Письмо

— Твой муж заплатил мне, чтобы я притворился, будто влюблен в тебя… Возможно, ей не стоило спрашивать. И было бы лучше, если Какаши промолчал — тогда отвратительно-честные слова не затянулись удавкой на шее. Наверное, так чувствуют себя люди, которым плеснули в лицо кислотой: удивление, оглушающее ужасом, сменяется жгучей, разъедающей болью. В самые первые минуты еще кажется, что есть средство, способное спасти от последствий неминуемого разрушения. Но нет. Перед глазами круги, словно кто-то бросил в тихую заводь безобразно-тяжелый камень. Бросил, чтобы разрушить покой, светлую радость, с таким трудом обретенную внутреннюю гармонию. Мир искажается с каждым новым, расходящимся все дальше и дальше, не дающим собрать растрепанные чувства воедино кругом. «Притворился…» — четыре слога, пульсирующие в крови гипнотическим ритмом: при-тво-рил-ся… при-тво-рил-ся… Сакура сидит на полу, оглохшая, ослепшая, потерявшая всякую чувствительность. «Так все это было… лишь… притворство?» — жалость к себе смешивается со смертельно-опасной дозой презрения. К себе же. Собственные недавние страхи по поводу отчуждения Какаши — просто ерунда. Не было у него чувств. Не было желания сблизиться. Не было ничего настоящего! Одно притворство! Потому что… — виски начинает разрывать от боли: мозг больше не способен блокировать воспоминания о Саске, и прошедшие два года наваливаются, сдавливая грудь, стискивая спазмом горло… — ОН! Заплатил ему! За это! В накрывшей комнату тишине слышно, как потирается одежда о кожу при каждом вдохе, как легонько шелестят волосы на шее, зацепившись за краешек бинтов, как шумно и комкано вылетают выдохи у лежащего на кровати Какаши. Солнечные зайчики, перепрыгивая не зашторенные проемы окон, отражаются от забытого кем-то на столе ножа, прорываются сквозь хлипкую ограду век и так не вовремя щекочут, заставляя Сакуру жмуриться, отводить взгляд, отвлекаться. Как в детстве… Маленькая, испуганная девочка, спрятанная глубоко внутри под слоями взрослых правил и обязанностей, вырывается наружу, увлекая за собой растерянную, подавленную осознанием собственного ничтожества женщину — «Беги! Убегай! Спасайся!» Да! Нужно бежать! Бежать! Прятаться! Куда угодно! Только бы больше не слышать, как в одной с ней комнате напряженно задыхается этот, как оказалось, совершенно незнакомый ей человек. Тот, кто согласился притвориться влюбленным в нее… за деньги… Последние слова самые колючие, мерзкие, постыдные. Дышать совсем невозможно: воздух густой, неприятно мокрый, горький… тело почти не слушается. — Уходишь? Стоит ей подняться на ноги и дернуться в сторону двери, как голос с постели ловит ее в капкан совести, заставляя притормозить. Подумать на одно короткое мгновенье, что бросать нельзя, надо остаться. Посмотреть в сторону залитого по-зимнему слепящим солнечным светом дивана, прямо в настороженно-ожидающий, не скрытый повязкой здоровый глаз. Наваждение жалости спадает, сметенное новой волной разочарования: в хмуром выражении лица нет и намека на сожаления. «Неужели он и вправду думал, что после такого я останусь?» Упреки, злые, словно голодные псы, мешая друг другу, толпятся в голове, не давая придумать тот самый — короткий, разительно точный — ответ, который помог бы уйти с высоко поднятой головой. Сохранить хотя бы иллюзию достоинства. На губах обвиняюще горит память о недавнем поцелуе. О собственном ответном желании. Ресницы дрожат, не выдерживая прямоту и спокойствие его взгляда, совершенно не похожего на беспомощного или нуждающегося в чьей-то поддержке человека. Говори — не говори, что бы ни пришло ей в голову, он легко парирует и перевернет все в свою пользу. Чертов гений! Чертов злобный гений! Мокрое полотенце, которым Сакура пыталась обтереть горящее от воспаления тело Какаши, пытаясь помочь, облегчить боль, причиненную по ее вине, выскальзывает из ослабевшей ладони и с тихим шлепком падает на пол. И кажется, будто вместе с влажной ветошью выскальзывает нечто более важное, ценное, хрупкое. Падает и разбивается на тысячи