Письмо

— Нет повести печальнее на свете… — лежащий на кровати мальчишка лет семи приподнимает в воздух правую ногу, крутит ступней из стороны в сторону и монотонным голосом комментирует попытки старшего брата привести себя в идеальную форму, выполняя бесконечные подтягивания, отжимания, прессы. — Заткнись! — стоя в планке, трудно казаться грозным, когда этот мелкий засранец начинает свои подколки, но Саске старается. — … чем повесть о худеющей котлете… — Итачи считает огромной глупостью тратить время на то, что и так неплохо выглядит. По-любому все из-за той странной девчонки. Лучше бы брат сходил с ним на рыбалку, как обещал. — Ты у меня дождешься! — Саске сдерживает улыбку, чувствуя, как слабеют от смеха руки и ноги пронзает боль перегруженных мышц. — Чего дождусь? Когда ты наконец сможешь меня догнать, жиртрест? — наглый мальчишка не обращает никакого внимания на угрозы старшего брата, только меняет ногу и теперь крутит в воздухе левой ступней. — Ну все, ты сам напросился! — вскочив слишком резко, Саске заваливается на бок и упирается плечом в стену. Секунду приходит в себя, но этого мгновения хватает, чтобы казавшийся расслабленным и не готовым к нападению Итачи выпрыгнул в окно второго этажа, на козырек крыльца, по колонне вниз и скрылся за стеной соседского забора. — Маленький гаденыш… В его голосе восхищение, а на лице довольная улыбка — опять сбежал. Такой ловкий и быстрый, что за ним и впрямь не угнаться. Саске стягивает со стула полотенце, вытирает вспотевшее тело, пристально смотрит в то место, за которым исчезла юркая фигурка. Младший брат — единственный человек в семье, которого он по-настоящему любит. Даже несмотря на чересчур острый для семилетки язык. Сейчас Итачи почти наверняка добежал к речке и сидит на своем любимом топляке. Надо бы сходить за ним. Порыбачили бы вместе, как… — Саске! — голос отца громом катится по дому. Все хорошее настроение улетучивается в момент, привычная слабость растекается по венам, сушит горло, сдавливает голову. Руки торопливо натягивают футболку — отец не потерпит неуважения. Явиться перед ним полураздетым — значит добровольно подписаться на многочасовые нотации, хорошо если обойдется без «более действенных» методов. — Уже иду, — он кричит, чтобы Фугаку не злился из-за долгого ответа. Кричит, чтобы предупредить, дать понять, что слышал, скоро будет. Только пальцы никак не справятся с дверной ручкой — повернуть ее не хватает сил. Еженедельные собрания родственников и друзей семьи Учиха были настоящим адом. На слишком маленького Итачи, постоянно сбегавшего с нудых посиделок вместе с соседским парнишкой, наказание за непослушание, в отличие от старшего брата, не распространялось. И потому Саске оставался в одиночестве. Среди всех этих людей, которые без конца говорили, говорили, говорили… — Вот увидите, эта безрукая новая заведущая больницы угробит нас всех! — Я слышал, она не делает операции, потому что боится крови. — Хорош хирург, ничего не скажешь! Эдак разрежет человеку живот и оставит подыхать, потому что ручки затрясутся! — А дома у нее живет настоящая свинья! Словно котенок или щенок! — Пресвятые небеса! Да она же заразная! — Надо бы сообщить, куда следует! Пока не поздно. Фугаку, ты слышал, что происходит в больнице? Почему ты до сих пор ничего не сделал? — Мы наблюдаем за этой девицей. Она, конечно, имеет за собой хвост порочной жизни, но как врач очень хороша. — Порочной? — Да. Она заядлая картежница и пьяница. — Батюшки свят! Саске переводит взгляд с возмущающейся бабули Наори на согласно кивающего ей в такт дедулю Нака, но смысл их слов не достигает его сознания. Уже давно он научился выстраивать стену между собой и другими людьми. Стену, за которой нет сплетен, глупых разговоров и постоянной вражды. Его собственный укромный уголок. Спокойное место, откуда совсем не хочется уходить. Ведь только там нет бесконечных придирок отца, его недовольного бурчания о том, что старший сын позорит их род, отказавшись продолжить семейное дело. Постоянной ругани. За двадцать лет Саске не мог бы вспомнить и десятка