Письмо

В длинном коридоре третьего этажа ни души. Звенящие напряжением лампы разбавляют мертвенную тишину. За черными провалами окон — ночь, густая и бездонная. Питает иллюзию, будто никого на свете больше нет, кроме неспешно движущейся к выходу странной парочки. Подавленная смущением молодая женщина на руках у невозмутимо спокойного юноши. Она с подспудным ужасом ждет его вопросов, обвинений, разоблачений. Левая рука бездвижно лежит на груди, поддерживаемая правой. Глаза закрыты, дыхание сдавленное. Почти болезненная чувствительность во всем теле от слишком близкого присутствия отзывается легкими судорогами в чрезмерно напряженных мышцах. Он не смотрит вперед — его взгляд прикован к теням ресниц на малиново-алой щеке. Ему хочется заглянуть ей прямо в глаза, пролезть сквозь тонкий вход зрачка туда, в скопище мыслей, смести их все, оставив лишь одну. Мысль о полной и безоговорочной капитуляции. Его руки прижимают стройное тело все ближе, наслаждаясь ожидаемой победой. Добыча еще сопротивляется, но ее судьба решена. Торопиться некуда. Время растянуть удовольствие, которое неизменно остынет, как только желаемое будет достигнуто. Поэтому можно позволить себе поиграть в благородство. — Что с рукой? Болит? — его голос слишком близко к ее лицу. Тихий вопрос обычного участия заставляет открыть глаза. Сакура наконец-то смотрит на него. Удивленно, неверяще. Слабый кивок подтверждает высказанную догадку. Какаши переводит взгляд с ее лица на грудь, осматривает плечо, задерживается на локтевом сгибе, прищуривается, пытаясь разглядеть неестественно выгнутую кисть. — Можешь приподнять ее вверх? Розовые локоны качаются вслед отрицательному ответу. Среди коротких движений головы из стороны в сторону не только признание собственной уязвимости. Сакуре отчего-то стыдно как никогда в жизни. Стыдно, потому что думала только плохое об этом странном парне, боялась его, подозревала бог весть в чем, презирала. Его искреннее беспокойство и помощь совершенно не вяжутся с образом наглого, самодовольного ублюдка. Да, он чуть более других эксцентричен, умен и настойчив, но это всего лишь восемнадцатилетний мальчишка. Его безудержная сексуальность гормонально объяснима и не так уж страшна на самом деле. В отличие от ее собственных похотливо-развратных мыслей, бесстыдных реакций и неумелого вранья самой себе, потому что даже сейчас ей вопреки всему приятна его близость. Приятна настолько, что она даже не пытается освободиться. Хотя сломана у нее, судя по всему, рука и идти самостоятельно ничто не мешает. С каждым шагом она все больше увязает в нем, все ближе к краю, за которым хорошо известная ей бездна. — Я сама, отпусти… Какаши останавливается на середине пути между третьим и вторым этажом, замирает, пытаясь поймать ее взгляд. В полумраке лестничного пролета только свет из коридора разбавляет тьму. Линии мягче, тени гуще. Кажется таким простым и естественным, если он сейчас сдвинет маску на подбородок и легонько поцелует плотно сомкнутые губы. Потрется носом о щеку, выдохнет у самого уха. Услышит наконец, как дрожит ее голос. Увидит, как предательски блестят эти зеленые глаза. Глаза женщины, готовой к сексу. И, возможно, он сделает это прямо здесь и сейчас — к черту! — чего ждать, если она гото… — Сакура-чааааан! Ты гдееее?! Крик доносится с первого этажа. Слышен топот ног по ступенькам — несущийся быстрее молнии Наруто Удзумаки что-то пришептывает себе под нос, пока торопится подняться на третий этаж. Все происходит так быстро, что ни Сакура, ни Какаши не успевают среагировать и только синхронно кивают в ответ на приветствие не разглядевшего их в темноте директора. Он успевает пробежать еще метров десять, прежде чем занятый какой-то важной мыслью мозг находит резервы для обработки увиденной картинки. — Сакура-чан? Что случилось? Недоумение сменяется беспокойством. Беспокойство тревогой. Тревога паникой. — Ты заболела? Упала в обморок? У тебя температура? Тошнит? Хочешь пить? Сколько у меня