осколков. Что-то, без чего так трудно думать, дышать, сделать шаг вперед. Сказать последнее болюче-благородное «прощай». А может, лучше промолчать? Не показывать свою боль и гнев, рискуя ошибиться и выдать себя неосторожным словом? Просто уйти, оставив после — лишь кучу вопросов в слишком умной и слишком жестокой голове этого мальчишки. Да, наверное, так и надо. Заполненное сотнями мыслей мгновение растворяется в тихом выдохе. Два шага к двери — ладонь ударяется о перекладину, цепляется, тянет. Узкий проем похож на путь к свободе. Там, в конце темного коридора ее ждет свет. Избавление от сбывшегося наяву кошмара, в котором Саске появляется и забирает себе безвольную от ужаса, беспомощную и бесчувственную Сакуру, чтобы больше никогда не отпустить. Полозья с легким шумом отъезжают в сторону, еще секунда и все будет кончено. «Надо бежать!» Все будет кончено, навсегда… — Сакура… В спину прилетает тихое, ласковое, сказанное с особым теплом ее имя. Слово, заставляющее крепче сжать руку на кромке двери, зажмуриться, судорожно сглотнуть резко набежавшую слюну. Вот только удержать злые горькие слезы сил уже нет. Это слишком… — говорить так, словно ему не все равно, словно он просит ее остаться, потому что… нет, нет… не может быть… — это слишком жестоко… Маленький пластиковый уголок дверного косяка впивается в нежную мякоть ступни, отрезвляет болью, связывает с реальностью, помогая отсечь тянущую назад слабость. Помогает сохранить последние капли достоинства. Промолчать. Сакура не поворачивается, отчаянным усилием удерживаясь в последнее мгновение от резкой отповеди, и потому не видит, как тянется за ней внезапно молчаливый Какаши. Ей хочется бежать, едва ступив за порог комнаты. Бежать, неловко подворачивая ноги, спотыкаясь и падая, вскакивая и вновь стремясь наружу, туда, где нет людей, беспричинно терзающих ее… Она не слышит, как валится, не справившись со своим телом, комом на пол, пытающийся остановить ее Какаши. Глухо, без единого стона, крика, прямо на сломанные ребра и вывихнутую руку. Удар приходится метко — ноющая, едва только успокоившаяся боль взрывается ослепительным каскадом колющих, режущих и невыносимо-огненных, словно удары хлыста, ощущений. И на какие-то секунды физические страдания отвлекают. Сжирают память инстинктом выживания. Дают передышку перед тем, что действительно страшно. Перед правдой. Кто-кто, а переживший откровение собственного отца, Какаши не понаслышке знает о разрушительных свойствах честности. Слова, умеющие калечить, стирать грани, превращать жизнь в ад. Слова, бесконечным повтором звучащие в голове, накручивающие тысячи километров вины, сожалений, разочарований. Застилающие своей тьмой солнечный свет. Радость жизни. Медленно и мучительно вытравливающие само желание жить. Правда может быть невыносима. Особенно такая. Хатаке знал, когда взвешивал все «за» и «против», что реакция Сакуры будет острой. Не этих слов она ждала. Не после того, что случилось между ними. Промолчать, соврать, сказать полуправду — было легко. Придумать отмазку, чтобы продолжать смотреть в блестящие восторгом глаза, видеть нарастающую симпатию, снова и снова срывать ее поцелуи. Прикасаться к ней, пропускать сквозь пальцы пряди шелковистых волос. Чувствовать, как в груди, в набегающих волнах светлой радости, тонет сумрак непроглядной боли одиночества. В те несколько секунд слабости, пока вопрос висел в воздухе, заданный нетребовательно, почти без надежды на ответ, ему так хотелось обмануть судьбу, обмануть всех, обмануть Сакуру ради собственного, недолговечного счастья. Боже, как же ему хотелось сделать это… Но он не смог. Знал, что после высказанной правды ей будет больно, что от возникшего чувства не останется и следа, что с этого момента ему больше не на что будет рассчитывать. Знал. И все равно сказал. Потому что ложь в сотни раз хуже. Видеть, как растет и крепнет привязанность с каждым проведенным вместе днем, узнавать мысли любимой, проникать в самое сокровенное, становиться ее частью и бояться, бесконечно вздрагивать от