***
На смене гардероба все не закончилось. Мария из обычного, пусть и крайне способного и высокооплачиваемого, программиста превратилась сначала в ассистентку, спустя год — в секретаршу, а спустя два — в правую руку Разумовского. И если первое время они оба ставили субординацию превыше чувства юмора и жажды общения, то на второй год ее работы в компании они с горем пополам перешли на «ты», оставив, правда, уже больше по привычке, обращения друг к другу исключительно в полной форме. Толком не зная ничего о своем начальнике, Воронцова первое время мучалась угрызениями совести. Но редкие, как правило, усталые улыбки и нежные благодарные взгляды, которыми Сергей одаривал ее в те моменты, когда она в очередной раз «прикрывала его задницу», подпитывали ее надежды на то, что он все прекрасно знает сам. Знает, что в тот день, когда она заявилась к нему с каталогом новой одежды, Мария соврала. Ее совершенно не волновал имидж «Вместе». И родительских чувств к социальной сети она практически не питала. Она просто-напросто жила ради тех дней, когда ей удастся хотя бы несколько минут поговорить с Разумовским о чем-то не касающемся их работы, когда он, задумавшись, коснется ее руки и наклонится, что-то объясняя или рисуя на листке бумаги, а она будет вникать в это, не в силах оторвать взгляда от его профиля и сходя с ума от парфюма, волнами накатывавшего на нее, когда он смахивал с лица непослушные рыжие пряди. Она не признавалась, что любит его, даже самой себе. Она называла это преданностью. Предана делу. Предана творцу, благодаря которому у нее есть работа, которая позволяет ей ни в чем не нуждаться и финансово помогать оставшимся в другом городе родителям. Вот только эти самые родители, вкупе со всеми остальными родственниками, были крайне недовольны тем, что в свои двадцать шесть Мария сутками напролет сидела «за своими компьютерами», а в официально свободное от работы время «бегала на побегушках у этого рыжего мажора». Но все эти слова были так далеки от Петербурга и небоскреба на Казначейской, что девушка не придавала репликам близких совершенно никакого значения. В жизни и работе ее смущало только одно. Но чтобы разобраться с этим, нужно было время, а таковым ресурсом в необходимом количестве Мария Воронцова не обладала. Поэтому в тот не по-питерски теплый март все произошло именно так, как произошло. А началось все утром понедельника, спустя неделю и три дня после того, как о Сергее Разумовском начал говорить не только Петербург, но и вся Россия. — Мария, — в лабораторию заглянул один из айтишников, — Тебя Лена зовет, говорит, что журналисты уже пятнадцать минут как приехали. — У Сергея с ними встреча по поводу релиза приложения, я в курсе, — оторвавшись от бумаг, девушка взглянула на обеспокоенное лицо коллеги и медленно поднялась из-за стола, — Его что, нет в здании? — Лена говорит, он у себя, но на ее звонки он не отвечает, и дверь не открывает, она к нему уже поднималась. — Сбегай к ней, пожалуйста, передай, что я сейчас к нему поднимусь и все улажу, — накинув на футболку пиджак, Мария взглянула на себя в зеркало и грустно вздохнула, — Пусть отвлечёт как-нибудь журналистов, я сегодня не в том виде, чтобы выходить к ним самостоятельно. Этот релиз сведет их всех в могилу. Последние несколько дней она в буквальном смысле ночует на работе, и вот к чему это привело — длинные темно-каштановые волосы убраны в неаккуратный, уже успевший растрепаться пучок, меж бровей залегла морщинка, темно-зеленые глаза потускнели то ли из-за нечеловеческой усталости, то ли из-за того, что их не выгодно оттеняли серо-синие синяки от недосыпа. Искусанные от нервов губы, сто лет не видавшие ни помады, ни бальзама, прелести образу тоже не добавляли. Как и одежда, черная футболка, такие же джинсы и белый пиджак — все бы ничего, но в этом же костюме она и спала, поэтому былой лоск он давно потерял. А теперь еще и какое-то странное нехорошее предчувствие. — Семьдесят третий этаж, Марго, — она зашла в лифт, громко цокая каблуками по полу из эпоксидной смолы, — И предупреди Сергея обо мне. Скажи, что это срочно. — Будет сделано, — жизнерадостный голос помощницы как никогда действовал на нервы. И даже пейзаж и виднеющийся вдалеке любимый Исаакиевский собор не добавляли ни радости, ни успокоения. Она вышла на последнем этаже и обнаружила перед собой открытую дверь. — Сергей, какого черта происходит? — она начала без обиняков. Доверительность и близость их отношений ей, наверное, подобные выходки позволяли, но обычно она старалась вести себя более сдержанно. Сейчас же моральное и физическое истощение говорили сами за себя. — Ты читала новости? — Разумовский откликнулся с дивана, на котором лежал со стаканом явно чего-то крепкого в руках. — Какие новости?! — она в несколько шагов оказалась рядом с ним, встав возле подлокотника черной кожаной софы, на которую миллиардер небрежно закинул ноги в любимых кедах, — Журналисты уже давно приехали, Лену ты игнорируешь, как все это прикажешь понимать? — Кирилл Гречкин насмерть сбил ребёнка, — отхлебнув виски, запах можно было почувствовать уже на таком расстоянии, Сергей резко сел и протянул напарнице телефон с открытой статьей, посвященной трагическому происшествию. Несколько секунд Мария читала журналистское расследование. Гнева в ней не поубавилось, но теперь добавилась еще и ярость от бессилия перед богатенькими ублюдками, которые среди бела дня давят детей купленными на родительские деньги спорткарами. — Откупится ведь, черт бы его побрал, — она пробормотала это скорее себе под нос и никак не ожидала, что