***
Тихое равномерное сопение сменяется резкими взбудораженными вдохами. Какаши открывает глаза, щурится в лучах зимнего солнца, всматривается в лицо напротив. Мягкий шепот ласково касается слуха: — Привет… В расплывчатом пространстве за узким раствором век яркая зелень взгляда. Сакура. Так близко. Какаши хватает даже слабой концентрации, чтобы разглядеть редкие крошечные волоски над верхней губой, тонкую сеточку трещин на нижней, размазанные по щеке следы слез. — Привет… — он тянется двумя пальцами поправить повисшую на бровях розовую челку. Чтобы открыть лицо лежащей напротив женщины, посмотреть ей прямо в глаза и прочитать в них привычную доброжелательность или же… отражение собственных страхов, изводивших его разум, пока она спала. Косые лучи расчерчивают комнату неровными полосами. Мебель, предметы, вещи, очертания двух тел под толстым войлоком одеяла, профили лиц. Все вокруг словно теплеет, покрытое золотистым глянцем заката. Тонкая рука поднимается, разрезая плотную завесу янтарных пылинок, — сладкое потягивание всех мышц после долгого бездействия заставляет спину выгнуться дугой, прижаться грудью, животом, ногами к застывшему Какаши. В полусонном движении тела Сакуры так много ленного покоя, неги и доверчивой нежности, — сложно понять, о чем она сейчас думает. Помнит ли, что произошло несколько часов назад? И если нет, то какой будет реакция, когда вспомнит? Что ей сказать? Какаши перестает дышать, стараясь удержать дрожь. Жмурится. Пальцы до боли стиснуты вместе с краями теплого одеяла. Сакура приподнимается, садится рядом, все еще укутанная пледом, горячий след ее бедра пронзительно пылает от точки соприкосновения по всему телу. Какаши сглатывает набежавшую в мгновенье слюну — как же ему хочется прикоснуться к измазанной алым отпечатком скуле, провести пальцами тонко-нежную линию, погрузиться всей ладонью, до самого запястья, в мягкие волосы. Зарыться чувствительным носом в этот розовый шелк, утонуть в нем и просто дышать, дышать. Впитывать по-особенному приятный запах ее тела, наполняться им, запоминать. Смотреть вскользь не получается — смотрит пристально, почти не моргая, отслеживает каждое движение, мимику, задержавшийся вдох… Сакура все еще молчит, такая теплая, уютная и нежная после сна, тихонько наблюдает за ним сверху вниз, безотчетным движением заправляя упавшие на лицо локоны за ухо. Думает о чем-то… Предательский зевок подкрадывается незаметно — сдержать не получается, Какаши в последнюю секунду тянет ладонь ко рту и замечает лукавую морщинку в уголке глаз напротив — Сакура улыбается ему. От зевоты судорогой сводит мышцы лица — долгие несколько секунд бесплодных попыток справиться с физиологией — отпускает. Неловко-то как… Какаши старательно сдерживает ответную улыбку. Смотрит, чуть нахмурившись, считывая тончайшие оттенки чувств. Ни смущения, ни страха, ни зажатости. Кажется, впервые он видит ее такой открытой. Светящейся каким-то особенным внутренним светом. Так близко к нему. Только ему. Помнит? Или… — Как ты? — ее голос на грани беспокойства и радости. Теплая ладошка накрывает лоб, так словно это единственный способ измерять температуру, спускается по виску на щеку, пальчики приподнимают тонкую повязку, закрывшую часть щеки и носа, Сакура недовольно щурится, глядя на рану под глазом. Клеит пластырь обратно. — Хорошо, — Какаши ловит ее ладошку и кладет себе на грудь. Словно хочет убедить своим громким сердцебиением — «все просто отлично…» — Нужно обработать, пора менять повязки. Я схожу за бинтами и водой. Принести тебе еще что-нибудь? Хочешь пить? — она делает попытку встать, ее рука выскальзывает из его ладони, но взглядом, не отрываясь, Сакура ждет ответа. — Не уходи, — чертовы повязки подождут, жажда, голод, сама смерть — подождут! Какаши тянется к ней еще слабой от травм рукой — прикоснуться к лицу не получается, ладонь задерживается на худеньком плече. Пытается уцепиться пальцами, словами, — посиди со мной… еще чуть-чуть. Он боится просить. Боится услышать отказ. Узнать, что ей неприятно быть рядом. Он ужасно боится этого. И все же просит. Тихим, почти не слышным за грохотом сердца шепотом. Вторая, здоровая, рука раскрытой ладонью ложится на ее обнаженное бедро, чуть сжимает, отпускает. Какаши смотрит из-под полуопущенных век на густеющий румянец ее лица. Пальцы медленно перебирают гладкую кожу, поднимаясь все выше, пока не исчезают за краем серого балахона. — Какаши… — удивленная, Сакура оседает обратно на кровать, — что ты делаешь?.. Он крепко сжимает зубы — челюсти привычно каменеют, сдерживая эмоции. Почему от прозвучавшего в ее голосе недоумения так щиплет в носу? Словно он только что совершил несусветно глупую вещь, Отвернуться. Зажмуриться. Чтобы не видеть, как в ее взгляде появится упрек, осуждение, неприязнь. Ужасно глупо. Руки слабеют, пойманные укоряющим вопросом, падают на кровать. Освобождают Сакуру из мнимого плена. Пусть идет за проклятыми лекарствами, за этой дурацкой повязкой и чертовой водой! Пусть притворяется и дальше. Неважно. В груди горячим бессилие. Под плотно сжатыми веками два озера не