раз, когда отец искренне восхищался им. Казалось, совсем неважно, что в учебе Саске лучший в классе. Для отца отличный табель — дело само собой разумеющееся. Он без конца повторял, что можно и нужно стремиться выше. Бессмысленно было напоминать, что и в спорте Саске сильнейший. Отец всегда находил с кем сравнить, не гнушаясь приводить в пример мировых знаменитостей, обесценивая достигнутый школьником результат. Хуже всего приходилось, когда Саске хотелось плакать от бессилия и постоянного чувства вины за свое несовершенство. Ведь в такие моменты ему доставалась удвоенная порция отцовского презрения за слюнтяйство. — Ты должен быть лучше! — Ты должен быть быстрее! — Ты должен быть сильнее! Из года в год, с раннего детства, старший сын, первенец, наследник главы клана находился под невообразимым давлением. Пока однажды его терпение не лопнуло. — Где Итачи? Непривычно улыбчивый Фугаку с компанией незнакомых людей подходит к столику, где сидит Саске, и требовательно смотрит на сына, словно это он спрятал младшего брата. Приходится быстро сглотнуть непрожеванный кусок стейка, раздирая горло, чтобы ответить как можно скорее. Ведь промедление равно неуважению. — Не видел его с утра. Наверное, заигрался и забыл. Уловки, подобные этой, чаще всего работают, если дело касается Итачи. Саске всегда старается прикрыть его, даже несмотря на то, что из-за отсутствия вечного непоседы старшему достается двойная порция упреков. Обычно отец уходит или начинает читать нотации, но в этот раз что-то идет не по плану. Все такой же радостный, Фугаку одним взглядом заставляет Саске напрячься, хотя его интонация звучит абсолютно спокойно. — Найди и приведи его. Скажи, за ним приехали важные люди. Первоначальная радость от позволения уйти сменяется неприятным чувством, когда Саске смотрит, как горделиво улыбается отец, рассказывая об успехах Итачи троим незнакомым мужчинам. Как он восхищается им, хвастается и обещает, что они не пожалеют, если возьмут его к себе учиться. Ведь он «настоящий талант, неограненный бриллиант, таких больше нет и не будет!» В груди бесконтрольно пронзительная боль — о старшем сыне Фугаку никогда не говорил так. Мелочная, разъедающая душу зависть переполняет рот — Саске старался не меньше, так почему же вся любовь отца достается младшему брату? Горячей волной по телу обида — для родителей старший сын лишь мальчик на побегушках, годный чтобы выполнять несложные поручения. Как это. Найти и привести на семейное собрание Итачи, чтобы он уехал в престижную школу, жил, как ему захочется, купался в признании, пока старший брат будет продолжать слушать глупые разговоры своих родственников! Почему так несправедливо?! Застегнутый на верхнюю пуговицу воротник удушающе давит на горло. Кулаки под столом сжимаются, перед глазами красная пелена. Натянутый смех отца рядом противно режет нервы, хочется закрыть уши руками. Хочется крикнуть прямо в лицо, выплюнуть все, что накопилось за годы попыток добиться его расположения. Но… Саске привычно подавляет вспыхнувшее раздражение. Никакого толку не будет: отец все сведет к шутке, а потом накажет его сполна. И, если серьезно, Итачи не виноват, что его любят сильнее. Просто этот малец с самого рождения такой. Его невозможно не любить. Воспоминание о проказливой улыбке мелкого нахаленка греет сердце. — Сейчас, отец, — буря в душе погашена в рекордные пять секунд. Саске вытирает испачканные соусом губы салфеткой, учтиво кланяется сидящим с ним за одним столом бабуле Наори и дедуле Нака и спокойным шагом выходит из гостиной. Никто бы и не догадался, что внутри молодого красивого парня, идущего через комнату уверенной твердой походкой, горько плачет, затаившись за стеной отчуждения, обиженный мальчишка, безумно мечтающий об отцовском одобрении. Поздняя весна окутывает дурманящими ароматами цветущих садов, благоуханием бесчисленных клумб. Медленно плывущие в потоках слабого ветра молодые листочки играют в догонялки с солнечными зайчиками. В глаза то и дело попадают яркие лучи, но Саске не замечает их. Он стоит дрожащий у входа, безотчетно