каждого подозрительного разговора, избегать встреч с теми, кто мог бы разоблачить обман. Опустошить себя страхом, сомнениями и новой болью. Превратить жизнь в кошмар гниющей заживо души. Быстро отсечь, пока метастазы не поразили жизненно важные органы, казалось наилучшим выходом. Решение оформилось за секунду, страшное в своей неизбежности и неотвратимости: вырвать из груди впервые за долгое время расцветшую нежность и растоптать свое сердце коваными сапогами слов. Ради нее. Поначалу будет больно. Но со временем это пройдет. Она вряд ли простит его за обман, за то, что он пытался сделать. И все же эти жестокие слова помогут ей избавиться даже от самого маленького сожаления. Помогут возненавидеть его. А ему придется смириться, как всегда, оставить нелепую мысль о возможном будущем и только пересматривать образы прошлого. Калейдоскоп воспоминаний накрывает: Сакура у входа в школу, на ее кофте ярко-красный лист, упавший с пришкольного тополя, в очереди у раздевалки Какаши снимает его, стараясь не потревожить, и вкладывает в учебник. На уроке мальчишки ругаются, Сакура краснеет, почти задыхается и вдруг с неожиданной силой так хлопает дверцей шкафчика, что затихают даже отчаянные бунтари, а она несет в дрожащих руках кружку для чая и пакетик заварки. В парке, где никого нет, среди свежевыпавшего снега лежит на земле и разводит руки-ноги в сторону так похожая на маленькую девчонку Сакура. Взгляд, на следующий после Письма день, выдает ее с головой — боится, переживает, в смятении, но не отступает. Она сильная. Очень сильная. Она справится. Пусть уж лучше в ее глазах плещется ненависть, чем презрение и жалость. Пусть… пусть… пусть… пусть! И все же от мысли, что Сакура сейчас навсегда уйдет из его жизни, потемнело в глазах. Все прежние благородные намерения развеялись в прах, хотелось рычать, кричать и плакать. Поэтому он не удержался и позвал ее. Позвал, чтобы увидеть, как она полыхнет зеленью взгляда, как сдвинутся к переносице тонкие нитки бровей, как напрягутся в ожидании очередной боли острые плечи. Позвал, чтобы сказать ей, вытолкнуть из себя слова, от которых горело сердце, чтобы признаться. Чтобы дать им последний шанс… Но она не обернулась. А он просто струсил. Пусть ненавидит его. Пусть… От внезапной простреливающей боли в боку все вокруг заливает ослепительным светом, в груди — черная дыра: ни вдохнуть, ни крикнуть. Мысли уносятся, тяжесть давит к земле. В голове понимание совершенной ошибки. Непростительной. Глаз мучительно осматривает комнату — уцепиться не за что. Вслед за кончиками розовых волос словно исчезает что-то очень важное. Жизненно необходимое. Может, поэтому так оглушительно пусто внутри? Входная дверь хлопает, морозный воздух скользит по полу тонкими струйками. «Оденься… там холодно…» — требовательное желание заботиться пробивается сквозь непреодолимую пелену болезненного морока. Январская стужа не бывает милосердна к тем, кто выбегает на улицу в легкой кофточке, забывая на эмоциях о важном. «Почему я не подумал об этом?» В безумном порыве догнать Какаши опирается правой рукой об угол дивана, пытается подтянуться, влезть обратно, но в ногах все еще нет силы, а левая ладонь беспомощно висит, неуправляемая, горящая болью — до тошноты выматывающей болью. Нужно помочь, сказать, извиниться. Во рту привкус крови — потревоженные раны открылись, сердце качает истощенные запасы с удвоенной силой. Сознание мутнеет. Нужно помочь… «Скорей бы Ямато…» — Госпожа Харуно? — тихий голос друга, донесшийся с порога, полон удивления. — Что вы здесь делаете? А где ваша куртка? Улыбка трогает губы проваливающегося в обморочную тьму Какаши: «…пришел…» Ямато, надежный и преданный, добрый и прямолинейный, живущий через два дома на соседней улице. Уж он-то сможет позаботиться о ней. Сможет успокоить. Проследит, чтобы не забыла надеть шапку… Если бы боль не оглушила, не отобрала последние резервы, отправив сознание отдохнуть, Какаши увидел бы невероятную картину, возможно, даже посмеялся над ситуацией, но в тот момент, когда