пальцев на руке? Забота чересчур эмоционального Наруто — это отдельный вид пыток. Однако именно сейчас его суматошность и гипервосприимчивость не дают заметить неловкость ситуации. Он только раз бросает взгляд на застывшего ученика, когда заявляет, что его помощь больше не требуется, дальше вопросы будут решать взрослые. Перехватывает из рук в руки пытающуюся не орать от боли учительницу и несется с ней вниз, громогласно оповещая охрану, чтобы срочно звонили в скорую. В создавшейся ситуации Сакура не успевает даже посмотреть на оставшегося стоять меж этажей Какаши. Она вся в попытках минимизировать причиняемый истошно орущим и несущимся сломя ноги другом ущерб. Странное чувство потери опаляет самый краешек мысли, заставляет воспротивиться на мгновение, но быстро проходит, изгнанное назойливой совестью. Напряжение отпускает, в голове легко кружатся обрывки мыслей. Все бывшее уменьшается в размерах и кажется, что большую часть она просто напридумывала. В руках Наруто ей совершенно нечего бояться. Больница, рентген — перелом ключицы, тугая повязка и категорический запрет посещать школу, подкрепленный обещанием привязать к кровати на четыре рекомендованные врачом недели — похоже ее шальная утренняя мысль про «заболеть» была слишком всерьез воспринята и добросовестно выполнена не понимающей шуток судьбой. «Четыре недели не появляться в школе». Сакура держит в правой руке стакан с горячим чаем. Левая противно ноет, стоит ей шевельнуться или резко встать. Намотанные через спину бинты стягивают плечи и давят на нежную кожу подмышек. «Это мне за то, что я подслушивала в туалете, вместо того чтобы выйти и разогнать тех двоих». Календарь отправляется в мусорку — долгожданные каникулы начались на три дня раньше. Вот только радости от этого никакой. Новогодние праздники пролетают под бесконечные сериалы, ежедневный созвон с Наруто или Хинатой, поедание высококаллорийных неполезностей и постоянную, непреодолимую рефлексию. Сны, заполненные сероглазым мальчишкой, приходят почти каждую ночь. Сакура каждый раз просыпается в ужасе, не в состоянии вспомнить, что именно ее так напугало. Через три недели хочется выть от безделья так, что обычный поход в магазин кажется настоящим приключением, почти авантюрой. В продуктах пострадавшая не нуждается — семья Удзумаки регулярно снабжает ее всем необходимым, — а вот развеяться и посмотреть на людей — в магазинном пакете принести проблематично. Поэтому Сакура нарушает запрет и выходит на улицу. Яркие волосы спрятаны под толстую шапку, надвинутую на самые глаза, дутый пуховик серого цвета и бесформенные темные штаны должны сделать ее одной из песчинок толпы, незаметной глазу. Невидимой. Заточение всегда накладывает отпечаток. Привычные реакции, желания и мысли обостряются, влекомые свободой. Кажется, что даже воздух за пределами клетки чище, небо ярче, а солнце теплее. Сакура сдерживается целый квартал, идет неторопливо, посматривает в витрины, держит кулачки в карманах пуховика. Но возбуждение нарастает — и вот она сворачивает в парк, где кружится вместе с хороводом снежинок, раскинув руки в стороны и подставив хмурому небу довольное лицо. «Кто сказал, что тридцать лет — это старость? Хм… какая глупость! Календари не могут измерить возраст души. Кто-то и в десять лет слишком взрослый, а кому-то и сорок — детство». Цепочка забавных рассуждений, которая словно снимает внутренние запреты и разрешает упасть в снег, замереть, как в детстве, ловя языком холодные кристаллики, зажмуриться. Десять минут свободы от условностей, обязанностей, норм и рамок творят настоящее чудо. Улыбка на лице светит ярче звезд. Вставать не хочется — лежала бы и лежала тут, вдали от проблем, но надо двигаться дальше. Сакура неохотно поднимается, опираясь голой ладонью на тающий от тепла снег, заходит в магазин на углу и покупает просто огромное ведро мороженого. Впереди ещё неделя выходных, так что моральная поддержка ей не помешает. Возвращение домой уже не ввергает в