сминая носовой платок, испачканный кровью, прислушивается к доносящимся из дома голосам. Отец, мать и Итачи. С тех пор как его выгнали, прошло целых пять минут, но упертый малец так и не принял «выгодное» предложение. Прислушиваясь к крикам отца, уговорам матери и звеняще-настойчивым отказам брата, Саске молится лишь об одном: чтобы Фугаку не сорвался. Готовый в любую секунду забежать внутрь и подставить себя под тяжелые удары крепких кулаков, только бы он не тронул Итачи, Саске задерживает дыхание на особо громких моментах, сжимает руки, борется с желанием вернуться и просто увести оттуда отчаянного мальчишку. Его не страшит возможная боль, к побоям он привык с детства. В конце концов, ему уже досталось за то, что слишком долго искал брата, — нос ломило от прямого удара, к вечеру опухнет и будет размером с дыню. Все, что волнует едва справляющегося с паникой Саске, — это срывающийся в слезы крик Итачи. — Не поеду! — охрипший голос обрывается фальцетом. Тут же его перекрывает отцовский рык. — Тебя никто не спрашивает! Я сказал, ты будешь там учиться! — Не поеду! — Сынок, папа хочет как лучше… — Я не хочу уезжать отсюда! — Ты станешь известным человеком! Перед тобой откроются разные дороги… — ЯЯЯЯЯЯЯЯ!!!!!!!!!!! НЕЕЕЕЕЕЕЕ!!!!!!!!!!!! ХООООООООООООЧУУУУУУУУУУУ!!!!!!!!!!!!!! Истошный крик Итачи рвет внутри натянутое до предела ожидание. Саске застывает на мгновение в ужасе, чтобы спустя секунду ворваться в дом без разрешения. Заплаканное лицо брата бросается в глаза, сжимая сердце тисками глухой злобы. Его боль, такая откровенная и сильная, не трогает родителей, нацелившихся на достижение своего. Они словно не слышат его. Отец кричит, размахивая руками, пока мать с молитвенным жестом ходит рядом. Им плевать, что сыновья живые люди со своими мечтами. Что Саске, что Итачи для Фугаку — просто инструменты. Вся разница лишь в том, что Саске бракованный, а Итачи идеальный. И поэтому они решили сломать его только сейчас. Боль за младшего братишку вспарывает привычную покорность. Согласный терпеть несправедливость по отношению к себе — допустить такое же отношение к этому своенравному, упрямому, наглому семилетке Саске не может. Он поворачивается к отцу лицом, загораживает спиной сидящего на стуле Итачи и, не поднимая глаз, очень тихо просит: — Перестань, пожалуйста. Разве не видишь, что ему страшно? Если этими словами он хотел усовестить разошедшегося не на шутку известного своей вспыльчивостью старшего Учиху — у него не вышло. И без того красное лицо Фугаку наливается густой кровью до почти бордового цвета. Два шумных глубоких вдоха, прежде чем он справляется с неслыханной наглостью и приходит в себя: — Пошел вон отсюда! Тебе никто не разрешал заходить! Саске ежится под исполненным гнева окриком отца. Внутренее сопротивление давит под ребра, пускает разряды тока в руки. От страха сердце заходится с такой частотой, что различить удары уже невозможно. Наказание будет страшным. И неминуемым. Плевать. Пусть бьет, кричит, угрожает! Пусть хоть убьет, эта жизнь не будет стоить и ломаного гроша, если с Итачи что-то случится. Неважно как, он должен защитить его. Нельзя, чтобы этот дерзкий малец столкнулся с реальной жизнью. С ее жестокостью и безумием. Только за одно это Саске готов сейчас пойти против отца. Сберечь единственное, что ему по-настоящему дорого. Не поворачиваясь, очень ласково и спокойно, он просит вскочившего на ноги мальчишку: — Итачи, выйди на улицу, пожалуйста. Нам нужно поговорить с папой. — Братик! Саске поднимает голову и смотрит в глаза отцу, не отводя взгляд. Впервые в жизни он сознательно идет на конфликт, противится его воле, встает у него на пути. В какой-то миг от страха и паники не остается и следа — только концентрация и готовность к атаке. В висках пульсирует ожидание первого удара. Осыпается кусочками сухих листьев табу, что казалось железобетонным — уважать отца, подчиняться его воле, терпеть несправедливость. И никогда не давать сдачи, если тебя бьют. — Чего это ты раскомандовался? Забыл, где твое место? Так я сейчас напомню! — Итачи, прошу