Письмо

Вязкая, теплая, похожая на талое мороженое темнота отступает неохотно, цепляется неровными краями за пробуждающееся сознание, тянет за собой обратно. К горлу подкатывает тошнота. Утренний, приглушенный плотными занавесками свет слишком щедро льется в привыкшие к тьме глаза. Яркий, слепящий. До боли. На голых рефлексах руки тянутся к сжатым в гармошку векам, хочется закрыть лицо, чтоб уж наверняка ни лучика. В гулкой пустоте под мерцающей изнанкой век мелким песком начинают шебуршать мысли. Что происходит? В ответ — дерганное белое пятно вместо ожидаемых картинок памяти. Непривычное настолько, что от растерянности начинает кружиться голова. Что за черт? Нужно прийти в себя. Вспомнить. Да, нужно все вспомнить. Ладони начинают скользить со лба через бровные дуги по впадинам глаз к подбородку. Вниз. И обратно вверх, задевая выступающий треугольник носа. Трут лицо, поднимаются выше, зарываясь в теплые со сна волосы. Нужно вспомнить. Как ни старайся, а среди путающихся обрывков последняя четкая мысль, испуганная, распарывающая все внутри осознанием непоправимости — это лежащий на заднем сиденье Какаши… весь в крови… неподвижный, словно мертвый… с ним что-то… что-то… Черт! не вспоминается! — да что такое вчера было? Сакура осторожно открывает глаза, осматривается. Незнакомая комната — темные стены, шкаф в углу, стол у окна. Узкая кровать, на которой она сидит, прислонившись спиной к стене, прямо напротив двери. На полу, рядом с изголовьем стопками книги. Разные. Много. На голых досках. Чей это дом? Как она тут оказалась? Что происходит? Нужно понять… нужно вспомнить. Кажется, будто она упускает нечто чрезвычайно важное. Жизненно. От постоянно ускользающего ответа хочется расцарапать голову ногтями, достать противный мозг и заглянуть туда, в самую гущу событий. Почему она не помнит? Тревожность усиливается какой-то неестественной тишиной. Шелест скользящей по ногам простыни, одиночный скрип старой пружины в матрасе, звук учащенного дыхания и сглатываемой слюны — вот и все, что слышит ухо. Хотя… нет. Стоп. Есть что-то еще… это… Кусочки фраз едва различимы. Кто-то говорит неподалеку, но так тихо, что слова сливаются в два разноголосых ручейка и не понять, кто там. Сакура прислушивается, тянет шею вперед, приставляет ладошку рупором к ушной раковине, однако весь ее улов — выхваченные из общего потока странные вопросы и ответы: — … оказалось четверо?.. — … не видел, девчонка появилась позже… — … опасно? почему не позвал?.. — … я в порядке… что с ней?.. — … испугалась слишком сильно… — … где сейчас?.. — … в твоей спальне… — … посмотри, как она… Разговор обрывается скрипом старых половиц под легкой ногой. Дверь в комнату тихонько отъезжает в сторону — на пороге стоит привычно одетый во все черное Итачи Учиха. На лице все та же маска бесстрастной доброжелательности. Этого хватает, чтобы воспоминания прошлого вечера обрушились на нее осколками битого стекла. Переулок, трое насильников, холод, боль и вступившийся за нее Какаши. — Доброе утро, госпожа Харуно. Как вы себя чувствуете? — его приветливая улыбка кажется оскалом настоящего психопата. Какое к черту доброе? — …дда… доброе… — язык влезает в разговор быстрее мыслей. Сакура одергивает себя от продолжения светской беседы, напоминая, что есть кое-что важное, и она должна узнать это срочно. — Хотите позавтракать? — в его руках как по волшебству стакан с дымящимся напитком. Запах свежесваренного кофе дразнит, включает невоспитанную бурчалку в животе. Руки тянутся вперед, чувствуя обжигающее тепло бодрящей жидкости, ноздри втягивают полные легкие горьковатого аромата. Чудесно. Волшебно. Изумительно! Но это не собьет ее с мысли. — Итачи? — голос на автомате звучит учительскими нотами. — Да, — он продолжает тянуть уголки губ вверх. Только глаза по-прежнему серьезны и внимательны. — Что с Хатаке?  