пролитых слез. На что только надеялся? И впрямь глупый мальчишка… Шумное дыхание обрывается подавленным всхлипом. Какаши прислушивается: она плачет? — Неужели не видишь? — Сакура закрывает лицо ладонями внахлест. Молчать все сложнее: между ними скопилось так много мыслей, чувств, желаний. Резкий лай пробегающей под окнами собаки отвлекает. Две головы рефлекторно поворачиваются и смотрят в сторону улицы. Прислушиваются. Неловко медлят, прежде чем вновь взглянуть друг на друга. Тишина тянет нервы, сжимает до последнего предела пружину недосказанности. Ломанный вдох, пристальный взгляд, теплое касание тел. Не удержать. — Я так боюсь влюбиться в тебя, Какаши, — Сакура покаянно смотрит в удивленно распахнутые глаза. Тянется рукой, легко касается кончиками пальцев щетинистой щеки, поглаживает острые пеньки, накрывает ладонью. Взгляд спускается к губам, большой палец неловко задевает нижнюю, чуть сильнее, чем нечаянно. Какаши закрывает глаза. Позволяет делать с собой все, что она захочет. Только рот приоткрывается и губы чуть дрожат в ожидании прикосновений. Сакура не спеша обводит указательным пальчиком контур верхней, следит каждый изгиб, внимательно, словно хочет запомнить. Бледно-розовые ресницы дрожат, когда горячее дыхание под ладонью обжигает нежную кожу, когда Какаши на автомате облизывает языком быстро сохнущие от частых вдохов губы, - или я боюсь признаться, что уже... Ошарашенный неожиданными словами, застывший в неверии, Какаши медленно открывает глаза, поворачивается, чтобы увидеть, чтобы убедиться — ему не послышалось. — Сакура, — руки тянутся к ней, вытирают тонкие ручейки слез, успокаивают. Она ловит его ладони своими, утыкается в них лицом, прячется, дышит, дышит, дышит, глубоко, как перед прыжком. Шепчет навзрыд сокровенное: — Я боюсь, что тебя просто не существует. Что я сошла с ума или лежу в коме, а ты снишься мне. Слишком чудесный, чтобы быть настоящим… Она замирает всего на мгновенье, прежде чем обжечь его признанием собственных чувств: — Знаешь, если это так, я совсем не хочу просыпаться… В груди противно ноет, тянет, резкие уколы не дают вдохнуть. Зеленые глаза похожи на омуты, в которых безудержно хочется утонуть. Какаши сдерживает требовательное веление тела — быть ближе. Смотрит, все еще не понимая, чем закончится это невероятное признание. Сакура так близка и так недостижимо далека сейчас, сидит, обхватив себя руками. Видно, что эти слова нелегко дались ей. И теперь она напугана. Или жалеет. Какаши молчит, боясь ненароком сломать хрупкое доверие. С тоской и надеждой он смотрит, как Сакура убирает его ладони от своего лица. Как застывает ее растерянный смущенный взгляд на его губах. Как светлеет, наполняясь смелостью. Словно она наконец-то приняла решение — Можно тебя… — она тоже стесняется спросить до конца, но он узнает свой утренний вопрос сразу — «поцеловать». Приподнимается на локтях — глаза в глаза — хрипло шепчет: — Да… Дыхание смешивается, кончик его носа чертит теплые штрихи на щеке, в глубине серых глаз пугающее по силе и желанию ожидание близости. Нужно просто податься вперед, прикоснуться плотью к плоти, почувствовать самое первое ответное движение. Решиться. Не дожидаться, пока в устремленном на нее взгляде мелькнет разочарованное сожаление. Пока она сама струсит, спрятавшись за бетонными стенами тысяч существующих «нельзя». Просто. Податься. Вперед. Не отводя глаз. Глядя в лицо всем своим страхам. Прикоснуться к его губам. Сакура набирает побольше воздуха, прежде чем, зажмурившись и очертя голову, ринуться навстречу запретному поцелую, прежде чем, излишне поторопившись и вложив слишком много смелости, неловко столкнуться губами, зубами, носом. Глупо. Больно. Обидно. Неумеха. Все испортила. — О боже… Прости… я… прости… — словно опозоренная, она торопливо отодвигается назад, но Какаши тянется за ней, садится рядом. Теплые широкие ладони приподнимают ее поникшую голову — в долгом взгляде чуть прищуренных серых глаз столько нежности и ласки, что слезы с удвоенной силой текут по ее щекам. — Все в порядке, — он улыбается, счастливый до невозможности свершившимся сближением. — Ты прекрасно целуешься… Сакура фыркает в ответ на его явную лесть и смущенно вытирает тыльной стороной ладони под носом. — У тебя очень невысокие стандарты, ты знаешь? — она все ещё нервничает, но близость Какаши успокаивает. Улыбаясь, она поднимает на него взгляд и, затаив дыхание, впитывает каждый оттенок медленно темнеющего взгляда. — Я не боюсь влюбиться в тебя, Сакура, — он вытирает мокрые дорожки на ее лице большими пальцами, провожает каждое движение удивленно-восторженным взглядом, часто дышит, выпуская горячие струи сквозь приоткрытый рот, — потому что я уже… Последние, самые сложные слова он шепчет ей сквозь поцелуй прямо в губы. Это задание… Лежа рядом со спящей Сакурой, затихшей в его объятиях после встречи с бывшим мужем, Какаши без конца думал о том, почему согласился взяться. Пытался понять. Найти причину, закономерность, логическое объяснение того, почему все пришло к такому финалу. Неожиданному, необъяснимому, откровенно