Ямато, посторонившись, выпустил странную женщину на мороз и зашел в комнату, чтобы проведать друга, Хатаке лежал на полу, а под ним ширилась лужа крови. Единственная мысль, которая пришла в голову не ожидавшему такого поворота событий Тензо, что выбежавшая из дома женщина пыталась убить Какаши. А дальше все произошло очень быстро: проверив пульс и дыхание, закинув обмякшее тело обратно на диван, Ямато бросился вдогонку за предполагаемой преступницей. Которая к этому моменту уже возвращалась в дом, ибо январская стужа — да-да — не отличается особым милосердием. Гнев, отчетливо написанный на ее лице, не остановил преданного друга от того, чтобы бесцеремонно схватить и затащить отчаянно кричащую и кусающуюся учительницу в дом, обездвижить, связав и закрыв слишком громкий рот найденным поблизости полотенцем. И после всех этих праведных трудов наконец-то позвонить Итачи. В ожидании приезда ошеломленного новостями, категорически запретившего вызывать полицию или скорую, юного Учихи, Тензо не придумал ничего лучше, как пойти на кухню, заварить себе чая. Несмотря на кажущееся спокойствие, Ямато каждые две-три минуты заходил в комнату друга, проверял пульс, мягко ворча на легкомысленного Итачи, который догадался оставить беспомощного Какаши наедине с этой мегерой — «а я говорил, что она не так проста, как кажется» — и абсолютно не обращал внимание на мычание и стуки из соседней комнаты. «Пусть посидит, подумает над своим поведением. Итачи с ней разберется. За Какаши он голову открутит и не спросит, кто виноват. Ха!» Закипающий чайник громко шипит, заглушая на какие-то секунды остальные звуки в доме. Ямато смотрит в окно: на заднем дворе трое мальчишек катают снежные комья, чтобы выстроить стену или слепить снеговика. Сквозь окна не слышен их смех, но лица каждого горят румянцем и счастьем. Картинка настолько умилительная, что на какое-то время помогает успокоиться, расслабиться и придумать какой-никакой план. Глядя на возящихся в снегу малышей, Ямато представляет, как будет подавлять волю госпожи Харуно, выпытывать у нее, дрожащей от страха, ответы, как вырвет признание в злобном деянии, доказав свою преданность дружбе. И потом, когда Какаши поправится, он станет проводить с ним больше времени, потому что признает его ум и способности. Приятные мысли заполоняют разум, отвлекают от того момента, когда к дому подъезжает темный, тонированный со всех сторон джип, из которого выскакивает одетый лишь в школьную форму, слишком угрюмый Итачи. — Тензо!!! — громовой раскат застает улыбающегося своим кровожадным мыслям Ямато за наливанием кипятка в любимую кружку Какаши. Рука вздрагивает и небольшая струйка проливается совсем рядом с ногой испугавшегося недоброй интонации друга. Но на раздумья нет времени — нужно срочно рассказать все Итачи. — Она тут! — друзья сталкиваются в коридоре у комнаты, где сидит связанная «преступница». — Что ты устроил? — этот тон, сказанные чуть медленнее обычного слова, взгляд из-под нахмуренных бровей удивляют Ямато. Но он не тот, кто готов отступить перед обычным проявлением агрессии. К тому же Итачи еще не знает деталей. — Подожди ругаться. Сначала послушай! Я поймал ее, когда она выбегала из дома в одной кофте, а Какаши в комнате лежал на полу, истекая кровью! Ясно же, что она пыталась убить его! Усилившееся мычание и округлившиеся от ужаса глаза Сакуры только убеждают Ямато в собственной правоте — «чует кошка, чье мясо съела»! Вот только Итачи делает что-то совсем немыслимое — идет и снимает кляп, садится рядом, извиняется! Что за нежности? Хорошо хоть руки не догадался развязать! — Простите, госпожа Харуно. Могу я узнать у вас, что на самом деле случилось? — его голос неожиданно мягкий, учтивый. Ямато раздраженно смотрит на друга, и как только ему удается быть таким… таким… Стоп! Что значит «на самом деле?» — Тц… — недовольное цоканье Тензо обрывается взмахом руки. — Итачи! Я… — она так много хотела сказать в свое оправдание, пока сидела связанная, но как только появилась возможность, слова не идут на ум. Что