тебя, выйди! — развернувшись, с улыбкой на лице, Саске все еще пытается уберечь глупого мальчишку от ужасного зрелища. Но не успевает. Фугаку в два шага сокращает между ними расстояние, замахнувшись на стоящего перед ним сына. Вскинув глаза, Саске видит объятую ужасом мать, располосованное гневом лицо отца, чувствует всем телом страх застывшего позади брата. Внутренний протест не удержать — летящий прямо в лицо кулак застывает в резко выброшенной вперед руке. — Перестань, пожалуйста, — пальцы сдавливают со всей силы рвущуюся назад ладонь. Быстрым, отточенным годами тренировок движением Саске заводит руку отцу за спину, заставляя его кричать от боли, — разве не видишь, что ему страшно? Ни визг матери, ни ледяные ладошки брата не могут погасить разгорающийся внутри пожар ликования. «Я дал отпор! Я смог!» Опьяненный содеянным, Саске дергает заломанную руку Фугаку, с каждым новым стоном чувствуя, как туманит мозг неведомое удовольствие. Чужая боль, от которой так хорошо и сладко. Боль того, кто столько лет безнаказанно издевался над ним, унижал, подавлял. «Больше никогда! Он больше никогда не сможет меня ударить! Никогда!» — Саске… — плачущий голос брата прорывается за красную пелену клокочущей ярости, сквозь всколыхнувшиеся обиды десятков лет, сквозь подавленные желания, страхи и унижения. В самое сердце разошедшегося безумия. Пальцы разжимаются, отпуская ставшего как-то вдруг и сразу неуклюжим отца. Смотреть на скорчившуюся на полу фигуру противно до тошноты. Грозный, казавшийся непобедимым, Фугаку Учиха жалок и беспомощен. Вывихнутая рука валяется рядом на полу, неестественно вывернутая в плече — ни опереться на нее, ни поднять. Мать с причитаниями стоит возле него на коленях, залитое слезами лицо кажется Саске чертовски уродливым: над его избитым телом она за всю жизнь не пролила и слезинки. — Пойдем, пожалуйста, пойдем отсюда! Итачи тянет его за руку прочь из дома, ловит его взгляд и уже не отпускает, без конца приговаривает что-то, пока уводит почти не сопротивляющегося брата за дверь комнаты, за ворота участка, в лес, глубже, дальше, — Саске почти не слышит. Но чувствует, как наливается горячей силой сжатый до дрожи кулак. Как заполняется душа осознанием содеянного. Смакованием и восхищением собственной смелостью. Ни раскаяния, ни оправданий — только чистый восторг. — Привет, Саске! Гуляешь? — тонкий девичий голосок вытаскивает его, застрявшего в переживании последних мгновений стычки с отцом, из дурманящего марева проснувшейся жестокости. — О, Итачи, ты тоже тут? — воодушевления в ее голосе становится заметно меньше, и все равно она старается делать вид, что рада видеть маленького брата Саске. — Куда идете? На рыбалку? — Сакура… — Саске с трудом узнает ее. Эта забавная девушка, ходившая тенью за ним всю школу, откровенно и преданно любившая его долгие годы, кажется призраком прошлого. Чужой и недоступной. Чистой и непомерно далекой от него. От того, кем он теперь стал. Потому что вспыхнувшее в нем звериное, неудержимое желание отстоять себя силой перечеркнуло все. Разорвало на мелкие кусочки приклеенную намертво маску славного парня, вытащило из самой глубины мерзкое настоящее обличье, довольно оскалившееся при виде доверчивой, готовой ради него на все глупышки. Саске подходит так близко, что грудь полнится мягким цветочным ароматом, исходящим от Сакуры, чуть наклоняет вбок голову, присматривается и наконец с полуулыбкой спрашивает: — Хочешь с нами? Итачи согласно кивает, думая, что брата удалось отвлечь. Сакура счастливо улыбается, польщенная первым в жизни приглашением от любимого человека. Саске мысленно разрушает воздвигнутую в своем сознании стену, которая на самом деле сдерживала его внутреннего монстра. Глядя на колышущиеся при ходьбе складки летнего сарафана беззаботно шагающей чуть впереди девушки, он думает только о том, как сорвет с нее одежду и возьмет все, что она ему предлагает. Надо лишь избавиться от Итачи… и тогда… Что? Что тогда? Морок слетает быстро. Стоит окунуться в лесную прохладу и погрузиться в особую тишину, наполненную лишь шорохами