непредсказуемому. Всего-то и надо было — притвориться влюбленным. Полмиллиона наличными, половина вперед. Никаких домогательств, просто небольшое давление, чтобы помочь сбежавшей жене принять правильное решение. Помочь ей смирить свою гордыню. Именно так брат Итачи выставил свою затею: отчаянный шаг обезумевшего от любви мужчины. Фальшь и скрытые мотивы легко читались в скованной вынужденным притворством мимике. В закрытой позе, подборе слов, срывающихся на высокие ноты концовках фраз. В подрагивании держащих конверт с условленной суммой рук. И почему только согласился? Видел же, что дело нечисто. Видел. Но это задание казалось простым, а деньги, в которых он так нуждался, сами текли в руки. Можно было оплатить все счета из больницы, внести депозит, которого хватило бы на целый год. Можно было больше не думать о том, где взять средства на коммунальные счета, покупку еды, одежды. На чем сэкономить, чтобы забрать наконец давным-давно лежащую в корзине интернет-магазина книгу. На целый год забыть о подпольных боях. Вернуться к обычной жизни. Быть простым школьником. Это задание… Слишком простое. Оно не нравилось ему с самого начала. Договорившись через Итачи, Какаши и Саске встретились в последнюю декаду ноября. Говорили недолго. Старший Учиха дал ему месяц. Сказал, что хочет провести новогодние праздники в семейном кругу, рядом с любимой. В средствах не ограничивал, обещал дополнительно оплачивать любые связанные с заданием расходы. Просил присылать отчеты каждую неделю. И уехал. Несколько дней Какаши потратил на изучение: до этого момента новая учительница мало интересовала его. Хотя нет, справедливости ради надо сказать, что бесконечный показной оптимизм доводил его временами до бешенства. Не раз и не два Какаши уходил из класса, не в силах слушать, как Хидан или Дейдара спорят с госпожой Харуно, на грани наглости и хамства, лишь бы сорвать урок. Как она улыбается им, пытаясь аргументированно ответить на заведомо провокационные вопросы. Как переглядываются наблюдающие за представлением остальные ученики. Слишком добрая. Слишком понимающая. Противно. За первые дни пришло понимание, что выбранную маску новая учительница не снимает даже в одиночестве. Ее трудоголизм в сочетании с неубедительной игрой в счастливую независимую женщину навел на ошибочную мысль, что она и правда хочет вернуться к мужу, но не знает, как это сделать, сохранив достоинство. Потому и загружает себя сверх меры, чтобы не было ни одной свободной секунды на подумать. Усомниться, поразмышлять, изменить решение. Отмотать назад и помириться. Не имея особого опыта в подобного рода делах, Какаши стал действовать на чистой интуиции. Для начала сам вызвался, а потом агрессивно отверг все предложения поучаствовать в олимпиадах, чем обеспечил себе двухчасовые уговоры после уроков, во время которых закинул с десяток пробных камней. Потом был саботаж занятий и разговоры у директора. Несколько сочинений, написанных так, как ни в коем случае нельзя было писать, и вновь долгие споры за оценку, которые он неизменно выигрывал. Гляделки на уроке. Заторы на входе в кабинет. Подглядывание за ней в ее маленькой однокомнатной квартирке. Она оставалась все так же вежливой, равнодушно-приветливой, непонятной и непрошибаемой. Трудности не останавливали. Даже такое сопротивление, с которым Какаши никак не ожидал столкнуться, приносило ему непонятное удовольствие. Победить сильного противника всегда интереснее. Для этого нужно всего лишь лучше стараться. Больше усердия, наблюдений, глупых поступков. С каждым днем ему удавалось узнать что-то новое: ее привычки — по вечерам после душа она любила пить горячий чай с лимоном, а с утра забывала чистить зубы, замечал, что нравится, а что на дух не переносит — розовый цвет был любимым, найти что-то желтое в ее гардеробе ему так и не удалось, мог по памяти нарисовать ее лицо, когда она улыбается — до самой тонкой тени у висков. Эта забавная учительница с копной розовых волос и пронзительным взглядом изумрудных глаз становилась понятнее, оставаясь все такой же загадочной, словно он не потратил на ее изучение несколько недель. Ее голос, строгий на уроке, мягкий при разговоре с директором или его женой, раздраженный во время споров с ним, Какаши, стал узнаваемым даже в огромной толпе. Ее походка, чуть пружинящая, быстрая, широкими уверенными шагами очаровывала. Он знал о ней многое, но так и не придумал, как к ней подобраться. Как выполнить задание. В какой-то момент все это стало слишком личным. В его отчетах для Саске перестали появляться упоминания о том, как Сакура проводит дни, с кем встречается, о чем разговаривает. Какаши и не заметил, что стал думать о Сакуре совсем иначе, пока не понял, что она прочно заняла небольшой уголок в одном из осколков его давным-давно разбитого сердца. Многое изменилось в тот день, когда он нечаянно поймал Сакуру в свои руки во время давки у кафетерия. Приобнял за плечи, легко притянул к телу, не отказав себе в удовольствии вдохнуть ставший любимым аромат ее волос. Впервые прикоснулся к ней, обжегся ее теплом, близостью, легкой дрожью. Замер