сказать? Что? «Знаете, я убежала, потому что Какаши сказал, что притворился влюбленным в меня? Боже, позорище и стыд… После такого только топиться…» — Все хорошо, успокойтесь. — присевший на корточки перед ней парень поправляет прилипшую к щеке розовую прядь, убирает за ухо и улыбается. Ободряюще. — Тц… — очередной скептический возглас Ямато уже никто не воспринимает всерьез. — Я не убивала его. Клянусь! — наконец-то нужные слова срываются с языка. Облегчение от сказанного настолько явное, что даже Тензо начинает хмуриться. — Тогда почему вы убегали из дома, когда Какаши нужна была помощь? Ведь перед уходом я просил вас позаботиться о нем, а не наоборот. — Да, все верно. Но, понимаешь, — щеки начинают гореть стыдом, слова не протискиваются сквозь глотку, сколько ни пытайся — застряли намертво. Как сказать о таком? Боже! — просто потом… это… я… я не знала, что он упал… я ушла немного раньше… Стыдно. Разговаривать о таком, абсолютно личном, неприкасаемом, с чужими людьми, открываться им, будучи вынужденной защищаться от надуманных обвинений… — какой нечеловеческий позор! После сказанного в комнате вдруг тишина. Тензо все еще стоит у стенки, смотреть на него страшно — глаза навыкат, темные тени, злобный оскал, а Итачи опустил взгляд в пол и явно о чем-то думает. Сакура дышит через раз, от происходящего сюра в голове такая каша, что хочется одновременно рассмеяться и заплакать, закричать, стукнуться об стенку головой — сделать хоть что-то, только бы вернуться в нормальную, привычную реальность. — Какаши что-то сказал вам? Признался в чем-то? — в голосе Итачи впервые смятение. — Если да, скажите, в чем? Это связано с моим братом? — Откуда ты?.. — Сакура обрывает вылетевший от неожиданности вопрос, но Итачи хватает и этих слов. — Не знаю, что именно сказал вам Какаши, но, думаю, вы не представляете, как все было на самом деле. Почему-то мне кажется, он не рассказал вам ничего. — Ты знаешь?.. — сиплый от моментально нахлынувших слез голос выдает так долго сдерживаемые чувства. Утопиться сейчас кажется отличной перспективой. Но, видимо, придется сгореть от стыда. — Я тот, кто придумал это все, госпожа Харуно. Именно я предложил Какаши заработать немного денег. Мне казалось, что Саске искренне тоскует и хочет исправить свои ошибки. Я только недавно узнал, как все обстоит на самом деле. Прошу простить меня и моих друзей. Мы не хотели причинить вам вреда. — Так значит… — холод, сковавший сердце, отупляет. Понимание происходящего заставляет сжаться в глупой попытке спрятаться. Слишком поздно. Секрет, который она старательно хранила от чужих глаз и ушей, оказался известен уже слишком многим. Вся ее жизнь, сама она вместе со своей глупой влюбленностью — как на ладони перед этими мальчишками. Они знали. С самого начала. Они придумали это все, чтобы не просто посмеяться, а вернуть ее в ад, из которого она с таким трудом выбралась. «Неужели и то письмо они сочиняли вместе?» Казалось, что больнее и невыносимее быть уже не может, но пришедшая в голову мысль кромсает душу на куски: как же мерзко! Внезапное и такое своевременное появление Итачи и Какаши в переулке уже не кажется счастливой случайностью… Воздуха не хватает, как ни заглатывай его открытым ртом. Тело словно выталкивает его обратно, не давая даже приблизиться к легким. Шок от признания Итачи погружает разум в состояние прострации. Больше ни одной мысли: в голове сплошной стеной белая холодная пустота. — Тензо, дай мне успокоительное, быстро! — Итачи держит в руках завалившуюся набок Сакуру. Быстрый укол в руку, минута ожидания — сведенное судорогой тело начинает расслабляться. — Давай положим ее на постель. Вместе с Ямато он поднимает и переносит на стоящую у стены кровать отключившуюся учительницу. Развязывает руки, укрывает одеялом, смотрит на часы. — Она проспит около часа, может, чуть больше. Думаю, потом мы сможем спокойно поговорить. Пойдем пока посмотрим, что с Какаши. — Семпай, у нас два бесчувственных тела в одном доме. Пора начинать молиться, чтобы никто не пришел с визитом.