тоску. Дверь подъезда звонко хлопает, напоминая дни, когда женщина торопливо выбегала по делам или забегала, промокнув под дождем. Теплые воспоминания, которых так не хватало. Зайдя в свою квартирку, Сакура снимает верхнюю одежду, ставит лакомство в холодильник и с нетерпением идет в душ. Замерзшее тело так приятно отогревать под горячими струями. В тот вечер она впервые за долгое время спит, сладко улыбаясь во сне. Звонок будит ее в половину четвертого утра. Настойчивое жужжание поставленного на вибровызов телефона, пляшущего по гладкой поверхности прикроватной тумбочки, долго борется с глубиной погружения в мир сновидений. Внезапное пробуждение отзывается тяжестью в области груди — вызванное с отдыха сердце гулко бухтит, заставляя кровь почти болезненно ощутимо ускоряться, чтобы накачать кислородом туго соображающий мозг. Номер не определен. Сакура непонимающе смотрит на высветившиеся цифры, пытаясь понять: что? зачем? а? сколько времени? — Алло? Кто это? Глухое молчание тянется долгие три-пять-десять секунд. Еще одна попытка и можно класть трубку. — Алло! Вас не слы… — Привет, Сакура, — голос на том конце какой-то странный, не разобрать: то ли приглушенный, то ли задушенный. — Хатаке? — громкое «ха», проглоченное «та», удивленное «ке». Полудрему смывает в мгновение. Тело распрямляется освободившейся пружиной, ноги сами собой несутся к окну, назад к кровати, к окну, к двери комнаты, к окну… В голове сотня вопросов, начиная от «какого хрена он звонит в такую рань?» до «откуда у него мой номер?». — Открой дверь. — Что? — а вот теперь бешеная активность сменяется параличом, стоит представить, что в половине четвертого утра у ее двери ТОТ самый парень, который написал ей ТО самое письмо… — Мне нужна помощь. Стоя у окна, Сакура вдруг замечает, как стекают по стеклу крупные капли еще не до конца растаявших снежинок. Потепление. Вместо прекрасной белоснежной картины перед глазами размазанные остатки волшебной сказки. Кажется символичным, что их новая встреча сопровождается вот такой вот унылой и грязной погодой. Грязной, как те отношения, что могли бы возникнуть между ними, если бы… — Какая помощь? — она еще пока не утратила остатки здравомыслия. Если подумать, какая помощь может быть нужна ученику от учительницы, до которой он откровенно домогался, ранним утром в ее же собственной квартире? Спасибо, не надо. — Я ранен. Два коротких слова, а перед глазами темнеет. Трубка выскальзывает из рук и падает с резким звуком на лишь слегка смягченный ковриком пол. Дрогнувшее в мгновенном приступе страха сердце заставляет броситься к двери. Воображение задвигает рассудок в дальний угол. В темном подъезде привалившаяся к стене тень. Какаши сидит на полу, закрывая одной рукой половину лица. И в ослепительной яркости вырвавшегося из квартиры света видны алые струйки, стекающие между пальцев. — Боже… В покрытой молочным кафелем ванной настоящий хаос. Пропитанные кровью, водой и грязью полотенца валяются на полу, аптечка с самым необходимым стоит на краю раковины, часть лекарств и бинтов упали, рассыпанные дрожащими от волнения руками, бурые пятна на пижаме, ладонях, вытираемом от пота лбе. О собственной, почти окончательно сросшейся, но еще немного ноющей ключице и не вспоминается. Помимо резаной раны, распоровшей лицо от середины лба, через бровь и ниже на щеку, у сидящего на краю ванны парня еще множество синяков, следов свежих ушибов по всему телу и два длинных шрама крест-накрест через весь торс. Глаз вроде цел, но заполнен кровью. Сакура старается не думать о том, что прямо сейчас в ее квартире сидит полуобнаженный ученик. Раненый полуобнаженный ученик, которому по-хорошему следовало вызвать скорую. Но стоило ей заикнуться об этом, как он засобирался уходить. Явно не в больницу. Так что пришлось заткнуться и сделать все возможное. Промыть, обработать, склеить края раны. — Убери, пожалуйста, руки, — Сакура стоит меж его расставленных ног, упираясь коленями в край ванной. Положение