животных, стрекотом насекомых, игрой ветра в кудрявых кронах, как горевшее гневом сердце затихает. Успокаивается. Пустеет. Холодная ладонь брата отогревается в его, пышущей жаром. Неторопливая беседа гасит странный, кажущийся теперь невероятным, взрыв. Саске смотрит и словно не узнает себя. Неужели он? Неужели это он сделал это? Неужели… поднял руку на отца? Тягучее чувство внутри замыкает на себе, заставляя проживать раз за разом момент стычки, покрывая болезненной коркой сочащуюся кровью душу. Как же так? Как же теперь?.. Осознание содеянного приводит за собой вопрос, на который Саске просто боится искать ответ — уверенность в том, что решит отец непоколебима. Ни прощения, ни понимания ждать не придется. В том, что последует наказание — сомнений нет. Но за себя не страшно. Страшно и боязно только за склонившегося над цветком с бабочкой, улыбающегося мальчишку. Если бы только была возможность забрать его с собой. Если бы только он мог… Сакура держит в руках молодые листья с ближайшего клена, составляет букет, нагибаясь время от времени, чтобы сорвать спрятанные в траве цветы. Саске смазано смотрит на ее неловкие попытки привлечь внимание и отворачивается, глядя, как бегает, купаясь в резной светотени его младший брат. — Смотри, это голубая стрекоза! Она сидит у меня прямо на пальце! Надо же как цепко держится лапками! Смотри! — Итачи не двигается, боясь спугнуть тонкокрылую красавицу, его быстрый шепот слышен и за десять шагов. Саске с умилением смотрит на открывшуюся картину: раскрасневшийся от беготни между деревьев и погони за всякой живностью брат, словно окаменевший, наполнен чистым восторгом созерцания. Неуловимая и хрупкая — ее крылья легко сломать одним пальцем — эта маленькая стрекоза сейчас стала точкой сосредоточения его жизни. Позади все еще мнется Сакура, выбирая из собранного букета лишние травинки. За всю прогулку она едва сказала с десяток слов, но именно за это Саске ей и благодарен. Отвлекаться на светскую болтовню у него нет ни сил, ни желания. С собой бы разобраться. Решить, что делать дальше. Как уберечь Итачи. Втроем возвращаются уже затемно. Проводят свою спутницу до квартирки в старой части города, долго прощаются. Она так и не решается вручить ему букет. До поместья Учиха Саске тащит Итачи на спине. Уставший малец без конца прикрывает рот рукой, чтобы не выдать свою сонливость, но в конце концов, сдается. Тепло от сопящего брата помогает сдерживать дрожь во всем теле, усиливающуюся с каждым шагом. Чем ближе к дому, тем отчетливее пульсирует кровь в ушах, сохнет во рту, волнами накатывает страх. Приходится перехватывать легкое тельце слабеющими руками и идти дальше. Вперед. Несмотря на. — Я хочу жить с тобой, братик… — сонный голос у самых ворот заставляет остановиться, — если они снова будут ругаться, можно я уеду с тобой? Саске молчит, пытается разобраться в нахлынувших чувствах. Боль. Радость. Надежда. — Я бы тоже этого хотел, Итачи. Но ты же знаешь, по закону до шестнадцати лет ты обязан жить с родителями, — приходится подавить грустный вдох-выдох, изобразить улыбку и сказать то, что звучит фальшиво, как ни старайся: — Все будет хорошо. Я думаю, что все как-нибудь наладится и мы помиримся. — Знаешь, братик, когда бог создавал тебя, он забыл сыпануть в твое тесто… ааа… — громкий зевок прерывает нравоучительную речь, — лукавства. И поэтому врать — не твое. Даже не пытайся. — Зато тебе досталась двойная порция, — парирует повеселевший Саске. — Ну, не пропадать же добру! — Итачи снова устраивается на его плече. Несколько секунд они стоят молча, прислушиваясь к ночным звукам, впитывая ощущение близости друг к другу. Стоит Саске сделать шаг, проходя под аркой ворот, как тихий голос брата заставляет быстрее забиться его сердце: — Прости, что я сегодня устроил все это. Я поеду в ту школу, что выбрал отец. Только бы он простил тебя. Отговаривать бесполезно. Эти слова не просто часть разговора — это обещание. Саске совсем не хочется оскорблять его чувства отрицанием вины или неприятием давшегося с большим трудом решения. Он улыбается куда-то