Письмо

За окном капель. Ранняя. Февральская. Стоило солнцу показаться из-за горизонта и снега как не бывало. Только лужи на мокро-голой земле. Да почти черные ветви деревьев, исчертившие корявыми штрихами бледно-голубое небо. Морозы еще ударят, все заметет снегом, а срывающиеся капли застынут хрупкими сосульками, покрывая скользкой коркой тротуары и неуспевшие растаять сугробы. Но пока… Сакура стоит уже несколько минут, прислонившись лбом к нагретому солнцем стеклу, держит в руках стакан с горячим кофе, пытаясь поймать постоянно ускользающее тепло. Холодно. Ужасно холодно внутри. Словно весь мороз затянуло ей в сердце. В запотевшем от частого дыхания окне размазываются грязно-серые очертания нового дня. Сакура смотрит на глянцевый блеск напитка, ловит свое отражение в черноте за круглым краем, греет промерзшие до косточек пальцы. Пытается отвлечься. Изо всех сил старается не вспоминать. Не думать. Перешагнуть, оставив в прошлом. Правда, получается плохо, и выскобленное из сердца чувство еще болит, врывается колющим, режущим, давящим «не люблю тебя», так что ноги подкашиваются, а в горле горячо и липко. Глаза болят от слез. Как же холодно… В комнате истерический бардак. Да. Лучше и не скажешь. Вышвырнутые из шкафов вещи, разбросанные коробки, скомканная постель. В ванной осколки зеркала и любимой кружки плавают в луже свежесваренного кофе, медленно стекающего по пустой теперь стенке… все это терпеливо лежит и ждет, когда руки перестанут дрожать, когда мокрые щеки высохнут, когда в груди вместо черного ледяного отчаяния загорится гнев. Вспыхнет алым, разольется по венам, заставит очнуться. Оживит ее промерзшее до косточек тело. Взгляд цепляется за смятый клочок бумаги у двери в прихожую. Письмо. Записка от Какаши, найденная Сакурой на кухне. Он ушел рано утром, не разбудил, не сказал ни слова. Просто оставил прощальное послание, чтобы расставить все по своим местам. Честно. Больно. Жестоко. «Идиотка. Просто идиотка, которой пользуются все, кому не лень. Дура. Самая настоящая. Ну почему? Почему я такая дура?!» И снова воздуху нет места в легких, а позвоночник тяжелеет неподъемно и тянет к земле — «ты же не думала, что это серьезно»… Сакура садится в стоящее у окна кресло, поджимает ноги и делает первый за это утро глоток. Заставляет себя пить. Пить, не чувствуя вкуса. Глотать воду, проталкивая, словно огромные куски мяса, обдираться, давиться, захлебываясь, кашлять. Заставляет себя жить дальше. Делать привычные вещи: встать, умыться, почистить зубы. Заставляет себя зайти в ванну и убрать острые края слишком много видевшего зеркала. Лучше уехать. Далеко. В другой город. Или дальше — в другую страну. Собраться поскорее и сесть на поезд. Сверять стук сердца с шумом блестящих колес. Уехать туда, где никто не знает, где никто не напомнит, не спросит — почему? Где она сама перестанет крутить в голове один и тот же вопрос. Потому что иначе… Иначе она так и будет вспоминать мерзко-горький вкус, оставшийся после. Утонет в сожалениях и самобичевании. Сломается. Прочитанное раза три письмо пылает на изнанке век, въедается в мозг, разрушая спасительные инстинкты, давит. Давит так, что хочется биться головой об стену. Разбить эту беспросветно глупую голову, не способную контролировать собственную жизнь. Стадии отрицания, гнева и торга сметены внутренним «я так и знала, я знала, что такого не бывает, просто не бывает, и не могло быть иначе, я знала, что все закончится именно так, знала!» Новый поток слез изливается вместе с грудным криком, стоит поддаться слабости. Стоит пустить в мысли чертовы строчки чертовой записки. Стоит вспомнить… Привет, Сакура. Хочу извиниться. Эта игра слишком далеко зашла. Я, конечно, люблю экстрим, но доводить человека