Наверное, вопрос ожидаем, потому что Итачи какое-то время недовольно молчит. Стоит, опираясь правой рукой на дверной косяк и пристально смотрит, словно мысли читает. Сакура умеет в гляделки не хуже. Все-таки род занятий обязывает. Поэтому, спустя всего минуту, Учиха кивает головой чуть вбок, легкая улыбка трогает его глаза. — Уже покормил этого идиота, — небольшая пауза придает следующим его словам особую остроту, — через трубочку. «Через…трубочку?..» Возникший в голове образ едва живого мальчишки вбрасывает в кровь недельную норму адреналина. Сакура вскакивает с кровати, путаясь ногами в длинном одеяле. Падает на пол, чувствуя, как саднит кожа на коленке. Машинально зажимает ладошкой ноющее местечко и только тут понимает, что она не в своей одежде! На ней какая-то кофта, мало похожая на шелковую блузку пудрового цвета, в которой девушка помнит себя последний раз. Брюк и вовсе нет! Проверять наличие белья кажется настолько стыдным и унизительным, что хочется провалиться под землю! С неожиданной для самого себя скоростью тело шмыгает обратно на кровать, вжимается в стенку, укутываясь по самые глаза в теплое одеяло. Дар речи пропадает, уступая место красноречивому движению рук, обличительно показывающих на бесформенный серый балахон, неизвестно кем надетый на ее, возможно, — только бы не это! — голое тело. И, судя по тому, что Какаши явно не в форме, раз его кормят через трубочку, то остается только… — Итачи?! — Это Какаши попросил вас переодеть. Наверное, боялся, что грязной одеждой испачкаете ему постель. — Что?! «Боже, как же это унизительно…» У этих мальчишек ни стыда, ни совести. — Госпожа Харуно, так что насчет поесть? Сакура отрицательно мотает головой, зло поглядывая из-под полуопущенных век на все так же невозмутимого парня. Ходить перед ним с голыми ногами — только этого ей не хватало. В конце концов, Итачи самый младший из выпускников, ему не то что восемнадцати — семнадцати нет! Надо бы как-то найти свою одежду, привести себя в порядок и проведать Какаши. Вот только… — Черт! Который сейчас час? — глаза начинают шарить по комнате в поисках сумки, вещей, обуви. Кстати, где ее телефон? — Уже почти восемь, — Итачи лезет рукой в карман и достает из него — да-да — ее телефон! — я предупредил директора, что вы не сможете прийти. — Что?! — интересно, она перестанет сегодня удивляться? — У вас простой пароль. К тому же я почитал вашу переписку и постарался скопировать стиль письма. Господин Удзумаки спокойно отреагировал на просьбу и разрешил остаться дома. — Ты читал мои переписки? — мрачность голоса, произнесшего эти простые слова, потрясла даже Сакуру. Вот уж не думала, что умеет говорить так страшно. — Да, целых две переписки: с господином Удзумаки и его женой. Ваш телефон не богат на тайны, так что ничего секретного я не узнал. «Маленький засранец! Надо бы запомнить, что он не такой милый и безобидный, как кажется!» — Где мои вещи? Я хочу переодеться. — Я постирал их, думаю, они пока мокрые. Почему-то на этой фразе ему наконец-то приходит в голову удачная мысль — покинуть комнату. «Неужели дошло?» Но Итачи возвращается меньше чем через минуту. Кидает на кровать серый комок и почтительно кланяется. После чего уходит, закрыв за собой дверь. Сакура знает, даже не дотрагиваясь, что там: очередная вещь из гардероба Какаши, и судя по серому цвету, совпадающему с кофтой, — идущие в комплекте штаны. — Завтрак на кухне. Я ушел в школу. Мысль не поспевает за шустрым подростком: к тому моменту, как мозг дает команду крикнуть «Постой!», в доме уже затихает звук хлопнувшей входной двери. Сакура удивленно пялится на окно, за которым растворяется в лучах неожиданно