с тем еще подтекстом, но иначе не дотянуться до раны. Очищенная от запекшихся комков и ошметков кожи, она кажется огромной. Нужно обработать йодом, чтобы не попала инфекция, и можно будет стягивать пластырем. И вдруг, в тот самый момент, когда ватная палочка впервые касается краешка поврежденной плоти, сидевший спокойно Какаши решает дать себе волю и кладет ладони ей на бедра, чуть пониже ягодиц. — Печет, — в его голосе какая-то новая, почти детская интонация. Напоминает малышей, содравших коленки в быстрой беготне на переменах. — Подуй, пожалуйста. — Уберешь — подую, — ощущение его прикосновения слишком сильно бьет по нервам. Отпечатки горячих ладоней заставляют кипеть кровь. Так нельзя. Нет. Это… — Хорошо, — он как-то подозрительно быстро соглашается, но руки не убирает, — потерплю. На его лице широкая, довольная улыбка. И Сакуру, собравшуюся послать наглеца лечиться самостоятельно, вдруг пробивает понимание — да он же без маски! Впервые за полгода знакомства она видит его лицо открытым. Как только не подумала об этом раньше? Ведь вот же — сама держит одной рукой его за подбородок, чтобы зафиксировать положение раны, а ее большой палец совсем рядом с крошечной родинкой под губой. Приходится зажмуриться и тряхнуть головой. Не стоит препираться и растягивать вынужденное общение. Нужно закончить поскорее и отправить домой этого слишком странного парня. Не время для жалости — вынужденная терпеть скверный характер больного, она щедро мажет открытую рану жгучим лекарством, не обращая внимания на преувеличенно громкие болезненные стоны своего пациента. Через минуту все кончено. Можно отойти, умыться, сменить испачканную одежду. — Отпусти, — она делает шаг назад, но его руки все еще удерживают ее тело, он все еще слишком близко. — Почему ты возишься со мной? — В его глазах больше нет озорства, улыбка исчезла бесследно, а голос слишком серьезен. Сакура пытается оттолкнуться, упершись руками в его горячие сухие плечи. Возникшая близость больше не дурманит чувства. Кажется, будто она в ловушке, капкане, который все сильнее стягивается удавкой на шее. — Отпусти! Голос дрожит от паники. Тонкая леска страха сдавливает сердце. В этой квартире никого, кроме них, нет. Никто не услышит, не поможет. Своим состраданием она сама себя загнала в угол. — Не бойся. Тебя не трону. Он поднимается, выпрямляясь во весь рост, отодвигает ее, поворачивается, наклоняется и поднимает с пола свою испачканную одежду. Смотрит долгим взглядом, прежде чем попрощаться, и уходит. Входная дверь мягко закрывается, отрезвляя, вытаскивая комок испуга из груди. Напряжение отпускает, подкашивая колени мгновенной слабостью. Сакура оседает на холодный мокрый пол, утыкается пылающим лицом в колени и старательно изгоняет из памяти грустные глаза Какаши в момент прощания. Она же все сделала правильно? Ведь да? Ведь она же не могла оставить его? Правда? И на его вопрос могла бы ответить спокойно: просто первая помощь пострадавшему. Просто дружеское участие. В этом ничего такого нет же? Зачем он так спрашивал, будто за всем этим стоит что-то еще? Будто она согласилась на что-то такое? Нет-нет-нет! Что сделано, то сделано. Границы не нарушены, условности соблюдены. А все прочее — греховно и неподобающе. Нужно выбросить из головы его взгляд, улыбку, ощущение его ладоней на своем теле. Нужно перестать думать об этом, как о чем-то возможном. Да. Все верно. Она учитель — он ученик. И точка. Тогда почему ей так плохо? Оставшиеся до конца больничного дни проходят в бесконечном ковырянии собственных мыслей, чувств, желаний. В беспристрастном полоскании собственных слабостей и проецировании последствий, неминуемо ожидающих ее, если она уступит хоть пядь собственных принципов. В попытках не поддаваться глупым, неосторожным эмоциям. «Мне давно не шестнадцать. Я умею говорить нет». За эти четыре дня ее телефон ни разу не пикнул, оповещая о новом сообщении или пропущенном звонке. Значит, это на самом деле конец. Можно выдохнуть.