до самоубийства все-таки невесело. Признаться, не ожидал, что ты сдашься так легко: всего пара месяцев, немного глупых слов, сказанных в нужный момент, — и крепость пала. Так неловко вспоминать, как ты шептала мне ночью признания. Сакура-Сакура… Ты же не думала, что это серьезно? Что в тебя, тридцатилетнюю женщину, влюбится восемнадцатилетний мальчишка? Просто смешно. Знаешь, кто-то скажет, что все это похоже на инцест. А инцест — дело плохое. Непопулярное. И негоже серьезной учительнице заниматься сексом со своим учеником. Хотя вряд ли такие мысли приходили в твою голову, пока я трахал тебя сегодня ночью. По большому счету мне все равно: расскажешь ты кому-нибудь об этом или нет. Моей репутации точно не повредит интрижка с учительницей. А вот насчет тебя я не столь уверен. Так что смотри сама. Если очень хочется, рассказывай, может, кто-нибудь пожалеет и утешит. А вдруг? Сначала поплачешь в жилетку, потом в благодарность раздвинешь ноги. И все довольны. Попрошу только об одном одолжении: не доставай меня изъявлениями своих чувств. Я не буду терпеть твое нытье или попытки все исправить. Теперь, когда игра окончена, мне нет смысла притворяться добрым, заботливым, понимающим. Ты ведь даже не представляешь, что я за человек. Я не люблю тебя и никогда не любил. Давай остановимся на том, что все совершают ошибки, главное — сделать правильные выводы. Для тебя, например, не связываться больше с малолетками. Выбирать себе партнеров для секса из своей возрастной категории. Вообще, знаешь, мне отчасти понравилось. Ты была такая голодная, такая горячая. Такая громкая. Будешь теперь представлять меня, мастурбируя после работы, наверное? Нет? Да ладно, я не против. Ну все. Бывай. P.S. До встречи в школе… Сакура с силой вдавливает острые ногти в ладошку. Ничего не чувствует. Нет такой боли, которая может вытеснить поселившуюся в груди агонию. Нужно… да, нужно уехать. Как можно дальше. Убежать от бесконечного стыда и позора — смотреть в эти серые, насмешливо-знающие глаза будет просто невозможно. Уехать. Других вариантов нет. Как можно дальше. От желания расцарапать красивое ухмыляющееся личико. Разбить в кровь его губы. Эти чертовы губы, память о теплом мягком движении которых по коже до сих пор отзывается в ней тягучим возбуждением… сильно, до сведенных судорогой мышц живота. Боже… это так мерзко… Где-то на шкафах лежит ее чемодан. Надо бы протереть его от пыли. Она сбегает из города ночью, на последнем поезде до Амэгакуре, отключив телефон, собрав только то, что привезла с собой после бегства от Саске. Лишь немного личных вещей и аккуратно разглаженный, сложенный вчетверо лист бумаги. Прощальное письмо Какаши. Напоминание о том, что ей категорически нельзя верить людям. Никогда больше. Сбегает. Снова. Только это, похоже, и умеет. В теплом вагоне дрема настигает быстро. Суета с билетами, местом для багажа и словоохотливой соседкой отвлекает. До отправления — минут пятнадцать. Сбрызнутое дневной оттепелью стекло постепенно покрывается морозным узором, становится непроницаемо-прекрасным. Веки закрываются сами. Слипаются от усталости и нервного срыва. Такие тяжелые. Золотисто-белые всполохи слабо пробиваются сквозь темноту полусна. Хороводят, утаскивая на дно. Опутывают. Все глубже… все теплее… все ярче… — Сакура… — тихий шепот у самого уха обжигает. «Какаши». Его горячее дыхание щекочет кожу. Сквозь морок неожиданной близости, она слышит выводимое дрожью по венам свое имя. Он шепчет его, касаясь губами чувствительной мочки, чертит носом на щеке короткие прямые, все крепче и сильнее сжимает в объятиях. Звук его голоса, выдыхаемых рвано гласных путаются в липнущих к шее мокрых прядях, стекают горячим на грудь. В этом тихом, коротком слове пугающее