яркого зимнего солнца тонкий силуэт уходящего ученика. «Он нарочно это сделал, он специально, я знаю. Вот так просто взял и оставил меня наедине с Хатаке! Ну, Итачи!» — планы мести не успевают оформиться во что-то приятно чешущее уязвленное самолюбие, как из соседней комнаты доносится голос: — Воды… На колебания нет ни секунды — Сакура встает с кровати и, позабыв о собственном не совсем уместном виде, бросается на помощь. Подбегает к лежащему на крошечном диване в соседней по коридору комнате, пострадавшему за нее мальчишке. Между окном и постелью стоит пустая капельница. В воздухе ощутимо запах каких-то лекарств. Какаши накрыт тонким пледом, его лицо наискосок забинтовано, только правый глаз, фиолетово-алая переносица и спекшийся рот выглядывают из-под белого сугроба. На столе и правда стакан с трубочкой. Тонкий пластик легко зажимается сухими, со следами бурой крови губами, пока девушка тихонько держит неожиданно горячий даже сквозь слои бинтов затылок. — Спасибо… — он медленно возвращается в еще теплую ямку на подушке. Его волосы высохли, но о чистоте пепельной шевелюры явно никто не подумал — грязь и кровь, засохшие в спутанных прядях, царапают внутреннюю сторону ладони, пока Сакура придерживает его голову. Взгляды цепляются, застывая в напряженном ощупывании друг друга. Незабинтованный глаз почти цел — тонкий порез, от кончика брови до виска, не задел веко. Радужка кажется черной, будто растворившейся в глубине зрачка. Смотреть на него вот так — прямо, не пытаясь разорвать контакт, разглядывать, впитывая каждую черточку, запоминая, наполняясь ощущением близости, — кажется правильным и естественным. Внутреннее напряжение отпускает. Чувство вины все еще стреляет ядовитыми обвинениями, сдавливая сердце простейшей цепочкой причинно-следственных пониманий, но радость за уцелевшего Какаши, возможность видеть его, говорить с ним, прикоснуться — переполняет и заглушает все остальные эмоции. — Как ты? — ее голос сбивается на неожиданно фамильярном обращении, комкает звуки и топит в неуверенности интонацию вежливого участия. — Бывало и лучше, — Какаши продолжает смотреть. Ожидающе. Настороженно. Ей так много хочется сказать — поблагодарить за спасение, упрекнуть за риск, восхититься смелостью и силой. Признаться, что в ту секунду, когда его фигура появилась в переулке, она впервые за очень долгое время почувствовала себя… эм… как это называется у нормальных людей? — нужной кому-то, важной для кого-то. Впервые поняла, что значит быть защищенной. Она хочет сказать, что больше не боится, не хочет убегать. Но язык замер куском бетона, неподъемный. Может, поэтому вместо слов неудержимо проливаются слезы. Слезы счастья, переполняющего сердце до боли. Какаши тянется забинтованной от локтя до плеча рукой, стирает кончиками пальцев влажные дорожки. Сакура ловит свое отражение в блестящей черноте ставшего нежным взгляда. — Не надо… не плачь. — Прости меня… —  горячий шепот замирает на фаланге его, все еще мокрого от слез указательного пальца, прижавшегося к ее полному слов покаяния рту. Его удивленно-испуганный глаз на мгновение прячется под дрогнувшим веком, чтобы потом недвижимо замереть в точке контакта. Темнота взгляда густеет. Какаши неотрывно смотрит, как нерешительная тонкая ладошка накрывает его руку, медленно разворачивает и прижимает нежной внутренней мякоткой к приоткрытым губам для благодарного, заполненного подавленными рыданиями поцелуя. Прикосновение обжигает силой ответной реакции. Пугает. — … это лишнее… Если бы не три сломанных ребра, сотрясение, разорванные мышцы на левой руке, вывих и общее состояние избитости, если бы он только мог приподняться, притянуть ее к себе, обнять… если бы все началось как-то иначе, без лжи и обмана, если бы