от накативших неожиданно эмоций. Вот только… Ее реакция на легкое касание была похожа на животный ужас. Какаши не раз видел такое выражение лица у своих противников, когда подходил к ним, чтобы нанести сокрушающий удар. У простой учительницы, даже находящейся в разводе с мужем, не могло быть такого испуга. Не должно было быть. И отчего-то в тот момент ему больше всего на свете захотелось стереть безумный страх из широко распахнутых зеленых глаз, защитить от непонятной опасности, уберечь. Мимолетная мысль, возникшая из ниоткуда, зацепилась в сердце и стала расти. Уже тогда стоило задать вопросы Саске. Или попросить Итачи разузнать о причинах развода получше, поговорить с братом по душам. Выяснить то, что вскрылось спустя месяц. Наверное, знай Какаши правду, ни за что не написал бы то письмо. Дурацкое сочинение на свободную тему. Вряд ли он когда-нибудь сможет забыть бессонную ночь, в которую задумал и воплотил свой коварный замысел. Самую дерзкую из своих провокаций. Самый действенный — как ему казалось — способ заставить новую учительницу заметить его, оскорбиться до глубины души и наконец-то вернуться к мужу. Это была не самая простая работенка: десятки раз Какаши переписывал текст своего послания. Добавлял, вычеркивал, представлял в деталях. Каждое. Написанное. Слово. Каждый созданный образ. Вычитывал ошибки, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся эрекцию. Старался, но получалось плохо. Несколько раз пришлось идти, снимать накопившееся напряжение в душ. И после каждого писал все более пошлые, более грязные — нарочито обидные слова. А потом была Мэй и быстрый секс в душевой. Победа, которую у него буквально вырвали из рук. В ту ночь, когда избитый после боя он пришел к ней домой с просьбой о помощи, когда она лечила его раны, с искренним беспокойством пытаясь помочь, Какаши признался себе, что долгие недели сходил по ней с ума. Только рядом с этой странной женщиной, вдыхая аромат ее тела, чувствуя тепло ее рук на своей коже, слыша ее голос, он не ощущает себя пустой оболочкой. Все в нем заполняется ее присутствием, пробуждает желание жить, наполняет смыслом. Но после всего, что он сказал и сделал, признаться в своих чувствах казалось верхом идиотизма. Все, что ему оставалось, — защищать ее. Пытаться уберечь от свихнувшегося на идее воссоединения с «неверной» женой тирана. Когда Ямато, дежуривший в клубе Майто, где отдыхала компания залетных столичных бандитов, принес новости о готовящемся нападении на Сакуру, Какаши среагировал быстро: отправился к Саске, чтобы выпросить еще немного времени, чтобы уговорить отказаться от последней затеи, в то же время приставил к Сакуре Итачи, чтобы обеспечить ей спокойное возвращение домой после работы. Чтобы уберечь от жестокости. Правда, возвращаясь после бесплодного разговора с уверенным в своей правоте старшим Учиха, Хатаке не ожидал, что при одной мысли об утащивших в переулок практически не сопротивляющуюся девушку насильниках, ему захочется лично убить их. Сломать каждый грязный палец, посмевший коснуться ее кожи. Потушить мутный свет в глазах этих нелюдей. Это задание… Разве мог Какаши предположить, что влюбится в ту самую женщину, которую должен был обидеть? Оттолкнуть? Вернуть другому мужчине? В робком поцелуе — неуверенность, страх, попытки сдержаться. Ощущение собственного бесстыдства — словно воруешь на глазах у сотен людей. Сакура задыхается от бешеной дозы адреналина: все правила нарушены, все законы попраны, разбиты на мелкие осколки табу. Пропитанные нежностью слова его признания еще горят на ее губах, ещё дергают сердце, обезумевшее от осознания сказанного. И больше непонятно, почему тяга к этому человеку была под запретом. Под собственным, закрытым на огромный замок «нельзя». Скользящая прохлада кожи, мягкие движения пальцев, жар откровенной близости — Сакура послушно поднимает руки, когда Какаши пытается снять с нее кофту. Воздух проникает под напитавшуюся теплом одежду, холодит разгоряченное тело. Почти обнаженная, в одних трусиках, она сидит перед ним, чувствуя, как разливается в груди сумасшедшая радость от восторга, засветившаяся в потемневших, как грозовое небо, серых глазах. Его ладони, такие широкие, что закрывают почти всю ее спину, обжигают первым прикосновением шероховатых пальцев к нежной коже, заставляют гореть, пока скользят по выступающим позвонкам вниз, к чуть выпирающим косточкам таза, оглаживают спрятанные бельем мягкие полушария ягодиц, и вверх, к лопаткам, на плечи, ловят в капкан тяжелую от дурманящего возбуждения голову. Не останавливаются надолго. Снова вниз, изучая, придвигаясь все ближе, пока горячие тела не соприкасаются, замерев от силы нахлынувших ощущений. Обниматься, сидя боком друг к другу, становится недостаточно. Сакура перемещается, перекидывая одну ногу через бедра Какаши. Глаза в глаза вопрос — «можно?», молчаливый ответ — «да!» Его футболка летит на спинку ближайшего стула. Окрыленный ее смелостью, Какаши снова тянется губами, целует в щеку, уголок рта, замирает, испугавшись силы собственного желания, утыкается лбом в скрытый розовыми