по силе признание. Слишком четкое, чтобы не расслышать его сейчас, — «я с тобой». И уже неважно: почему? зачем? как? Что было до и что будет после. Важно, что сейчас он рядом. Рядом с ней. Какаши крепко держит подхваченное полотенце, сжав кулак на уровне груди, прикрывает ее наготу, смотрит через зеркало прямо в глаза, высматривает реакцию, словно готов и боится сделать новый шаг. Дышит глубоко. Шумно. Дышит так, что давит ей на спину. Легонько. Но от этих ритмичных толчков кружится голова. Сакура слышит, как сбивается, втянутый через стиснутые зубы вдох-попытка вернуть контроль. Видит, что он все ещё борется с собой. Борется, отводя в последнюю секунду приоткрытые для поцелуя губы от мягкого изгиба шеи, как утыкается носом ей в макушку, не опуская взгляд, все так же напряженно всматриваясь в ее отражение. «Какаши»… Седая шевелюра, высокий рост, широкие плечи. Такие широкие, что не помещаются в зеркале. Серые, как река перед дождем, глаза. Прямой нос, маленькие аккуратные уши, не знающие улыбки губы. Ее ученик… Еще совсем мальчишка. Такой юный и такой взрослый одновременно. Это он, именно он и никто другой стоит сейчас рядом с ней. Обнимает ее своими сильными, нежными руками, прижимает к себе, шепчет ее имя так, что подгибаются колени. Происходящее между ними странно: это все уже за пределами рамок, далеко за пределами тех отношений, что когда-нибудь будут одобрены. За пределами дозволенного. Может быть, именно потому внутри все дрожит и разливается кипящей лавой, заглушая разумный протест, остывающий где-то в глубине. Какаши легонько потирается щекой о щеку, чуть сильнее сжимает локти, его взгляд наливается темнотой. Такой откровенной. Такой манящей. Кричащей во весь голос о том, чего он хочет. Хочет от нее, Сакуры. Она вязнет в этой тягучей нежности, тает от накатившего тепла, подчиняется ощущаемой силе. И тоже хочет. Невыносимо хочет… Его приоткрытые губы совсем рядом с ее. Вдох. Выдох. Ноющая тяжесть в низу живота откликается на каждое движение, каждый звук. Каждое прикосновение сладко до боли. До кажущейся невыносимой боли, — такой, что хочется кричать. Это он… он… он рядом! Ощущение его рук на коже, его сильного, горячего тела за спиной, его дыхания на щеке — сладко. Невыносимо сладко… Полыхнувший по венам пожар уже не остановить. Какаши чуть ослабляет хватку — и полотенце соскальзывает на пол, легким ветерком по коленкам на щиколотки. Мгновение — и Сакура абсолютно, беззащитно обнажена перед ним. А он все еще полностью одет: рукава черной кофты легонько греют бока и кожу живота, чуть ниже поясницы шероховатая ткань джинс упирается натянутым свидетельством его возбуждения. Беззащитна. Абсолютно беззащитна. Но страха нет. Полотенце падает, и от восхищения в широко распахнутых серых глазах зеркального двойника перехватывает дыхание. Какаши смотрит, не отрываясь, смотрит, жадно блуждая по ее груди, животу, опускаясь все ниже, пока наконец не замирает в самой дальней видимой точке — у кромки островка розовых кудряшек. Застывает там, откровенно лаская взглядом. Дыхание тяжелеет. А руки… Его горячие ладони начинают нерешительное движение по животу на грудь. Под диафрагму, по дугам ребер, все выше и выше. Вверх. Медленно, слишком медленно для зачастившего под ними сердца. Сакура смотрит, как длинные пальцы накрывают темные пятна сосков. Жмурится, сдерживая разрывающий горло стон. Поднимает руки и зарывается пальцами в спутанные седые волосы, притягивая его голову ближе. Еще немного ближе. Оторваться от вида в зеркале не хватает сил. Какаши чуть сдавливает окаменевшие от напряжения горошины — и сладкая судорога прошивает ее тело. Заставляет качнуть бедрами — вперед и назад. Легко, быстро, на уровне рефлексов, но это движение не остается