все было не так запутанно… — приходится отвернуть голову, зажмуриться, пытаясь подавить отклик тела, запрещая себе даже думать о том, как ему хочется целовать эти теплые губы. — … уйди… пожалуйста… Стараясь скрыть, что присутствие девушки и неожиданная ласка действуют на него, Какаши не видит, как разлетается на кусочки улыбка ошарашенной явным пренебрежением Сакуры, но чувствует, как дрожит и леденеет ладонь, возвращающая его руку на смятую простынь. Краешек дивана приподнимается, свободный от чужого веса — рядом больше никто не сидит. Скрип половиц замирает — она задерживается лишь на секунду, словно хочет что-то сказать напоследок. Звон в ушах оглушает. Сердце бьется в ребра. Воздух замирает у переполненной ожиданием груди. Тишина остается нетронутой. Приоткрыв веко, сквозь слипшиеся от влаги ресницы он видит, как неловко двигается девушка, выходит, сгорбленная и потерянная, очень аккуратно и тихо задвигая за собой дверь. Кулак с силой бьет ни в чем не виноватый паролон диванного наполнителя. Меж пальцев тонкая струйка крови из не затянувшейся до конца раны. «Когда это успело зайти так далеко? Черт! Этого не должно было случиться!» Стоя в коридорчике, уткнувшись лбом в соседнюю дверь, за которой очнулась этим утром, Сакура борется с желанием закрыться там, спрятаться, исчезнуть. Снова превратиться в пустое место. Маленькая, скудно обставленная, с чересчур узкой кроватью, комната кажется настоящим прибежищем. В ней еще витают остатки восторженной глупой девчонки, возомнившей себя желанной, любимой, нужной кому-то. Острая, почти физически ощущаемая боль, за последние секунды изрешетившая сердце, доводит до внезапной апатии. Лишь злобная насмешка над собой помогает справиться с желанием разреветься в голос. О чем она только думала? Любовь? С этим мальчишкой? Боже! Какая же она жалкая! Жалкая! Ничтожная! Смешная! Даже если Какаши и питал к ней какой-то интерес, то вчера, в переулке, напрочь утратил его, насмотревшись на мерзость и грязь. В этой грязи утонули все прежние попытки стать ближе. Растворились, как в кислоте, восторженное обожание и трепет. И теперь ему совершенно не хочется прикасаться к ней. Пачкаться. Да ему даже смотреть противно… Она не смеет его осуждать. Эти невозможные отношения не могли закончиться ничем хорошим в принципе, так что, наверное, все к лучшему. Нужно просто найти свою одежду, вежливо попрощаться и уйти обратно в свою странную, совсем не предназначенную для любви жизнь. Пакет с продуктами, сумка и еще немного влажная одежда оказываются лежащими в ванной, чуть дальше по коридору. Как бы ни хотелось вернуться в кровать, спрятаться под одеяло и провалиться в прекрасное бесчувственное забытье, нужно идти. Не стоит задерживаться в этом доме, навязываться, рискуя спровоцировать открытую неприязнь. Еще больше унижений, злобы, жалости… Хватит. Неприятное последствие вчерашнего дня настигает ее в виде совершенно испорченных брюк. Пояс почти полностью вырван с мясом, держится на двух стежках с левого бока, молния сломана, шов под ней разошелся. Это не спрятать — длины куртки не хватит. К тому же идти по улице, придерживая свои штаны, — будет смотреться, как минимум, странно. Решение приходит сразу, но на его принятие уходят длинные минуты борьбы с собой. В конце концов здравый смысл побеждает и Сакура возвращается в комнату, где все еще лежат брошенные ей перед уходом Итачи серые штаны. «Нужно будет предупредить, что я взяла эту одежду. Может, лучше предложить за них денег… ведь если я ему настолько противна, он может просто выкинуть штаны, лишь бы больше не прикасаться к ним… из-за меня…» Эта мысль становится последней каплей. У каждого человека есть предел боли, и свой Сакура только что превысила. Слезы текут ручьями, скатываясь