Берега

Изуна подошел к дверям чужой комнаты в самом конце коридора, стараясь оставаться незаметным и не издавать никаких звуков. Он приложил ухо к тонкой щели между стеной и деревянной панелью сёдзи, прислушиваясь к звукам, доносившимся из помещения, и задержал дыхание. Внутри, по всей видимости, было очень тихо. Может, и вовсе пусто, хотя, вероятно, хозяйка комнаты всего лишь спала, измученная работой во дворе на самом солнцепеке. В ее преклонном возрасте точно не рекомендуется так много времени проводить на улице в самый разгар дня, когда жара особенно беспощадна, она наверняка чувствует себя усталой вдвойне и предпочитает отдохнуть, оставив свои дела до вечера. И вряд ли она сейчас ждет гостей. Его босые ноги холодили слабые порывы ветра, доносившегося из-под плотно сдвинутых вместе сёдзи. Рисовая бумага приятно шелестела, приводимая в движение сквозняком. В соседних комнатах тихо и глухо переговаривались, и Изуне так и не удалось расслышать, что происходит и происходит ли вообще в пределах интересовавшей его комнаты. Прижавшись лбом к деревянной панели стены, он прикрыл глаза, делая отчаянную попытку сосредоточиться и заставить себя постучать в двери. Все же это было бы куда разумнее - перестать притворяться и прятаться и прямо попросить о том, что ему сейчас нужно. Переминувшись с ноги на ногу, Изуна шумно выдохнул, уперся лбом в стену плотнее, точно надеялся ее проломить и тем самым избавить себя как от необходимости на что бы то ни было решаться, так и от соблюдения принятых в обществе приличий. Наверное, ему вообще не следовало подниматься сегодня с постели в обход предписаний, которые, конечно, более не запрещали ему перемещаться по дому, но все-таки старались как-то упорядочить и организовать во времени его физическую активность. Он и так перетрудился сегодня, работая в саду, был вялым и быстро устал; ирьенины кое-как отловили его после обеда и велели проделать все-таки необходимые в его состоянии процедуры, о которых он с радостью и вполне сознательно забыл, прореживая пострадавшие кусты и саженцы деревьев. Лучше всего ему сейчас было бы вернуться в свою комнату и перестать подвергать свое здоровье напрасным рискам. Во всяком случае, проведя целое утро в саду и нарушив ряд установленных его лекарями правил, что существенно измучило его пока еще слабое тело, Изуна не должен был теперь пытаться довести до плачевного состояния еще и свой разум. Хотя - и эта мысль оставалась самой яркой, самой отчетливой в его голове - терять ему было уже практически нечего. Пока он размышлял о том, что стоило бы сделать, а чего определенно следовало избегать, створки сёдзи с трудом и скрипом разъехались в стороны, и между ними показалось оплывшее от обильного питья и изможденное лицо Каяо-баа. Она слепо посмотрела по сторонам, казалось, не сразу замечая Изуну, но, когда ее взгляд споткнулся о его заострившиеся скулы и скользнул выше, к впалым глазам, обрамленным сероватыми синяками, она качнула головой в приветственном жесте. Изуна молча повернул голову к женщине, ощущая, как при виде нее внутри у него что-то слабо встрепенулось и тут же сжалось в комок. Что-то из детства, смутно знакомое и давно забытое. Что-то, что он отчаянно старался сегодня отыскать в иссохшихся комьях земли, безжалостно вырывая с корнями проворные сорняки, за три недели с лишком заполонившие всякий свободный ее клочок. Что-то, что пытался сберечь, первым же после отмены постоянного постельного режима делом скрывшись ото всех в саду, который когда-то принадлежал его матери. - Можно?.. - почти неслышно спросил Изуна. Каяо-баа мерила его долгим тяжелым взглядом, словно необходимость дать ответ на эту просьбу гробовой плитой легла на нее, и без того разбитую, придавив к земле и лишив способности к движению. Лучше бы ему действительно не вставать с постели сегодня. Но больше никого кроме Каяо-баа он видеть не хотел. Или не мог. - Каяо-баа…- выдохнул Изуна, все еще прижимаясь лбом к стене и глядя ей в лицо. Устало, уничтоженно и умоляюще. - Проходите, - женщина отступила в сторону от проема, скрылась в недрах комнаты. Изуна оттолкнулся от стены, отодвинул в сторону сёдзи, проходя вслед за женщиной и закрывая двери изнутри так, чтобы