Водитель

Наконец открываются автоматические ворота и машина мягко тормозит у крыльца. Особняк спит, слабо светится всегда включенный торшер в холле да окна в маленьком домике охраны у высокого забора. Михал бегло смотрит сперва на часы на приборной панели, потом внимательно — на Симона, не торопясь вылезать из машины. — Федор уже дома, наверное, не сможет тебя подвезти. А такси сюда будет долго ехать. Симон не выдерживает его взгляда, отводит глаза, привычно нервно сжимая пальцами низ руля. Между ними скользит ощутимое напряжение, хотя они, казалось бы, не враги — но и не друзья… Два чужих, малознакомых человека. — Я переночую у охранника, — наконец коротко отвечает он. — И часто ты тут так остаешься? — интересуется Михал. Для него это новость. Он злится, но потом запоздало вспоминает, что перед ним никто и не должен отчитываться, где ночует его водитель. — Иногда бывает, — парень неопределенно пожимает плечами. — У нас есть комната для гостей, — Михал снова натыкается на испуг в глазах и с усилием заставляет себя смягчить тон: — Можешь переночевать в доме. Считай, что ты мой гость. Страх уходит. Симон мнется, потом, словно нехотя, соглашается. — Спасибо. Я поставлю машину… — Забей. Все равно завтра ехать в универ, пусть тут и стоит, — нетерпеливо отмахивается Михал. Не хочется дурацкой возни с гаражом. Хочется скорее увидеть его на своей территории… не как водителя. А как кого? Михал спрыгивает с подножки и ждет, пока парень заглушит машину и вытащит из багажника свой рюкзак. Нетерпеливо переминается с ноги на ногу, кутается в широкую кожанку поверх худи — за городом холоднее. Мыслей в голове слишком много, и они никак не оформятся во что-то целое: Михал слишком привык бездумно идти на поводу своего «хочу», и теперь, когда пришло время осмыслить свое «хочу» относительно этого парня, он чувствует, что потерялся. Это пугает по-настоящему. … Симон слишком устал, чтобы принимать решения. Кажется, он готов пойти куда угодно с этим психом, если там будет теплый душ и постель. Михал торопит его жестами и поспешно отпирает дверь дома. Холодно. Симона трясет то ли от свежего ветра, то ли от воспоминаний. Шея саднит. Он видел игру в пьяного, видел пустое холодное равнодушие в его глазах, видел злость, но такую животную ярость, смешанную со страхом и беспокойством — никогда. Михал искренне переживал за него в тот момент, и это отчасти льстит, но больше пугает. В этот раз ему удается чуть лучше рассмотреть дом, пусть и в полумраке. Из небольшого холла-прихожей они, сняв куртки и кроссовки, выходят в большой зал с высоким потолком и двумя лестницами. Это что-то типа большой гостиной и столовой, огромное помещение с мягкими диванами, камином, широким столом и высокими окнами в сад. Лестницы по обе стороны комнаты уходят на балкончики второго этажа, разделяя дом на две половины. Это не дорогая современная минималистичная вилла, в которых снимают современное кино. Это настоящий дом, в котором живут много лет: ковры, тяжелая деревянная мебель, большие масляные картины в золотых рамах, иконы со скорбными ликами, какие-то безделушки, вещички, статуэтки… Интерьер очень подходит Войтенко-старшему, пожилому, поднявшемуся из нищеты и тщательно скапливающему богатство — но никак не его сыну. Михал смотрится чужим в теплом, уютном доме, и Симону становится некомфортно от этого диссонанса. Еще больше он удивляется, когда по лестнице спускается мать Михала. Тот собирается было что-то сказать, но застывает, увидев женщину. Симон в инстинктивном порыве прячется за его широкую спину — здесь он еще более чужой, просто грязный мальчишка с улицы… — Мишенька! Так поздно! — ее взволнованный