локонами висок, сжимает свои руки вокруг ее талии чуть крепче. — …хочу тебя… Она тихо улыбается, кладет руки поверх широких плеч, зарывается ладонями в спутанные седые волосы на макушке. Быть здесь, сейчас, вот так, просто сидеть, обнявшись, впечатавшись друг в друга, — приятно до подгибающихся пальчиков на ногах. Принимать и давать, слышать, как глубоко и шумно дышит, не сдерживаясь в проявлении своих чувств, Какаши, желать большего, предвкушать, позволять происходить всему этому — кажется, никогда в жизни Сакура не чувствовала себя настолько полной счастьем, настолько свободной и любимой. Настолько живой. Ни с кем. Не встречая сопротивления, его горячие губы касаются тонкой шеи, от щекотного места за ушком спускаются ниже, прямо по напряженной мышце в ямку между ключиц. Туда, где застыли каплями растаявшего шоколада две крошечные родинки. Какаши медленно проводит по ним языком. Раз. Другой. Лижет. Пробует на вкус. Припадает губами. Сакура выгибается ему навстречу — ей хочется быть ближе. Ей нужно еще. Его рук, его губ, его тела… Длинные сильные пальцы безостановочно скользят по гладкой коже: со спины на бедра, на талию, по дугам ребер к лопаткам, с каждым разом обнимая и притягивая тонкое женское тело ближе к широкой мужской груди. Горячие струи его дыхания стекают по щеке на шею, добавляя жара нестерпимому удовольствию от вездесущих прикосновений. Чуткие ладони поднимаются вверх и накрывают куполками мягкие полукружия. Сакура вздрагивает от резкой волны сладкой дрожи, едва сдержав стон, роняет голову на плечо сидящему перед ней Какаши и погружается в тянущие ощущения от его ласк. Еще… ей нужно еще… ближе… еще сильнее… Утонувшая с головой в его мягких движениях, опутанная дорожками горячих поцелуев, неловких попыток дотянуться до ее груди, сосредоточенная лишь на том водовороте, от которого нестерпимо закручивается напряженно-приятный узел внизу живота, Сакура упускает момент, когда где-то в глубине ее сознания начинает зреть протест. Как отклик на что-то… что-то очень знакомое, болезненно неприятное. Что?.. Инстинкты реагируют на возбуждение. Боль, к которой ее приучил бывший муж, всегда следовала за нежными ласками. Вместе с унижением. Нужно выбросить из головы, нужно забыть, нужно!.. Слишком поздно: от первого камешка «ты просто пользуешься своим положением, чтобы трахаться с теми, кто помоложе!» до безудержной лавины из тысяч и тысяч обвиняющих слов, которая накрывает с головой, тушит разгоревшийся огонь, пугает до судорог, — всего секунда. Подавленные, забитые в самый дальний сундук воспоминания о пережитой боли, выплаканных слезах, беспросветном отчаянии заполняют каждую мысль, наваливаются, удушая грязной правдой, вбитой кулаками, криком, молчаливым осуждением окружающих: она не та, кто достоин счастья. Ее не за что любить! Сейчас кажется, что вся ее жизнь с Саске — это дни, недели, месяцы выученной беспомощности. Ожидание насилия, которое ничем не вытравить. «Я научу тебя, как быть послушной женой! Я вырву из твоей мерзкой душонки даже само желание смотреть на кого-то другого! Ты моя! Только моя! Я не позволю тебе издеваться надо мной! Выставлять дураком! Делать из меня посмешище! Ты ответишь мне за все!» День за днем. Месяц за месяцем. Пока «само желание жить» не было стерто в пыль. — Стой… — просьба срывается с губ раньше, чем мысли успевают оформиться в связное понимание. На выдохе, тихая, как писк. От накатившей паники хочется крикнуть, вырваться, убежать, но тело парализовано предчувствием наказания. Сакура не ждет, что ласки прекратятся, она помнит: это не остановить, сколько ни проси, как ни плачь. Саске очень любил, когда его умоляли. Вот только Какаши вдруг замирает, поднимает на нее взгляд, затуманенный страстью, в черном зрачке расплавленным бликом слабо мерцает испытанное удовольствие. Он тяжело дышит, прогоняя через легкие огромные объемы воздуха. Ждет. Не двигаясь. Смотрит, пытаясь понять. Хочется плакать, но слез нет. Мерзкая жижа, поднявшаяся с самого дна души, не дает вдохнуть. Сакура не отводит взгляд, беспокойно выискивая признаки приближающегося гнева, но не находит их. Нет ни прищуренных в недовольстве глаз, ни опущенного книзу уголка губ, ни раздувающихся крыльев носа. Это не Саске. Ей нечего бояться, вот только… — Сакура, — Какаши опускает руки, отстраняется. Он все еще там, в тягуче-пронзительном состоянии сладкой близости, забывший обо всем на свете, кроме настойчивого желания быть рядом. В нереальности сна, ставшего явью. Одно короткое слово останавливает его. Чувства обострены до предела: зрение, слух, осязание. Что-то не так. Что-то изменилось. Что? — Прости, — ей хочется спрятаться от его понимающих глаз в ладони, закрыться, исчезнуть, все забыть. Не видеть, как на удивленно-счастливом лице, во взгляде под тенью густой спутанной челки отразится обида. Она не имела права пробовать. Надеяться, что все позади, что прошлое больше не властно над ней. Она не должна была… Это только ее боль. Только ее проклятье. — Все зашло слишком далеко… — ее взгляд ловит момент, когда лицо Какаши меняется, — я не могу… прости… — Сакура… Неловко