не оставить никому возможности подслушать или подсмотреть. Каяо-баа уже сидела за столиком, поджав ноги и цедя мелкими глотками воду из тяжелой глиняной кружки. По ее лбу и вискам струились мелкие светящиеся в лучах проникавшего в комнату солнца капельки пота, теряясь и тая в складках покрытой морщинами кожи. Женщина хрипло дышала, будто каждое, даже самое незначительное, движение причиняло ей серьезные неудобства, и вдыхать, выдыхать - не то что ходить, говорить и смотреть - было невыносимо трудно. В эту секунду Изуна ощутил слабый укол вины. Лучше было ему отправиться в свою комнату, улечься в постель, как велели ирьенины, как говорила утром сама Каяо-баа, хлопотавшая вокруг него последние три с небольшим недели без устали, взвалившая на себя все заботы о его выздоровлении. Лучше было позволить влить в себя несколько глотков горького отвара, который заставил бы его забыться глубоким сном до самого утра - восстанавливать силы, мужественно терпя боль не только и не столько физическую, но не пытаться теперь взвалить свои беды на того человека, который последние недели только и делал, что поддерживал в нем жизнь и здоровье ценой своих собственных сил. Однако Каяо-баа, хоть и выглядела практически больной, все-таки не прогоняла его. И мысль об этом помогла Изуне найти в себе смелость сесть напротив женщины за стол, выжидательно глядя в ее усталое лицо. - Того, чего вы ждете от меня, я делать не стану, - скрипуче проговорила она, отнимая от губ кружку и прямо смотря на него в ответ, - и не просите, Изуна-сама. Если я могу помочь вам чем-то еще, тогда я обязательно...но не это. Изуне показалось, будто его с силой ударили в грудь - так он отшатнулся назад от столешницы, к которой приник всем телом. Он не отводил глаз от Каяо-баа, но ее взгляд оставался непроницаемым, а рука вновь потянулась за глиняной кружкой, на дне которой плескались еще последние глотки неприятно теплой воды. - Если вы устали, Каяо-баа-сан… - начал Изуна, собираясь с мыслями, но лицо старушки в мгновение исказилось в недовольной муке, и он подняла свою слабую руку вверх, привлекая этим жестом его внимание к тому, что собиралась сказать. - Я устала, Изуна-сама, - эхом отозвалась она и залпом допила последнюю воду в своей кружке, - для человека моего возраста это обыкновенное дело, часть повседневной жизни. И так будет теперь всегда: я буду усталой, больной, буду страдать от жары и холода, а мои кости не будут носить меня так быстро, как я привыкла за всю жизнь. Я давно была готова к этому, и это не вызывает во мне больше никаких переживаний. Однако я не потому отказываю вам в такой помощи, Изуна-сама. Тон Каяо-баа, явно недовольный, совершенно неуместный по отношению к нему, к одному из самых уважаемых людей клана, ко второму главе семьи, был не единственной для Изуны причиной со злостью сузить глаза, наблюдая за медленными и вымученными движениями женщины. Его будоражил отказ, ради которого она пустила его в свою комнату, ради которого дала надежду на то, что его боль может еще ослабить свою хватку и дать ему задышать полной грудью. Каяо-баа ведь была единственной, к кому он мог прийти с такой просьбой. Она одна могла излечить и искалечить его одновременно, но того он и хотел, ему сейчас это было необходимо. Затем он и собирался так мучительно с мыслями, слоняясь у ее дверей точно бездомный. Затем и плелся за ней к столику, затем и измучил себя сегодня в саду монотонной физической работой, которой еще не должен был себе позволять. - Зачем тогда открыли мне дверь? - прошипел Изуна, упирая локти в столешницу и подаваясь чуть вперед, чтобы не то придать своим словам веса, не то удержать свое уставшее тело в пространстве душной комнаты, - зачем пустили? - Я сказала, что могу помочь чем-то еще, кроме этого, - ответила Каяо-баа, прямо глядя на Изуну. В ее глазах не было ни страха, не трепета перед лицом недовольного главы ее клана, одна лишь вселенская усталость человека, жившего достаточно долго, чтобы хорошо знать, о чем говорит. - Другая помощь мне не нужна, - отрезал Изуна, - за другой я и вовсе не пришел бы. Ни сюда, ни к кому-то еще. - Может, стоило бы, - отозвалась Каяо-баа тихо, и Изуна снова отпрянул от столика, будто получил