в сторону, надеясь, что Итачи видит. Понимает. Дом пугающе темен. Черные глазницы окон выглядят жутковато, добавляя нервозности. Кажется, что внутри никого. Пусто. Звонкая песнь цикад да перестукивание шиши одоши, заполняющегося ключевой водой, встречают братьев у входа. Саске спускает Итачи с рук, подходит к дверям, тянет на себя деревянный край. Каждую секунду он ждет, что раздастся грозный крик, запрещающий ему входить внутрь. Что из чернильного проема вылетит кулак и разобьет ему лицо. Что случится что угодно — ужасное, опасное, воздающее ему за его дневную дерзость. Он готов. Но от накрывшей куполом все вокруг тишины звенит в ушах. — Подожди. Я пойду первым, посмотрю. Доверчиво-уверенное лицо брата было последним, что увидел Саске, прежде чем в конце коридора у родительской спальни двое мужчин повалили его и оглушили. Позднее, очнувшись в странной комнате с качающимися стенами и резким смешанным запахом рыбы, соли, хлорки, пришлось признать, что отец, сумевший придумать, договориться и определить сына-бунтаря под начало своего двоюродного брата на корабль-грузовоз, оказался умнее, хитрее и безжалостнее. Без документов, без денег, без покровительства, Саске очень быстро понял, что в трехмесячном плавании ему придется несладко. И что наконец-то пригодятся навыки, приобретенные на бесконечных тренировках. Ведь драки между матросами и персоналом в ограниченном пространстве посреди бескрайнего океана — святое. Единственное, о чем тосковало сердце в этом растянувшемся на полгода путешествии, были подшучивания и проказы младшего брата. Саске писал ему письма с подробным рассказом о своей жизни на корабле, распорядке дня, появившихся друзьях, и складывал под подушку — отправить их не было никакой возможности. И все же было кое-что, о чем он умалчивал, старательно обдумывая каждую фразу, — странное ощущение, которое появлялось всякий раз, когда приходилось драться: предвкушение, ожидание, жажда крови. Зуд на острых костяшках кулаков, доза адреналина, азарт. О том, что спавший долгие годы внутренний монстр вырвался на свободу. Саске больше не боялся драк — он искал их. Спустя шесть месяцев, ступив на землю в порту, недалеко от Конохи, Саске даже не подумал вернуться в родной город. Отец все верно рассчитал: увидеть знакомые края, открыть калитку перед дорожкой, ведущей к отчему дому, услышать отрывистый голос главы клана — не хотелось совершенно. А еще спустя почти год на одном из городских праздников в столице, куда пришлось податься на заработки бездомному и отвергнутому всеми наследнику клана, он встретил Сакуру. В тот вечер пришлось долго искать место для ночлега. Хозяин прежней квартиры внезапно и трагически умер, упав по пьяни с балкона восьмого этажа, а его дети решили продать недвижимость, получить живые деньги и уехать в другой город. Поэтому для Саске перспектива провести ночь под открытым небом была более чем реальна. Объявления о сдаче квартир выпадали из рук комками потраченного впустую времени. За несколько часов бесконечной беготни по городу, устав от отказов и вранья, наглости и хамства арендодателей, Саске решил отдохнуть, выбрав для этого одиноко стоящую лавочку в темном уголке парка. Чуть поотдаль слышался шум праздника, голодный желудок настойчиво требовал еды, невероятные ароматы которой обступали со всех сторон, чей-то смех, разговоры, звуки работающих аттракционов — лавочка осталась позади. Саске направился прямо в центр шумной толпы, заполненной счастливыми людьми, главной проблемой которых было неудачное предсказание из храма. Пошел, потому что устал от одиночества, собственной замкнутости, пустоты. Потому что несмотря ни на что его тянуло к людям, счастливым лицам, дружеским отношениям. Тянуло за ту самую ниточку, которая связывала его сердце с младшим братом. В пестрой мешанине человеческих тел только у нее были красиво уложенные розовые волосы. Случайно брошенный на зазывалу у магазинчика с моти взгляд прилип, завороженный невероятным зрелищем. Красивая, уверенная в себе, яркая — Сакура. Она так легко и свободно двигалась, общалась с