прикрывая наготу руками, она отползает на другой край кровати, хватает дрожащей рукой покрывало, кутается в него, вжимает голову в согнутые колени. Ничего не получилось. Даже с человеком, к которому ее так тянет. Видимо, Саске сломал в ней все так основательно, что это уже не починить. Никому. Никогда. Все внутри рвется в клочья. — … прости… Несколько секунд неподвижной тишины, словно мир замер на верхушке смазанного удушающей болью последнего гласного в тихом извинении. Сакура осторожно тянет воздух, ожидая всего, что угодно. Оскорблений, угроз, пустой вежливости. Какаши вдруг придвигается ближе. Приподнимает ее лицо — в изумрудном взгляде как в зеркальной глади моря отражается ужас. Сакура непроизвольно дергается, пытаясь отодвинуться подальше. Неожиданное подозрение сдавливает его сердце: «Саске! Чертов ублюдок! Что же ты сотворил с ней?» — Тебе не за что извиняться, — он поправляет съехавшее с ее плеча одеяло, убирает с глаз спутанные розовые пряди, сжимает теплыми ладонями тихонько вздрагивающие плечи. — Это ты прости, если напугал. В тихом голосе ни упрека, ни обиды. Какаши смотрит на нее, еще несколько секунд улыбаясь. Поднимается, резко убрав руки. Через мгновение уже стоит у кровати, натягивая сброшенную две минуты назад футболку. Полоски бинтов исчезают за темно-синей тканью. Протягивает кофту Сакуре. Одним движением зачесывает назад растрепанные ее руками волосы. Долгий взгляд, брошенный через плечо у самого выхода, — словно прощается: — Поспи, если хочешь. Мне надо отойти. Входная дверь как-то особенно зловеще хлопает, провожая ушедшего хозяина. Сакура сжимается сильнее, до боли в мышцах. Ждет облегчающих слез, но в глазах ни капельки. В груди пустота, размером со вселенную. Пылающую от боли и ужаса бесконечность. Онемевшая до легкого покалывания душа запечатывается безмолвными криками. Раздавленная пришедшим осознанием: теперь так будет всегда. Любая попытка построить отношения обречена на провал. Борьбой с въевшимся в каждую клеточку страхом вновь быть опозоренной, преданной. Этот страх в ней уже сильнее потребности быть любимой. Сильнее желания вновь довериться кому-то. Пойманная в капкан внутренних противоречий, на грани между глухим одиночеством и уязвимостью отношений, Сакура призналась Какаши, что боится влюбиться, но похоже, на самом деле, она просто больше не умеет… Уснуть не получается. Стена у кровати еще долго греется теплом сидящей неподвижно женщины. Мягкое одеяло не дает остыть жизни в мерзнущих руках. Приступ паники отпускает не сразу. Слезы приходят не сразу. Свободно, спокойно дышать получается не сразу. Долго-долго в голове вместо мыслей только злорадный смех бывшего мужа. Громкий, утробно-грохочущий, корябающий самое нежное. Одеваясь в ставшую почти родной серую кофту Какаши, Сакура путается рукавами, цепляет шнурком надломившийся ноготь, долго ищет спрятанные в боковых швах карманы. Тонет в не по размеру свободной одежде, обхватывает себя руками, пытаясь согреться. Пытаясь не вспоминать, как было жарко, когда это Он обнимал ее. Сидеть на одном месте больше не хочется. На кухне прохладно — в открытое для проветривания со вчерашнего вечера окно залетает снежная пыль с козырька, заполняет небольшую комнатку бодрящей свежестью. Второй раз за этот длинный день Сакура приходит сюда, чтобы успокоиться. На полу у стола темным пятном до сих пор не убранная лужица кофе вперемешку с утренней рвотой. Края уже подсохли. Кислый запах почти не чувствуется. Тряпку в руки — нужно ликвидировать последствия свей слабости. Увлекшись, Сакура принимается за полномасштабную уборку: оттирает стол от кофейных следов, плиту, моет оставленную посуду, расставляет по порядку кружки, кастрюльки, залезает в холодильник, чтобы проверить продукты. Руки сами достают овощи, рыбу. Внутренее желание приготовить что-нибудь вкусненькое к возвращению хозяина дома непреодолимо. После долгого дневного сна спать не тянет, нужно дождаться Какаши, нужно поговорить с ним обо всем, объяснить свое поведение. В мыслях по кругу модели их диалога, попытки связно выразить свои чувства. С каждой минутой уверенность, что все будет хорошо, растет. Нет, Сакура больше не думает о том, чтобы склеить разбитое, попробовать снова, и снова… и еще раз с размаху на те же грабли. Вовсе нет. Все, о чем мечтается под мерный перестук шинкующего овощи ножа, — найти слова и смелость, чтобы рассказать ему все. Чтобы принять его реакцию и сдержаться, даже если будет очень больно. Остаться друзьями. Скумбрия, фаршированная грибами и морковью, запекается в духовке, наполняя кухню божествеными ароматами, когда лежащий на подоконнике телефон Какаши, видимо, забытый в спешке, вибрирует, оповещая о новом сообщении. От Итачи. Если бы в уведомлении не высветились первые строки послания, Сакура ни за что на свете не стала читать чужую переписку. Тарелки, найденные в одном из ящичков и без спроса взятые для сервировки, падают из ослабевших рук, разбиваются на мелкие кусочки, спазмом сковывает горло, не пропуская испуганный крик: «Откажись от поединка. Саске нанял бойца, с которым