в одну точку на конце подбородка, капая на серую кофту, которую так и не успелось переодеть. Жалость к себе разрушительна. Очень легко можно утонуть в море слез о собственной непутевой судьбе, вспомнить каждую, самую мелкую причину, по которой больше не хочется жить. Проклинать свою слабость, ненавидеть чужую жестокость. Высвечивать все плохое, забывая о светлом. Накручивать, затягивая все туже и крепче каждую скорбную ниточку от спрятанных под кожей спутанных клубков обид. Пока не порвется главная, важная, нужная, связывающая чувства с реальностью. «Все дело во мне… не может быть, чтобы все люди были не правы… это все я… я не такая… это я неправильная… только мешаю другим, злю… наверное, на мне лежит какое-нибудь проклятие, раз для мужчин я годна лишь, чтобы бить, насиловать, унижать… раз никто из них не может принимать меня… а их слова о любви — пустой звук. Боже, какая же я идиотка! Ведусь на это раз за разом, продолжаю надеяться. Когда до моей тупой головы дойдет уже, в моей судьбе не заложено женское счастье? Боль! Одиночество! Вот такое, как сейчас, разочарование в собственных мечтах! Это заложено! Даже с запасом! А счастье нет! Черт! Харуно! Неужели ты настолько безнадежна, что позарилась на мальчишку, чуть ли не вдвое младше тебя, а когда он послал тебя, куда следует, удивилась? Серьезно? Уж лучше быть гордой и одинокой с разбитым сердцем, чем презираемой и жить в иллюзии взаимности! Брак тебя совсем ничему не научил! Ты просто…» — Воды… Тихая просьба перекрывает поток рыданий. Мгновения гулкого топота сердца в пустой, замеревшей без воздуха груди. Секунды выдаливают через уши накопившееся напряжение. От выплаканных слез болит голова, жжет глаза, от текущих ручьями соплей противно щиплет под носом. Плечи все еще мелко вздрагивают. Первое время Сакура намеренно медлит, не собираясь вставать, чтобы выполнить просьбу не способного самостоятельно позаботиться о себе больного в соседней комнате. Пусть ждет своего дорогого Итачечку. Воду из его рук ему наверняка будет не так противно пить. Но с каждым вдохом в грудь вливается беспокойное чувство вины. В конце концов, как бы Какаши теперь не относился к ней, а в той страшной ситуации он не пожалел себя, заступился, спас. И сейчас, когда ему нужна ее помощь, неужели она откажет? — … пожалуйста… К черту! Сакура вскакивает, понимая, что не может просто сидеть и слушать, не может уйти, бросить. Это меньшее, что должна сделать в счет долга за спасение от изнасилования. — …пить… Стакан с холодной водой из-под крана слегка дрожит в ослабевших после недавней истерики пальцах. Секундные сомнения перед комнатой, в которой лежит Какаши, глубокий вдох. Выыыыыдох. Движение рукой — дверь мягко скользит по смазанным полозьям. — Я принесла тебе… Сколько прошло с того момента, как Сакура вышла из этой комнаты в расстроенных чувствах? Час? Меньше? Тогда почему мечущийся на сбитых простынях Какаши выглядит таким нездорово беспокойным. Словно ему стало хуже. Хватает мгновения, чтобы вспомнить, как ее удивил горячий затылок под слоями бинтов. Как странно блестел его глаз. Ему уже тогда было плохо, высокая температура плюс боль после драки изматывали. Вот почему он просил уйти! «ААА! Я и впрямь идиотка!!!» Щека под рукой кипяточная. На стуле у дивана россыпь таблеток. Некоторые названия ей знакомы — жаропонижающее, два антибиотика — некоторые она видит впервые. Два из них, чтобы сбить температуру, приходится вкладывать через крепко сжатые зубы. Какаши давится принесенной водой, кашляет, выплевывая с таким трудом просунутые лекарства. Приходится все начинать заново. Бежать на кухню за водой, придерживать голову, вливая растолченные в порошок таблетки, уговаривать сделать еще глоточек. Еще. Тревожно смотреть, как