в лицо плевок. Женщина, впрочем, лишь продолжала свою мысль, - вы сейчас слабее прежнего, и нужно ли так играть со своим здоровьем ради ничтожной минуты мнимого покоя? Хоть и мнимый, но покой - все, чего он мог сейчас хотеть. Изуна воззрился на Каяо-баа со смесью обиды и тихого гнева. Разве она не знает о том, в каком положении он оказался, оправившись от тяжелого ранения? Разве она не знает, что его брат - единственный по-настоящему близкий ему человек в этом доме - предал его и подвел? Как же она не видит, что все члены их клана словно лишились рассудка, потакая безумию Мадары, сошедшего с пути их предков, легко и просто отказавшегося от всего, что было так важно для Изуны? Его брат, обещавший, что никогда его не оставит и всегда будет защищать, нарушил свое слово и, что было страшнее всего, не видел в этом ничего дурного. Изуна остался совсем один. И никакие разговоры по душам, на которые так отчаянно намекала Каяо-баа, не смогли бы помочь ему. Они, пожалуй, были бы чем-то еще более бесполезным, чем минута мнимого покоя. - Мне решать, что будет лучше для моего здоровья, - проговорил Изуна. Каяо-баа тяжело вздохнула. Вероятно, ей хотелось поспорить с ним, ведь его здоровье уже некоторое время было ее основной заботой, и она не видела в желании Изуны подвергаться необдуманным неоправданным рискам лучшего решения. Но также она знала, что Изуна, будь он трижды при смерти, ни за что не отступится от своих желаний и не смягчит натиска. В тот вечер, когда он впервые поднялся на ноги, чтобы поговорить со старшим братом, он снова едва не оказался одной ногой на том свете, однако даже это не осадило его стремления выразить свою позицию. Он снова слег, снова его душила лихорадка, а тяжелая рана едва не открылась, но он не замолчал и не успокоился до тех пор, пока ей и другим ирьенинам не пришлось буквально влить ему в горло снотворное. Это воспоминание было страшным для Каяо-баа, но размытым и почти растворившимся в волнах памяти для Изуны - наверное, поэтому он сейчас так храбро просит ее себе навредить. - Изуна-сама, - женщина посмотрела на него и глубоко вздохнула, - я не хочу. - Каяо-баа-сан, - с нажимом проговорил Изуна, и снова где-то глубоко внутри у него что-то сжалось. Помимо воли голос его смягчился, и он добавил, - пожалуйста. Каяо-баа поставила свою кружку на стол, задумчиво покрутила ее ослабшими пальцами. - Я...это действительно необходимо? Ну разве она сама не знает ответа на этот вопрос? Разве сам его внешний вид, слабость движений и мышц, упавшие плечи, потухшие глаза, на дне которых плещется невыразимое глубокое отчаяние, - разве все это говорит о его больной печали не достаточно красноречиво? Она ведь знает его всю жизнь, с самого детства. С тех самых пор, как он впервые увидел этот мир, сделал свой первый вдох, она была здесь. Рядом с ним и бок о бок с его родной матерью, а потом и когда ее не стало - Каяо-баа была. Она знала его дольше всех, помнила дольше всех. И разве она видела его таким, разве он был когда-то еще так изъеден собственными терзаниями, так одинок? Горящие голова и сердце Изуны всегда освещали ему дорогу вперед, подначивая и заставляя, подталкивая и направляя, и его веселый злой задор, кипятивший кровь и внушавший доброй половине женщин и мужчин его семьи не меньший трепет, чем громкое имя его старшего брата, никогда не оставлял его до этих пор. Изуна никогда не был так растоптан и так раздавлен. В самые трудные дни, полные потерь и крови, он всегда черпал силы из неразрывной связи с семьей, которой сейчас, он с ядовитой горечью заключал, у него больше не было. Его старший брат предал его и бросил. Обещал и не выполнил. Обманул и убил. Конечно, Каяо-баа не могла не видеть того, что происходило между ними двумя, их разрыв был слишком очевиден, чтобы она могла не понимать его попыток спрятаться от неожиданно постигшего его спустя годы после смерти последнего родителя сиротства. В сущности, Изуна действительно был сиротой. Его мать, а затем и отец оставили его - кто-то раньше, кто-то позже, но только сейчас он по-настоящему осознавал свое одиночество. И оно пыталось завершить то, что почти месяц назад начала глубокая рваная рана в его груди - убить Изуну. Но он намеревался