мягкий шепот не разрезает темноту и тишину дома, а наоборот, тонет в них. — Даже папа уже спит… Женщина запахивает на груди халат, ступая босиком по мягкому ковру ближе к сыну. У нее волнистые волосы с рыжиной и миловидные черты пухлого лица. — Так вышло, ма, — глухо отзывается он. — Я пойду к себе. — А это кто? Вы же, наверное, голодны?.. Будучи обнаруженным, Симон осторожно выглядывает из-за чужого плеча. В голове не укладывается, как у такой милой женщины мог получиться такой сын. Будь Симон на его месте, ему было бы просто стыдно вести себя плохо. Да даже перед любой матерью стыдно. Оба упорно молчат, но, к счастью, она догадывается сама: — Ты новенький водитель, верно? Симон? Андрюша и Федор говорили о тебе. — Так и есть, — робко соглашается Симон. Надо было так и сказать с самого начала, а не стоять, как дурак. Но перед этой женщиной он необратимо чувствует себя маленьким мальчиком. — Мы пойдем, ма, — наконец хмуро заявляет Михал, требовательно хватая парня за рукав свитера. — Было дорого вызывать ему такси сюда. В гостевой же постелено? — Да-да, недавно, — она всплескивает руками, взывая сына к гостеприимству: — У тебя в шкафу есть чистые полотенца. И я могла бы разогреть вам что-то, с дороги, в такой час… — Ложись спать, ма, — говорит он. Матери Михал приказывать не смеет, и в его тоне слышится больше беспокойства, чем настойчивости. Женщина вздыхает и хочет сказать что-то еще, но Симона уже решительно утягивают на лестницу. Только в темном коридоре Михал останавливается, наконец отпускает парня и коротко объясняет, жестами показывая направление: — Душ тут, иди первый. Твоя комната последняя. Моя — соседняя. Симон одними губами произносит «спасибо» и стремится поскорее исчезнуть в душе. Он слишком устал. Когда его голова наконец касается мягкой подушки, он мгновенно засыпает. В комнате темно, хоть глаз выколи, потому что окна завешены тяжелыми шторами. Симон не до конца уверен, спит он или нет, но в блаженной тьме с ним происходит что-то невообразимо приятное. Он возбужден, и чужие теплые руки трогают его уверенно и правильно: гладят по обнаженным бокам, сжимают бедра, нажимает на пах поверх белья, заставляя выгибаться в спине, подставляясь под эту ласку. На шее теплое дыхание пробирает до мурашек, приятно давит тяжесть чужого тела, призывая раздвинуть ноги и обнять его коленями, оказываясь еще ближе… К скуле приникают теплые губы, и Симона ведет от возбуждения. Это лучший эротический сон, который ему снился, и не важно, кто второй человек, мужчина или женщина. Он рвано выдыхает, жмется к незнакомцу, мечтая только о том, чтобы эти касания скорее перешли в нечто большее. — Я хочу тебя… В сладком бреду Симон не понимает, с чьих губ слетает этот шепот, может, и с его собственных. Поначалу ему все равно, но потом сознание прорезает мысль — это голос Михала. Сердце на секунду останавливается, а потом начинает стучать как бешеное. Все еще не осознавая происходящего, парень вырывается что есть силы. Приятный сон превращается в кошмар: ласкавшие его руки больно стискивают, в темноте ничего не разобрать, от ужаса кружится голова и ему кажется, что он вот-вот потеряет сознание. Неожиданно руки исчезают. Симон поспешно садится на смятых простынях, озираясь, но вокруг нет ничего, кроме темноты. Кажется, будто скрипнула дверь, но даже если так, закрывал ли он ее вообще? Или просто зашел в комнату и упал без сил на кровать? Это точно кошмар. Сердце еще колотится, и парень падает обратно на подушку, пытаясь унять сбившееся дыхание. Всего лишь плохой сон. Он, должно быть, перевпечатлился, когда Михал кричал на него, и еще эта чуть ли не эротическая сцена в машине с