незамеченным. Он смотрит. Смотрит, как она прикусывает нижнюю губу, пытаясь справиться с собой, как начинает резко дышать, как хочет откинуть голову ему на плечо, отдаваясь на волю его рукам. Смотрит, как она реагирует на движение его пальцев, ласкающих чувствительную грудь. Сакура видит, почти теряя контроль, видит, как вдруг слетает привычная маска с его лица, как загорается диким огнем взгляд, как отрешенность уступает место страсти. — … хочу тебя… — его охрипший от волнения голос льется полутонами. Легкие прикосновения мягких губ к плечу, щеке. Какаши почти вдавливает ее в себя. Впечатывает. Кисточки седых прядей по чувствительной коже — до дрожи. Он застывает на несколько мгновений. Проводит кончиком языка дорожку от основания шеи до впадинки за ухом и замирает. Его пальцы, губы, тело недвижимы. Только нос невесомо зарывается в еще влажные волосы. Меньше суток назад она сидела в этой комнатке, обтянутой бледным кафелем, сидела на полу и плакала навзрыд о своей глупой жизни, о привычке влюбляться не в тех, о неумении рвать невозможные отношения. Плакала, думая, что проводит последние минуты в сожалениях о несбывшемся. О дурацком чувстве, поглотившем ее целиком. И вот сейчас ей стоит лишь чуть-чуть повернуть голову, приоткрыть губы, коснуться дрожащими пальцами широких ладоней стоящего позади Какаши, чтобы открыться ему окончательно. Доверить себя. Стать его частью. Потому что она больше не боится. Она совсем не боится его. Не боится, что он может сделать ей больно. Потому что… любит… Очень. Очень сильно любит его… Сакура задыхается от возникшей в голове мысли. Горячей. Обжигающе честной. Прозвучавшей впервые настолько откровенно. В груди горит огнем, а глаза затягивает тонкой пленкой слез. В отражении напротив серый взгляд под полуприкрытыми веками. Смотрит. Оглядывает каждый изгиб, каждую линию, вбирает в себя до последней детали. Прислонившись щекой к щеке, он любуется. Замерев, почти не дыша. Это так разрывающе-нежно, что слезы проливаются ручьями. Глупые, ненужные сейчас слезы. Какаши вдруг отстраняется, и холод его отсутствия обжигает. Но это всего на мгновенье. Секунду, чтобы избавиться от одежды, мешающей чувствовать. Теплая кофта через голову резким рывком, левой рукой за спину на пол. И снова он рядом, кладет ладонь Сакуре на плечо, легонько тянет, разворачивает к себе лицом, обнимает. Вытирает влагу с ее щек. Горячо шепчет куда-то в висок: —… можно?.. Она улыбается, утвердительно качнув головой, — «можно». Он медлит всего мгновенье, прежде чем коснуться ее губ. Целует, не закрывая глаз. Робко, слегка прижимаясь, почти целомудренно, так невозможно легко. Отстраняется и смотрит, словно ждет ее реакции. Сакура улыбается на полувдохе, обхватывает ладонями его затылок и тянет к себе. Ближе. Пристальный взгляд на его чуть вздрагивающие губы, ловит боковым зрением крошечную родинку под нижней, закрывает глаза. Тянется к нему сама… Растворяется в мягком касании, тепле и горьком привкусе чая. В неловких движениях губ. В ощущении обжигающе-горячих пальцев на спине. Их тела соприкасаются. Кожа к коже. Резкое, оглушающее чувство. С каждой секундой дышать становится труднее — неторопливость его поцелуев сменяется бесконтрольной жаждой. Сакура зарывается всей ладонью в теплый пепел волос, пытается притянуть чуть-чуть ближе. Еще. Другой рукой поглаживает его шею, спускаясь к ключице, перебирает пальцами нежную кожу. Какаши целует рвано. Прихватывает и отпускает. Втягивает в себя, поглаживая языком ее распухшие губы. Не может, никак не может утолить свой голод. Отрывается на мгновение, чтобы почти сразу выдохнуть ей в самое ухо: — … держись… Подхватывает, разводя ее бедра в стороны, усаживает на себя. И теперь лицо Сакуры выше, она