все же еще побороться, и в этом ему требовалась помощь Каяо-баа. Каяо-баа со смесью сожаления, боли и усталости оглядывала сгорбленную фигуру Изуны, который практически полностью теперь приник к столешнице, сосредоточив на ней свой все больше умоляющий, чем раздосадованный или озлобленный взгляд. Наверное, ему не стоило подниматься с постели и беспокоить ее, бередя и собственные раны - душевные и физические. Он едва выдерживал молчание женщины, ее сочувствие, и все больше утверждался в мысли о том, что выглядит в точности так же, как и ощущает себя - жалко. Однако Каяо-баа неожиданно заговорила: - Я сделаю то, что вы хотите, Изуна-сама. Последний раз и, полагаю, вы знаете, что я не считаю это...панацеей... - ее голос был тихим и сдавленным. Он с явным облегчением выдохнул, с трудом удерживая себя от опрометчивой открытой радости и одновременно стараясь избавиться от ощущения собственной ничтожности. Изуна пытался думать лишь о том, как ему было больно и плохо сейчас, забыть хоть на минуту, что он буквально выпросил, едва не выплакал эту помощь и, откровенно говоря, был очень и очень обязан женщине, сидевшей напротив него. Ему было страшно стыдно за то, каким слабым и бессильным он представал перед ней и перед самим собой. Стыдно не уметь справляться без помощи. Стыдно вообще быть тем, кому она может потребоваться. Но в то же самое время у него будто не было больше никого, кому он мог позволить увидеть себя таким. Особенно после того, как с ним обошелся Мадара. При мысли о старшем брате в груди снова защемило, и Изуна усилием заставил себя задушить в самом зачатке и отбросить как можно дальше тоску, которая мгновенно сковала его по рукам и ногам, не давая подняться из-за стола и проследовать за Каяо-ба к жесткому футону, который она наспех для него застилала. В то же время ему казалось, что, чем больше времени он потратит на бесполезное и бессмысленное сражение со своим больным и опечаленным телом, тем скорее она вновь ему откажет, передумает. Как будто если он тот же час не встанет на ноги и не преодолеет ничтожное расстояние до чужой постели, его мир рухнет в последний раз, окончательно разбившись вдребезги, и уже ничто и никто не сможет помочь ему. Эта мысль пугала его, пожалуй, еще сильнее, чем сама необходимость позорно отираться у чужих дверей в поисках укрытия от своих внутренних терзаний. Но он действительно должен был заставить себя встать и сделать несколько шагов. Изуна поднялся на ватных ногах, стараясь шагать как можно тверже и ничем в который раз не выдать своего тяжелого положения. Впрочем, Каяо-баа знала его едва ли не лучше его самого, и он вряд ли смог бы обмануть ее, даже если бы по-настоящему попытался. Изуна опустился сначала на колени, и это было его большой ошибкой. Мышцы в мгновение утратили тонус, и он даже не успел выставить руки вперед - рухнул навзничь, головой на старую подушку, насквозь пропахшую луговыми цветами и лечебными травами. Теплая костлявая рука Каяо-баа с заботой подоткнула подушку и помогла заострившимся коленям распрямиться. Изуна со стариковской тяжестью вытянулся во весь рост на продавленном футоне, борясь с презрением к себе и своему положению и стараясь дышать ровно и часто. Про себя он считал вдохи - раз, два, раз, два, раз, два...Как в детстве, он будет считать до тех пор, пока в носу не перестанет щипать, пока грудная клетка не уймется, удерживая то, что из нее рвется наружу, внутри, там, где ему и полагается быть. Он закроет глаза и притворится, что с достоинством выносит всю свою боль и будет считать, пока не убедит себя, что Каяо-баа ничего не заметила. Но даже тогда - он хорошо знает - ему не удастся ее обмануть. Но раз уж она была с ним с самого начала, может, она снова пойдет ему навстречу и притворится, что ничего не видела?.. - Бедный мальчик, - прошептала женщина едва слышно, и Изуна засчитал чаще - раз, раз, раз. Руки женщины заботливо легли на его горячий взмокший лоб, поглаживая. Она молчала, закрыв глаза и позволяя Изуне считать - раз, раз, раз. Раз, два, раз, два. Раз, два, три. Когда его дыхание восстановило нормальный ритм, Каяо-ба тихо и мягко велела: - Посмотрите мне в глаза, Изуна-сама. Он посмотрел. И все вокруг исчезло.