друзьями, улыбалась продавцу, случайным прохожим, — словно никогда и не была тихой, стеснительной серой мышкой. Возможно, просто это он никогда не видел ее такой. Вокруг Сакуры было много мужчин, желающих познакомиться с «красавицей» — Саске так и не решился подойти. Стоял невдалеке, смотрел, подмечал детали, сравнивал с тем, что помнил. Удивлялся. Восхищался. Наливался грустью и отчаянием по самые глаза. Разве вспомнит такая девушка о том, кого любила в юности? Разве примет в свою компанию кого-то, похожего на простого рабочего в этой выцветшей рубашке и стершихся на коленях джинсах? Кого-то без роду, без племени, без денег. Улыбнется или брезгливо сморщится? Отвернется от него или обнимет? Может ли быть, что она ждала его все это время? Саске грустно усмехался в ответ своим мыслям и продолжал держать дистанцию. Глупо надеяться на это. Нужно признать, что странное, колющее изнутри надеждой влечение — лишь отголоски тоски, мучившей с того самого дня, как пришлось покинуть Коноху. Признать, подавить глупую слабость и уйти. Оставить позади ноющее сердце, нашептывающее о возможности счастья. Отвести взгляд от трепещущих на ветру колокольчиков в пучине розовых локонов, тонкой шеи, переливающейся от загорающихся на небе фейерверков, перестать ощупывать взглядом скрытую под юкатой фигурку, раз за разом жадно и судорожно сглатывая набегающую слюну. Уйти. Затеряться в толпе. Обрубить все связи. Забыть. Гуляя по дорожкам парка, проверяя себя на прочность, Саске упорно подавлял в зародыше желание развернуться, подойти к Сакуре, спросить «помнишь меня?» От напряжения болели мышцы шеи — оглядываться он себе тоже не позволял. Перед выходом замешкался, помогая пожилой паре найти унесенный ветром зонтик. У самой кромки озера, недалеко от палаток со сладостями, судьба решила взять все в свои руки и столкнула его с одиноко сидящей на скамейке Сакурой. Зябко кутаясь в тонкий шелк юкаты, она едва скользнула по проходящему мимо мужчине взглядом. Опустила голову, а потом… Первые секунды узнавания самые честные. — Са…ске-кун? — заикаясь, нерешительно, тихо. Ласкательный суффикс, который она без конца прибавляла к его имени в детстве. Бесивший до невозможности. Удивление в широко распахнутых глазах, чистое и искреннее. Блеснувшая во взгляде радость. Внутри трепещет, разогнавшись за секунду, сердце. — Сакура… Он убеждает себя, что просто хочет быть вежливым. Пройти мимо, не испытывая неловкость встречи старых знакомых. Отдав дань прошлому и оставив его позади. Но… — Саске! — сдавленный шепот цепляется за спину и тормозит занесенную для шага ногу. — Неужели это и правда ты? Неужели?.. — вскочив со скамейки и обняв его крепко-крепко в бессознательной попытке удержать, Сакура шепчет горячо и быстро ему в шею, прижимается щекой к мягкой ткани старой рубашки, в скачущем между шепотом и криком голосе столько радости, что все происходящее кажется сном. —  Где ты был все это время? Уехал, ничего не сказав никому! Я же… — она вдруг резко смущается, отодвигает голову и кашляет в сторону, прочищая внезапно охрипшее горло, — мы же все волновались… Закрыв глаза, втянув жадно, до боли в груди цветочный аромат ее волос, позволив рукам обнять прильнувшее к нему девичье тело в ответ, Саске улыбается: — Путешествовал. Мимо пробегает стайка звонких ребятишек с разноцветными шарами. Они задевают плечами стоящую у края дорожки парочку, извиняются на ходу и так же быстро исчезают. Только поднявшийся ветерок смешивает черные пряди с розовыми. В парке пустеет. Темнеет. За поворотом загорается тусклый фонарь. Саске ловит себя на том, что бессознательно выводит ладонями круги на скользком шелке спины, зарывается носом в мягкие волосы. Тянется, стараясь впитать как можно больше давно забытого человеческого тепла. Утолить иссушающую жажду. Пытаясь вспомнить, сколько денег осталось в помятом конверте от последней зарплаты, хватит ли их на две чашки кофе в ближайшей забегаловке, на какое-нибудь пироженое или данго, Саске понимает, что совершенно не хочет отпускать греющуюся в своей руке тонкую ладошку. — Сакура…