закатывается его глаз, как дрожит от судорог тело. «Обтирание» — это слово машинально приходит в ответ на испуганные попытки вспомнить основы первой помощи в таких ситуациях. Когда-то давно, в детстве, мама всегда обтирала ее, чтобы облегчить мучительное состояние борющегося с инфекцией организма. Вообще, это довольно неприятно… но сейчас — разве есть какой-то выбор? Полотенце для рук из ванной становится отличной ветошью. Небольшая кастрюлька заполнена холодной водой. От первого же прикосновения Какаши открывает глаза, возмущенно айкает и отталкивает помощь. — Пожалуйста, мне нужно сбить температуру. Не мешай. — Не смей! Еще одна попытка — на этот раз пациент настроен решительно и выбивает из руки мокрую тряпочку. Чем неимоверно злит свою неопытную медсестру. — Черт, Хатаке! Уймись! Не то я свяжу тебя, сяду сверху и буду сидеть, пока не оботру всего! Ты этого хочешь? Замешательство от произнесенной угрозы сменяется неожиданно широкой улыбкой. Сухие горячие губы трескаются, покрываясь белесыми корочками. — Да. Хочу… Казавшийся беспомощным, не способным справиться с собственным телом, Какаши резко выбрасывает вперед правую руку, кладет ладонь Сакуре на шею и притягивает к себе. — …хочу… Его поцелуи колючие, грубые, огненные. Пальцы зарываются в связанные резинкой волосы. Больно, сладко, горячо… Тихое признание обжигает: — …очень хочу… Резкий громкий стук входной двери дает сил оттолкнуть потерявшего всякий контроль Какаши. Оттолкнуть и отпрыгнуть в сторону. Вовремя. Спустя секунду в комнату входит запыхавшийся, раскрасневший, словно после пробежки, Итачи. — Госпожа Харуно, хорошо, что вы еще не ушли. Хотел попросить вас присмотреть за ним сегодня. Я не смогу прийти вечером — ко мне брат приезжает, будет семейное собрание. Здесь таблетки… Госпожа Харуно, что с вами? Сакура испуганно округляет глаза и зажимает рот ладонью. Брат Итачи Учиха — Саске Учиха. Человек, от которого ей хотелось быть на другом конце света. Никогда больше не видеть, не слышать, не знать. Неужели он как-то узнал, куда сбежала его бывшая жена? Неужели приехал, чтобы снова мучить ее? Крик застревает в горле. Беспомощная перед охватившим ее ужасом, она оседает на пол, не в силах даже отрицательно кивнуть головой. Бежать. Нужно бежать, пока не поздно. Куда угодно. Неважно. Лишь бы подальше… — Не смей ему говорить, что она у меня, — Какаши неожиданно вклинивается в их недоразговор. — Я и не собирался, — голос Итачи все так же спокоен, но Сакура с трудом пытается сообразить, почему эти двое обсуждают сам факт того, чтобы рассказывать или не рассказывать о ее местонахождении бывшему мужу. Странный диалог не прекращается. — Он надолго? — Думаю, пока не решит свое дело. — Скажи ему, я сам приду через три дня. — Постараюсь донести до него твою мысль. — Попроси Ямато переночевать у меня сегодня. — Хорошо. Итачи уходит, оставляя за собой в комнате ощущение сбывающегося кошмара. Сакура смотрит на лежащего с закрытыми глазами Какаши, словно ждет объяснений. Ведь должно быть нормальное объяснение у всех этих слов, ведь каждый понимал, о чем речь. На ее глазах эти двое обсуждали прибытие Саске, встречи с ним так, словно давным-давно знакомы или имеют что-то общее. — Что происходит? — Сакура спрашивает, не надеясь на ответ. Какое-то время тишина в комнате кажется непробиваемой. Какаши лежит все в той же позе, его грудь очень часто поднимается — мелкие глотки воздуха, чтобы накачивать быстро бегущую кровь кислородом. Губы плотно сжаты. Возможно, лучше было бы не получить ответа на свой вопрос. Лучше было бы не знать. Но тихий сдавленный шепот выбивает из растерянной, ничего не понимающей Сакуры последние остатки рассудка: — Твой муж заплатил мне, чтобы я притворился, будто влюблен в тебя.