***

Пробуждение врывается голосами, обрывками фраз, странным ощущением разделенности души и тела. Какаши прислушивается: — … все из-за денег, которые… — …нужны для… — …знает?.. — …никогда раньше… — …в тот день вернул… — …отпусти… — …не мне решать… Кто-то громко спорит в соседней комнате. Или на улице? Может, совсем рядом с ним? Не разобрать. Какаши пытается разлепить глаза — веки неподъемные. Слух пропадает, словно кто-то подносит вату к ушам: то прижмет посильнее, то отодвинет и даст услышать пару слов, чтобы выхваченные кусочки предложений складывались в бессмысленную абракадабру. Кажется, один из голосов принадлежит Итачи, а второй… такой тихий, почти шепчет… кто же?.. Тензо? Пробуждение дергает за ниточки молчавшие до этого момента раны — тело начинает ныть, колоть и потягивать. Какаши машинально морщится — разговор тут же стихает, теперь вокруг — стеной тишина. Неужели снова обморок? Вряд ли. Боль в том месте, куда ударила его внезапно появившаяся в переулке девчонка, режет нервы на кусочки. Хочется пить. Ужасно сухо внутри. А еще рука… почему левая рука словно пропала? Правая дергается в сторону, к плечу и ниже, ниже до самого запястья, до кончика каждого пальца — на месте… Страх, сковавший сердце одним ярким образом, развеивается, в звенящей ожиданием памяти нечетко чье-то лицо. Искаженное страхом… — … слышишь меня? — прорывается громкий вопрос Итачи. Какаши пытается мотнуть головой — удается. Рядом дружный выдох облегчения и благодарственные причитания. — Пить? «Сакура?» — тревожная мысль, единственный вопрос, на который сейчас больше всего на свете хочется знать ответ, но задать который — не под силу. В рот льется прохладная, с небольшой кислинкой вода. Снова Итачи добавил туда сок лимона — «мамкин знахарь»… — Как ты себя чувствуешь? — тот второй голос врывается в сознание тихим нерешительным вопросом. В наступившей тишине замирает сердце. Секунда. Неверие. Выдох. Резкая волна пульсирующего грохота прямо в уши. Он должен увидеть! Должен убедиться! Нужно открыть глаза! Сквозь слишком узкую, отвоеванную с таким трудом у тьмы полоску света мазками изумрудный взгляд и яркие розовые локоны. Неужели бред? Неужели все так плохо? — Са…ку…ра?.. — слогами, слабее шепота, неверяще. — Госпожа Харуно согласилась присмотреть за тобой, пока нас не будет. Если что, я сказал, когда какие лекарства давать. Не переживай. Поправляйся. Мы скоро. Итачи коротко дотрагивается до лежащей на одеяле ладони Какаши, разворачивается и уходит. Следом, подмигнув, с подозрительно довольной физиономией исчезает Ямато. В опустевшей комнате неожиданно тесно. От того ли, что рядом сидит Сакура, держит в руках стакан, из которого он только что пил и не отводит взгляд?.. Разве такое возможно? Если это бред, сон, реальность за гранью смерти — пусть продлится как можно дольше. Пальцы нащупывают лежащую рядом ладошку, сжимают теплую руку, тянут к груди. — Са…ку…ра… Хочется рассказать ей все, пока она не развеялась, словно дымка, признаться, объяснить. Хочется услышать в ответ слова прощения. Страх не успеть заставляет нервно дернуться, вздрогнуть от накатившей боли, закашляться, отпустить ее руку. Глаза закрываются, под темными веками все еще зыбкая пустота. Если открыть их — будет ли Она рядом? — Тише… тише… — на щеке легким прикосновением ладошка. Ее голос, неожиданная ласка обволакивают, успокаивают, сладко щиплют за сердце пониманием — не сон. В груди горячей волной разливается нежность. Больно. — Воды? Какаши согласно кивает и открывает глаза так широко, как только может. Убедиться. Он должен быть уверен. Должен увидеть ее. — Сакура, — после выпитого лекарства слова становятся послушнее, — почему? «Почему ты здесь после всего, что я сказал тебе? После всего, что сделал?» — Тише… тебе нельзя волноваться. Боюсь, если ты снова упадешь в обморок, Итачи мне голову открутит. Не то! Совсем не то! Зачем она уклоняется от ответа? Что произошло, пока он был в отключке? Какаши рвется, чтобы спросить, тянется вперед, игнорируя подступающий кашель и резкую боль, ему нужно знать! Пожалуйста! — Успокойся, я не собираюсь уходить, — в ее голосе лукавые смешинки. В уголках глаз лучистые морщинки: улыбается! Какаши замирает в страхе спугнуть сладкий морок предчувствия. Крепко сжимает все еще лежащую на своей щеке маленькую ручку. Сакура не сопротивляется, когда его губы возвращают нежный поцелуй в самую мякотку лишь слегка дрогнувшей ладошки. Закрывает глаза. Неужели она?.. — Итачи рассказал мне все. Так что, как поправишься, я собираюсь хорошенько тебе врезать.