девушкой… Все еще пребывая в прострации, Симон снова засыпает. На утро сон вовсе кажется больной фантазией, и Симону даже становится стыдно, что он представил такое со своим подопечным. Михал выходит из своей комнаты уже одетый, с привычной утренней скорбной миной, как если бы ему следовало ехать на похороны, а не на учебу. Одет он тоже подобающе: в черную толстовку без капюшона и темные джинсы, только золотая цепь на шее, под стать часам, хоть как-то разбавляет эту мрачность. Симону неловко смотреть на него. Тело еще помнит, как его касались чужие руки, и, к сожалению, представить Михала в роли незнакомца из фантазии довольно несложно. Парень хочет было скорее отправиться в машину и переварить все приснившееся ему в одиночестве, но его останавливают: — Позавтракаешь с нами. Иначе мама расстроится. — Я есть не хочу, — пытается выкрутиться Симон. Но Михал лишь смеряет его уничтожающим взглядом и хмыкает: — Захоти. Нет иного выбора, кроме как подчиниться и проследовать за ним в зал. Пахнет жареным беконом, теплым хлебом и горьким кофе, и Симон с неохотой признается самому себе, что все же ужасно голоден. На большом длинном столе с вазой ярких георгинов посередине уже расставлены чашки и тарелки — на двоих. В большие окна льется блеклый утренний свет, колеблются на ветру пожелтевшие кусты и тонкие верхушки подстриженных туй. При свете дня мама Михала выглядит старше и более усталой, но все равно по-домашнему тепло улыбается ему, будто он и правда близкий друг его сына. — Доброе утро… — неловко произносит Симон и, следуя подсказке подопечного, добавляет: — Алена Викторовна… Шепот у Михала точно такой, как и в злополучном сне. Если бы он еще не стоял сзади и не пялился ему в затылок… Приходится сесть за стол напротив Михала. Не верится, что его мать приготовила все сама: Симону думалось, что с такими деньгами, как у семьи Войтенко, она просыпается в двенадцать и сразу едет в салон красоты… Прямо со сковороды в тарелку ему перекладывают поджаренный хлеб, омлет и кусочки бекона — невообразимо вкусно. Михал ест молча, не поднимая головы, как настоящий пай-мальчик, и благодарит маму в конце. Даже как-то грустно покидать этот гостеприимный дом, но зато, стоит выйти на крыльцо и вдохнуть полной грудью свежий воздух, извращённый сон окончательно рассеивается и скованность отпускает. Машина стоит на том же месте, и Федор курит, прислонившись к ней — наконец-то не придется оставаться с Михалом один на один. Симон хочет было занять свое привычное кресло, но оборачивается на подопечного. Тот мнется на крыльце, о чем-то раздумывая, а потом застывает, уставившись в одну точку. Симон переводит взгляд туда же: ворота плавно разъезжаются, пропуская белый седан Мерседес, хищно поблескивающий габаритами в утренней осенней дымке. Он впервые видит такую машину здесь, но раз ее пропустили, значит, это кто-то из семьи. Михал не дает ему рассмотреть, кто выйдет из автомобиля. Парень грубо толкает его в плечо и отрывисто командует: — Садись и поехали. И сам стремится поскорее забраться на заднее сиденье, прячась за тонированными стеклами от всего мира. Только когда они выезжают из ворот особняка Симон позволяет себе вольность и коротко спрашивает: — Кто это? Федор молчит, делая вид, что не слышал вопроса. Михал раздумывает с минуту, а потом кривится и отвечает: — Брат. Дни проходят обычно. Один раз Симон снова ночует в доме Войтенко, но ничего ужасного не происходит, лишь как-то раз утром он мельком видит брата Михала. Он старше лет на пять, но похож внешне. Высокий, статный, холеный брюнет со светло-серыми глазами, но живыми и пристально изучающими. Вот это настоящий хищник, серая