смотрит на Какаши сверху вниз, невольно замечая, каким особенным стал взгляд серых глаз. Расплавленным, мягким металлом. Он нетерпеливо тянется к ее губам, ловит быстрым движением нижнюю, чуть оттягивая, и отпускает. Целует снова и снова. И не закрывает глаза… В коридоре темно и прохладно. Легкий сквозняк холодит кожу, заставляет прижаться теснее. Обхватить руками разгоряченное тело Какаши, провести ладонями по шероховатой поверхности бинтов, опоясавших грудь, чтобы снять нагрузку с пострадавших ребер. Испугаться мысли о том, как ему должно быть больно держать ее так — на весу. Посмотреть вопросом в его глаза и увидеть ответ — «плевать». На боль, переломы, сомнения. Его губы горячо и влажно проходятся по линии челюсти, спускаясь на чувствительную кожу шеи. Языком, ртом, носом, чуткими пальцами — он словно не может остановиться трогать ее. Прикасаться к ней. Целовать ее. Сакура забывается, закрывает глаза, откидывая голову назад, давая ему больше доступа, и впервые стонет от силы пронзительного удовольствия, почти кричит, не скрывая своей реакции. Выгибается в его руках, смазанно трется о его грудь, возвращается, отвечая на поцелуи и ласки. И уже не видит, как внимательно он смотрит, ловит каждое ее движение, окончательно теряет контроль. Но слышит, как шепчет надрывное: — … я так люблю тебя… Как они перемещаются из коридора в спальню, как она оказывается лежащей на спине прямо в неубранной после сна кровати, Сакура не помнит. Весь мир замыкается для нее на прикосновениях, звуках сдавленного дыхания, предвкушении накатывающего удовольствия. Какаши накрывает ее своим телом, лежит сверху, уперевшись локтями, и ощущение его горячих крепких бедер между ног заставляет Сакуру выгибаться, пытаясь стать ближе. Пытаясь утолить требовательное желание почувствовать его внутри себя. Слиться с ним. Она что-то шепчет, разрывая мысли и фразы моментами сумасшедшего восторга. Ей хочется прикасаться к нему, легко оглаживать сильные руки, зарываться в мягкие волосы, крепко сжимать напряженные плечи. Она отвечает на поцелуи, привыкнув к движениям его губ, тянет на себя, чтобы задохнуться под его тяжестью. Чтобы даже вдохнуть было больно. Хочется плакать и умолять, чтобы он стал еще чуточку ближе, чтобы наконец уже… Вагон резко дергает, и чемодан падает с верхней полки, больно ударив колени. Резкое пробуждение вытаскивает из теплых уютных объятий Какаши. Прямо в холодную невыносимую реальность. Туда, где старшеклассник Хатаке поиграл с ней и бросил, добившись своей цели. Где нет и не может быть чувств, за которые так наивно-упорно цепляется сердце. Цеплялось изо всех сил. В глаза свет от яркого фонаря. Какая-то станция — в темноте не разобрать. Сакура поднимает чемодан и ставит себе на колени. Пусть так, чем получить еще раз острыми углами по ногам. Поправляя сбившуюся на пояснице кофту, замечает пристально-настороженный взгляд пожилой соседки и удивленно смотрит в ответ. «Что такое?» Долго гадать не приходится. Словоохотливая бабуля бьет прицельно, без обиняков: — Поругалась с парнем? — она почти не спрашивает, вопросительная интонация лишь для виду. Ошеломленный вид Сакуры явно приятен проницательной старой леди, поэтому следующие свои мысли она говорит куда как добрее. — Вижу, уснула, а у самой слезы в два ручья и шепчешь чье-то имя без конца. Собиралась будить тебя, да чемодан меня опередил. Сакура сидит и мучительно краснеет. Ни один адекватный ответ не приходит на ум, как назло. На языке вертится любопытное «кто ты такая?» — С чего вы взяли? Вовсе нет… — Думаешь, старуха Чиё глупая? Хм! Поживи с мое, еще и не такое научишься видеть! Бабуля обиженно отворачивается к окну и замолкает. — Нет-нет, простите меня, я ничего такого не думала, просто