тебе сейчас не справиться. Не глупи, твоя смерть не решит проблему. Мы придумаем другой способ, как вытащить Сакуру». На улице еще властвует ночь. Тишина предрассветного утра нарушается привычными звуками торопливого города. Природа погружена в дрему. Последние, самые сладкие часы сна перед длинным днем, заполненным суетой, делами, мелкими победами и огорчениями. Сакура смотрит в окно на чуть светлеющую полоску горизонта. Кофе в ее кружке давно остыл. Скумбрия так и осталась стоять в духовке. Белые осколки фарфора мозайкой лежат на полу. Сообщение Итачи, выжженное на изнанке век, укоряюще пульсирует перед глазами. Какаши собирается драться из-за нее? Драться насмерть? Боже… В руках неподъемно-тяжелый собственный телефон с набранным номером Саске. Десять цифр, выученные наизусть: захочешь забыть — не выйдет. Всего-то и нужно — нажать кнопку вызова, выдавить из себя пару фраз, договориться о встрече. Странная убежденность, что он не откажется, придет в любое время, в любое место, не радует. Это как договариваться с собственным палачом. В итоге только один из них добьется желаемого. Палец дрожит, не способный коснуться гладкой поверхности экрана, запустить цепочку, самолично открыв пасть льву. Ей страшно. Страхи Сакуры — не подкроватные монстры, замкнутые пространства, мимо проплывающая акула. Они суть объекты, на которые легко переносить свое неумение справляться с задачками из учебника жизни. Ее страхи — это болезненная неуверенность, неспособность решать кажущиеся нерешаемыми проблемы, стремление быть удобной для всех, вопреки собственным желаниям. Они в голове. В убеждении, что она бессильна перед чем-то — перед кем-то, кто сильнее, наглее, умнее. В установке терпеть, молчать, ждать снисхождения. Ее страхи — внутренний протест, выражать который запрещали с самого детства. Который приучали стыдиться. Заставляли бороть. Саму себя. Терять саму себя… Ей все еще страшно. Встречаться с бывшим мужем, сознательно идти к нему, отдавать себя в его власть. От одной мысли об этом волосы на руках встают дыбом, по спине водопадом ледяной пот. Ей так хочется спрятаться, отгородиться от жестокости и непременной боли, но — «… твоя смерть не решит проблему…» — на другой чаше весов слишком много. Нельзя допустить, чтобы Саске добился своего. Его нужно остановить. Она должна остановить. Палец жмет кнопку вызова. В трубке глухие гудки — один, два, три… Отчаянная надежда — может, не ответит, — умирает при звуках удивленного голоса: — Чем обязан? — Я хочу поговорить с тобой, — если бы Сакура не репетировала этот разговор, она обязательно промолчала и бросила трубку, — где мы можем встретиться? Саске какое-то время молчит. Обдумывает? Шорох, шелест в трубке — словно он что-то ищет, переворачивает какие-то листы, достает. Сакура про себя считает заполненные молчанием секунды. Считает, чтобы не сорваться, повторяя свое предложение. Согласится или нет? Трусливое «только бы не согласился» жалобно скребется на кромке сознания. — Буду у тебя через полчаса. Готовься. Короткие гудки разрывают напряжение. Сакура начинает часто-часто дышать, захлебываясь мелкими глотками и не насыщаясь ими. Падает на колени, схватившись за горло. Бьет себя наотмашь по щеке, пытаясь успокоиться. «…твоя смерть не решит проблему». Назад пути нет. Нет пути назад. Пути назад нет… Десять шагов из кухни в ванну, чтобы взять свою одежду и подготовиться к встрече с бывшим мужем. Не стоит злить его с порога, щеголяя в кофте предполагаемого любовника. Высохшие и поглаженные, ее вещи все еще лежат там, на полочке рядом с полотенцами. Семь шагов из ванны в комнату, чтобы переодеться. Где-то на глаза попадалась расческа, надо бы привести в порядок приче… — на полпути обратно приходит понимание, что Саске не сказал, куда именно приедет: в дом Какаши или на квартиру Сакуры. «…у тебя…» — он сказал именно так, а значит… значит… «Стоп! Если бы он думал, что я все еще у Какаши, то сказал бы как-то иначе… он бы сказал что-то другое… навроде: «приеду к дому твоего сопляка» или еще хуже, но он бы обязательно уколол меня этим». Дрожащими руками телефон — номер службы такси набирается со второго раза. На переодевание времени нет, Сакура успевает лишь схватить теплые штаны, свою сумку с ключами и выбежать на улицу, когда к дому подъезжает машина. Долгие пятнадцать минут в небольших, но очень нервирующих пробках, кажутся вечностью. Черный джип с тонированными стеклами паркуется у подъезда, где Сакура снимает квартиру, спустя три минуты, после того как за розовой макушкой хлопает массивная входная дверь. Успела.***