акула, стремительно скользящая к своей цели. Симону он кажется в разы более пугающим, чем его младший брат: если Михал просто с причудами и какой-то глубокой внутренней травмой, то от Алексея так и веет опасностью и властью. По необъяснимой причине братья не дружат: Михал даже отказывается садиться с ним за стол, и Симону остается лишь грустно улыбнуться его до крайности опечаленной матери, когда подопечный утаскивает его прочь из дома без завтрака. Однажды, когда с ними нет Федора, Михал опять садится на переднее сиденье и молча протягивает ему белый конверт. Симон рассматривает конверт с подозрением, будучи уверенным, что там деньги, и, даже не открыв, пытается вернуть назад, но его руку мягко отталкивают. — Открой. — Что это? — на ладонь падает серебристая карточка. — Будешь тоже заниматься спортом. Скучно сидеть в машине и ждать меня, — поясняет парень спокойно. Симон хорошо понимает, что за него уже все решено. Настойчивость Михала ужасает, но в глубине души это даже почему-то приятно. Он все же пытается возразить: — Спасибо, но это дорогой подарок. И будет непрофессионально с моей стороны… — Профессионал, — смеется Михал. — В клуб ты сейчас тоже пойдешь со мной. Вдруг меня украдут прямо с танцпола, а? Симон сдается. Черт возьми, ему правда хочется не торчать с утра до вечера за рулем, отвозя Михала или помогая Федору с другими делами, а тоже почувствовать себя частью веселого мира Войтенко-младшего. По-хорошему, он ведь и должен быть беззаботным студентом, если бы не многие обстоятельства… Дорогой клуб встречает запахом табака, громкой музыкой и неоновым светом. Веселье уже в самом разгаре. Симону кажется, что те разы, когда он ходил в такие места с приятелями, были в другой жизни, да и то это были тесные подвальные дискотеки с дешевой водкой и стриптизершами старше его лет на десять… Здесь же в клетках по обе стороны сцены, танцуют настоящие богини с бутафорскими ангельскими крыльями за спиной, а полупьяная пестрая толпа в ближайшем рассмотрении оказывается золотой молодёжью, обвешанной брендами и прожигающей деньги родителей, польских политиков и бизнесменов. Михал ведет его куда-то вглубь заведения. Танцующие сменяются диванчиками и столиками, потом надписью «VIP-зона» и куда более уютными местами, где можно расположиться компанией и провести вечер. Все заканчивается баром. Здесь спокойнее, чем в основной части: красавица на высокой сцене танцует лишь для немногочисленных избранных, меню над подсвеченной неоново-розовым стойкой наполнено интересными авторскими названиями, без классических «мохито» и «секса на пляже». — Что ты любишь? Симон забирается на высокий стул рядом с Михалом. Главное, чтобы об этом не узнал Федор — ему точно влетит. Но пока что он тонет в тяжелых басах и полумраке, и ему это нравится. — Сладкое… — задумчиво тянет он, бегло читая сложные названия и составы. Белый ром, мартини, сироп маракуйи, кокосовый ликер, ананасовый сок… Вовремя опоминается: — Но без алкоголя, мне же за руль еще. — Я поведу. Я все равно не пью, а ты расслабишься, — возражает парень и тут же делает жест бармену. — Один тоник с лаймом и льдом и вот это… С шоколадным ликером… Да… — Михал, — зовет Симон вполголоса, наклоняясь к нему. В эту авантюру ввязываться точно нельзя. — Меня твой отец убьет. Федор сказал… — Никто не узнает, — уверяет его парень, пробуя напиток и даже не кривясь, хотя от него пахнет горько-кислым. — Ты попадал в аварии, — приводит Симон весомый аргумент. Бармен ставит перед ним коктейль. Хочется сдаться под властью Михала, но слишком тяготит ответственность. Остаться без этой работы будет катастрофой. — Это были исключительные случаи, — пожимает