никак не приду в себя после сна. Очень уж он был реалистичный. … Настолько, что в низу живота до сих пор покалывало от накатившего возбуждения. Похотливого вожделения, которому не должно быть места в ее новой жизни. О таком не расскажешь даже незнакомой бабуле в темном холодном купе старого поезда. Даже если они никогда больше не встретятся, стоит дать тайне крылья однажды, и кто знает, куда она прилетит. Нет. Нельзя. Нельзя, Сакура! — Можешь не говорить, и так вижу. Как тебе больно, как ты страдаешь. Такая молодая да красивая, а счастья нет. Глаза у тебя тусклые, словно пепел от костра. Выгоревшего дотла. Ох, девочка, кто ж тебя так обидел? Сакура часто-часто моргает, но это не помогает удержать слез. Боль, накопившаяся с того момента, как она впервые прочитала последнее письмо Какаши, льется через край — не остановить. Больно. Горячо так, что печет в груди. Больно. Очень больно. Сердце колотится слишком сильно, настолько, что мышцы горла сводит и сглотнуть набежавшую слюну не получается. Сакура давится ею, размазывает слезы, сопли, пытается вернуть утраченный контроль, но… не получается. Сочувствие случайной попутчицы становится последней каплей. Каплей, переполнившей чашу терпения. — У меня все хорошо… — она всхлипывает и тянет уголки рта вверх, — я в порядке, ничего такого… — голос звенит истерикой, еще немного и сорвется, — простите, что так расплакалась, просто усталость, и… слишком много забот и… проблем, я просто… — она стреляет шаблонными отмазками, пытаясь поверить в свои слова. Но это настолько фальшиво, что голос обрывается, а слезы накатывают ударной волной. Словоохотливая бабуля неожиданно молчалива. Смотрит пристально, хмурит свое морщинистое лицо, взгляд с прищуром словно в самое сердце. — Глупенькая. Иди сюда. Она раскрывает свои объятия — и Сакура срывается мгновенно, не думая, падая в них, позволяет жалеть себя, гладить по голове, шептать неразборчивые утешения. Она плачет, не стесняясь. Плачет, вцепившись пальцами в мягкую ткань бабушкиной накидки. Плачет, чувствуя, как разбивается в груди что-то очень дорогое. Что-то, от чего она так не хотела отказываться. И от звука рассыпавшихся осколков стена молчания рушится: Сакура рассказывает незнакомке все о своей глупой влюбленности, до последней мелочи.

***

— Нигде нет. Понятия не имею, куда она делась, — голос посетителя сбивается от страха. Наруто ходит по своему кабинету, заложив руки за спину. Меряет шагами тесное пространство — пять до окна, четыре до правой стены и семь до левой. Подходит к слегка поскрипывающему новенькому дивану, где уже десять минут сидит Итачи, старшеклассник, брат Саске, вываливший на него такие новости, от которых стоящие дыбом волоски на руках до сих пор не улеглись. — Где Саске? Что с Хатаке? — Они в больнице. Оба. У брата инфаркт. Какаши на операции. — Не могу поверить, что это все происходит на самом деле… Наруто останавливается у окна, смотрит невидящим взглядом на невысокие строения, отмечая лишь затянутое серыми тучами небо. — Сакура знала о поединке? Она была в курсе, что вы собираетесь драться из-за нее? — Да, она знала, но она была против. И она делала все, чтобы предотвратить его. — Все да не все… — Наруто обреченно качает головой. — Ко мне она ведь не пришла за помощью. И теперь я даже не представляю, как вас из всего этого дерьма выпутывать. — Найдите ее, пожалуйста. Она же еще не знает, что Какаши в больнице! Она нужна ему, очень нужна! Смотреть открытыми глазами больно. Наруто жмурится, пытаясь прогнять ярко-оранжевые круги, утихомирить сосущую сердце тревогу. Нужно принять решение. Нужно действовать. Нужно помочь. — Хорошо. Саске и Какаши мы сейчас все равно не нужны, они и так в надежных руках врачей. Давай поищем Сакуру.