассыпана мелкая бутылочная крошка. Кроули коротко смеется над этим сравнение, и Дину чудится, будто его ласково треплют по плечу. Ветер ерошит их перья, в воздухе прохладно и свежо. Пахнет морской водой, солью и йодом. «Уеду сюда, когда кончится война, — думает Кроули, — уеду и проживу тут несколько лет, никого не видя. Наедине с морем». Гавриил ничего не отвечает ему, но Кроули верит, что сумел объяснить. — Кто это был? — спрашивает Чак у Дина, — твой друг — кто он? — Разве это имеет значение? — отвечает Дин хрипло. Голос немного не слушается. — Он мне не друг! — возмущенно. Неожиданно Дин осознает, что больше не боится Чака. Не из-за слов Кроули о том, что Чак всего лишь человек. Нет. Из-за этой войны. Разве может быть что-то страшнее, чем голод, эпидемии, бомбардировки? Постоянный вой сигнальных ракет? Горстка зомби и маленький городок с призраками и рядом не стояли с тем, что умудрились сотворить сами люди. Дин осознает себя ничтожным, маленьким, сколько еще таких историй знает Кроули? Сколько он видел? Как велика его жизнь в сравнении с жизнью человека. Как огромна. — Но то, что ваша жизнь конечна — дает ей смысл. И ты способен творить. Ты можешь даже создать новую жизнь, разве это не прекрасно? — голос Кроули его утешает. — Почему ты не хочешь назвать мне имена своих знакомых ангелов? Я ведь могу заставить тебя, — говорит Чак, — не нужно вынуждать меня. Кроули в голове Дина ехидно смеется. — Неужели? Чак ничего не может сделать, осознает Дин. Он не способен увидеть что-то, что Кроули не захочет показать. А еще он понимает, что нужно было просто выдумать имя, любое идиотское имя, похожее на имя ангела, потому что Чак снова врывается к нему в голову. К ним. Кроули шипит от боли, и в голове опять возникает стена. Дин присматривается к ней, с ней что-то не так, с ней… Щели, желтый кирпич, трава растет между камнями. Она выглядит, совсем как… Она очень похожа на Иерусалимскую стену плача, где Кроули когда-то пустил слух, что, если написать свое желание на записке и засунуть в щель — оно непременно сбудется. Это было забавно и не более того, и тут не должно быть ничего страшного, но, и Дина до чертиков пугает эта мысль, он никогда в своей жизни не видел стену плача. Он никогда не был в Иерусалиме. Этого не было. Этого Кроули им не показывал. — Мельком зацепило, — говорит Кроули устало, — не бери в голову. Нестрашно, подумаешь, обрывки. Кроули все еще здесь, с ними, надолго ли? — Покажи мне, — Чак неожиданно меняет свою стратегию, очевидно поняв, что ничего не добьется силой, и начинает просить, — чем кончилась война для тебя? Ты уехал на море? Пожалуйста. Кроули смеется, злым, горьким смехом. — Ты не знаешь, что было в конце войны? Плохо историю учил? Что ж, я покажу, сам попросил.