плечами Михал. — Ты выпьешь, а я пока схожу поздороваться, и потом вернусь и расскажу, почему я разбивался, идет? — Посмотрим, — уклончиво отзывается Симон, понимая, что уже сделал выбор. Внутренне он готов пойти на поводу и выполнить все, что скажет этот зазнавшийся богатый мальчишка, как бы не сопротивлялись остатки здравого смысла. Пристальным взглядом он следит за Михалом, уже пожимающим руку какому-то парню, а потом отворачивается. Симон думает, что влип по уши, но ему это нравится. Он все же пригубляет коктейль — оказывается вкусно, алкоголь чувствуется совсем немного. Погруженный в приятную задумчивость, он вздрагивает, когда кто-то начинает возиться рядом. — До чего неудобные стулья, правда? — щуплый смуглый парень лет двадцати с хитрым прищуром темных глаз спрыгивает с барного стула, едва забравшись туда. — Вы здесь один? — Возможно, — Симон делает неопределенный жест. Он буквально рос на Варшавских улицах, пока мать работала или встречалась с подружками и ухажерами, лишь бы не возвращаться в одиночество крохотной съемной комнаты, и видел разных людей. Но конкретно этот цыган ему определенно не нравится с первого взгляда. — Пойду лучше на диванчик, — улыбается цыган, прижимая к груди барсетку с золотой молнией, и стремительно исчезает, как и не было. Симона не покидает напряжение, пока его плеча не касается чужая рука, уверенная и теплая. — К тебе никто не подходил? Ничего не спрашивали? Михал смотрит внимательно, заглядывая в глаза и не убирая руку, нервно поджимает губы. Симон не знает, достоин ли диалог с цыганом быть озвученным — за барной стойкой и так еще сидят люди, и стулья действительно высоковаты, у него у самого пятки едва касаются перекладины… И вообще, хочется уже забыть об этом и чтобы Михал перестал так смотреть. — Нет, — наконец отвечает он, сглатывая. В присутствии этого человека у него каша в голове. — Расскажи лучше то, что обещал. Михал удовлетворенно хмыкает и опускается на стул рядом. Жадно глотает свой тоник, потом улыбается: — В первый раз я хотел понтануться. Разогнался, думал, войду в поворот боком, ну и улетел в кювет. Со мной еще была дочка владельца того рыбного ресторана, где я обедал вчера… Благо, мы отделались ушибами. Пей давай. — А второй? — подталкивает Симон, чувствуя, что подопечный вот-вот улизнет от разговора. Но коктейль послушно отпивает. — Второй… Я ехал домой, ну ты знаешь, там уже начинаются кусты, темно… — Михал пытается рассказывать непринужденно, но как бы хорошо он не контролировал себя, его выдает взгляд и то, как сильно он сжимает стакан. — Я увидел что-то. Мне показалось, я знаю, я был уставший, задумался, но я сильно испугался тогда и влетел прямо в дерево. — Увидел что? — осторожно спрашивает Симон. Странно видеть подопечного таким. Видно, что ситуация очень его тревожит. — Что-то, — ловко уклоняется он, вторя сам себе, и добавляет: — Отец мне не верит. Думает, что я был накурен. Я бы и сам себе не поверил. Но это был исключительный случай. Михал отводит взгляд и жестом просит бармена повторить напитки. Симон чувствует, что за этим всем стоит что-то гораздо более значительное, еще больше скрытых переживаний, и он что-то должен сделать, поддержать… Он не знает, как вести себя в такой ситуации с чужим человеком, с подопечным, даже не с приятелем, но в душе очень хочется его подбодрить. — Я тебе верю. Так бывает… Померещилось. Михал вздыхает и вновь натянуто улыбается, делая вид, что этого разговора не было. Еще недолго они пьют коктейли и болтают ни о чем. Михал осторожно подбирает фразы, а Симон непроизвольно робеет перед ним — диалог выходит странным, словно они кружат вокруг чего-то, боясь коснуться.