«Либо ты вернешься ко мне, либо он умрет — простой же выбор, дорогая». После ухода Саске прошло уже несколько часов, а Сакура все так же сидела на краешке дивана, где ее застало последнее предложение бывшего мужа. Ожидаемо. Предсказуемо. В глубине души с самого начала была уверенность, что именно так и закончится этот разговор. Но до последнего хотелось надеяться, что… Глупо. Невозможный выбор. Что одно, что другое. Куда ни пойди, что ни выбери — там только боль и страдания. Вернуться к Саске, снова стать его личной девочкой для битья, или проклинать себя за то, что допустила смерть Какаши? Помнить всю жизнь, что он умер из-за нее? Ради ее свободы? Дни до поединка проходят в туманном мареве. Сделать выбор оказывается слишком сложно. Схлопнувшись в настоящем моменте, прошлое и будущее капля за каплей выдавливают из Сакуры жизнь. Боль достигает такой силы, что все внутри просто умирает. Выкипают эмоции, превращаются в пепел желания. Вот бы просто не быть. Не существовать. Исчезнуть раз и навсегда. Странным кажется, что такое легкое решение проблемы до сих пор не приходило ей в голову. Ведь это так логично: в результате она не будет больше страдать, Какаши останется в живых. Да и Саске здорово разозлится, что его снова обманули, хотя ей и не доведется увидеть это. Лежащий рядом с пузырьком таблеток телефон легонько вибрирует — рассылка от сайта с наработками для проведения занятий. «Новый урок по классической литературе доступен к ознакомлению». Сакура непонимающе читает текст, как же далеко и давно было все это — школа, ученики, домашние задания… то самое письмо, с которого все началось… Сомнения непрошенно закрадываются в голову, дергая за ниточки память: «Привет, Сакура. Знаешь, сколько раз я представлял, как мы занимаемся сексом?» «Я хочу слушать, как сбивается ритм твоего дыхания, как резко и быстро вылетает из открытых губ горячий воздух, как ты перестаешь контролировать свое звучание. Я хочу слышать, как ты хочешь меня»… «Я смотрел на розовый локон, мне хотелось взять тебя за руку и увести за собой. Хотелось остаться с тобой наедине, хотелось снять с тебя эту серую кофту, увидеть бледно-розовую кожу, провести ладонями по спине снизу вверх, прижаться к тебе всем телом. Хотелось чувствовать, как ты начинаешь гореть от моих прикосновений, как начинаешь часто-часто дышать, как твои веки вздрагивают, а губы приоткрываются, чтобы я мог поцеловать их»… Сакура не замечает, как текут слезы. Вспоминая строки того письма, она лишь укрепляет себя в своем решении. Это правильно. Перестать мешать ему — правильно. В конце концов, Какаши еще очень молод, у него будет время принять случившееся и забыть свою глупую влюбленность. Он еще будет счастлив с кем-нибудь, у кого нет таких проблем. Это малое, что она может сделать для него. В стеклянном стакане на краю раковины холодная вода, по стенкам конденсат каплями вниз чертит ломанные линии. Сакура берет телефон, находит нужный контакт. Попрощаться, как же хочется сказать последнее «прости», увидеться еще раз. Последний раз. Нельзя. Пальцы вдавливают расплывающиеся за пеленой слез буквы: «У тебя больше нет причин драться с моим мужем, я уладила этот вопрос. Спасибо, что был на моей стороне». Отправлено. В ладошке горсть белых таблеток. Сакура замирает: за окном привычно по-зимнему темнеет. На улицах зажигаются тусклые фонари, по дорогам вереницы машин, на тротуарах спешащие домой люди. Всех их ждет завтрашний день. Новый рассвет, стакан со смешной картинкой, из которого так вкусно пить в мороз что-то горячее, улыбки любимых, заботы на работе… В ее руке начало края — рубеж, за которым нет боли. Нет страха. Нет завтра. За этой границей она больше никогда не увидит Какаши… Резко, пока трепыхнувшееся сердце не заставило передумать, Сакура толкает рассыпающиеся кругляшки в рот, запивает, давясь и кашляя, протискивает в себя, вопреки одуревшему инстинкту самосохранения, забившему горло комками слез. Воды не хватает — дрожащие руки тянутся к крану. Глоток. Еще… еще… Ноги ватные. Это оказалось сложнее сделать, чем представлялось. Сакура оседает по стенке на пол, смотрит на рассыпанные вокруг таблетки. Штук десять все же выскользнули, не желая участвовать в ее последней затее. Нужно подождать, когда подействует. Минут десять еще. Может, меньше. «Я не боюсь влюбиться в тебя, Сакура, потому что я уже люблю тебя»… — она наконец-то разрешает себе вспомнить эти слова. Напоследок. Разрыдаться в голос, уткнувшись головой в крепко сжатые колени. Вспоминать каждую оставшуюся до конца секунду его глаза, счастливые, радостные, добрые. Чувствовать, как накатывает прорвавшее наконец плотину безразличия понимание собственного ответного чувства. — Что ты?.. — его голос врывается в заполненное картинками прошлого сознание. За эти дни Какаши много раз звонил ей, писал, просил о встрече, но Сакура неизменно отказывала. Боялась дрогнуть. И вот сейчас… так невовремя… еще рано… Желудок схватывает спазмом. В ее рту длинные пальцы давят на корень языка, заставляя раз за разом выплевывать растоворившиеся в мутном соке таблетки. Перегнувшись через край ванны, Сакура пытается сопротивляться, но силы явно не равны. Зачем он делает это? Зачем он спасает ее? Хочется оттолкнуть его, крикнуть, чтобы уходил и жил дальше. Но... — Зачем ты это сделала, дура? Какая же ты дура! Что ты наделала? — грубые слова тонут в прорвавшихся скозь его привычное безразличие рыданиях. Какаши держит Сакуру на сгибе руки, наклоняет вперед, раз за разом вызывает рвоту, глядя на все еще мутное содержимое желудка. - Дура!.. Его тело, плотно прижатое к ее спине, бьет крупная дрожь.