Разумовский расслышит, — Такие как он… — Такие как он не достойны того, чтобы жить на этом свете! — истеричный крик мужчины заставил Воронцову замереть на месте, — Эта девочка была сиротой, она из моего детского дома, понимаешь ты или нет? У нее был брат, и он видел, как она попала под колеса этой мрази! Залпом осушив стакан, он сжал пальцы до побеления костяшек. И тут стекло не выдержало. — Сергей! — она метнулась к нему, не до конца осознав, что произошло, с оглушительным хрустом наступив на рассыпавшиеся по полу осколки, — Осторожно, не вставай! Он и не пытался. Он смотрел на свою ладонь, в которую впились особенно острые стеклышки, и думал только о том, что Олег был прав. Петербург погряз в коррупции, лжи и грязи. И с этим надо было что-то делать. Он обязательно обсудит это с Волковым. — Разумовский! — он зажмурился и потряс тяжёлой от алкоголя головой. Когда он открыл глаза, то увидел Марию, стоявшую возле его рабочего стола с телефоном у уха, — Лена, я спущусь к вам через пять минут, предупреди всех, что я выступлю вместо Сергея, только скажи, что я владею абсолютно той же информацией, что и он, и обязательно отвечу на все их вопросы. Да, да, спасибо, пока. Девушка с тревогой посмотрела на горе-начальника: — Я вызвала частную скорую, они приедут и обработают тебе руку. Я предупредила их, чтобы на ресепшене они сказали, что их вызвал ты, так как тебя мучают сильнейшие мигрени от недосыпа и нервного перенапряжения. Никто ничего не узнает. Осколки уберет уборщица, это объяснить будет не так уж и трудно. Она говорила на автопилоте. Дрожащими руками она одернула полы своего пиджака и понадеялась, что ее бледность и полуобморочное состояние журналисты спишут на усталость или обострение весеннего авитаминоза. — Мне нужно идти. Журналисты ждут. — Мария, я… — все еще игнорируя текшую из ладони кровь, Сергей неотрывно смотрел на девушку, которая казалось ему то ли привидением, то ли ангелом-спасителем, — Спасибо тебе. Я поговорю с Олегом о… — Не хочу ничего слышать об Олеге! Она ушла, оставив Разумовского, окончательно во всем запутавшегося, сидеть на диване в окружении окровавленных осколков. Вечером она к нему не зашла, как обычно это делала перед тем, как уйти домой или остаться на ночную смену. Связавшись с Леной, Сергей узнал, что встреча с журналистами прошла неплохо, но после того, как гости уехали, Мария почти сразу же ушла домой, сославшись на плохое самочувствие. На следующий день от нее пришло письмо (не лично Сергею, а рассылкой на рабочую почту), в котором коротко и сухо говорилось о том, что она берет отпуск за свой счет и на пять дней уезжает в родной город. «По семейным обстоятельствам», было сказано в письме. — Говорил же, что она уйдет в самый ответственный момент, — прокомментировал ситуацию Волков, на что Разумовский только отмахнулся от него. Она действительно уехала. Собрала чемодан и на следующее же утро после «происшествия» ринулась на вокзал и купила ближайшие билеты, по дороге успев сообщить о своем внеплановом путешествии матери и любимой бабушке. На поезде ей предстояло ехать около суток, но она не помнила ничего из того, что происходило после покупки билетов и вплоть до того момента, пока она не вышла из вагона на старенькой платформе небольшого городка в глубинке России. Все ее мысли крутились вокруг того самого предчувствия, которое, как она теперь поняла, было неразрывно связано со странным поведением Разумовского. А оно, в свою очередь, было вызвано произошедшим с той девочкой трагическим инцидентом. Но неужели смерть ребенка могла довести всегда отрешенного и уравновешенного гения до того, чтобы напиваться в середине дня и устраивать истерики, идущие во вред не только его репутации, но и делу всей его жизни? — Что, доконал тебя твой Сережка? — скрипучий старческий голос вывел Марию из состояния транса. Резко обернувшись, она выпустила из рук чемодан и рухнула в объятия вырастившей ее женщины, — Ну-ну, полно тебе, Машуля, — заметив, что внучка беззвучно плачет, женщина сильнее прижала ее к груди, — Чую, дело совсем плохо, а ну, поедем-ка домой, я заварю тебе чай с мелиссой, а ты мне обо всем расскажешь. Мария не рассказала и половины. Все ее слезные причитания, которые она вывалила на бабушку в первый же вечер, сводились, по большей части, к тому, что она ужасно устала. Устала от работы, от бесконечных отладок того или иного процесса, общения с журналистами, ответственности, которую взвалил на нее Сергей, сделав фактически своим заместителем. Сам он, будучи убежденным социопатом, использовал все возможности, чтобы лишний раз побыть в своем кабинете в одиночестве, и все, что можно было свалить на Воронцову, он сваливал без зазрения совести. При этом сама девушка, оказавшаяся в социальном вакууме из-за недостатка времени на поддержание с кем-либо дружеских отношений, готова была выть от того, насколько сильно ей не хватает простого человеческого общения. На работе все были заняты работой. За четыре с половиной года тот же Разумовский поговорил с ней на отвлеченные темы от силы раз пять. Да и то говорить он искренне не любил, поэтому все их диалоги рано или поздно сводились к монологам Марии, а это было вовсе не то, чего она хотела. Впрочем, если быть до конца честными, на их взаимоотношения с Сергеем она никогда не жаловалась. Ее изголодавшееся по человеческому теплу сердце не требовало многого, поэтому даже несколько лишних секунд, проведенных на семьдесят третьем этаже небоскреба, грели ей душу. Что уж говорить о моментах, когда молодой человек о чём-то с ней заговаривал. Бабушка слушала ее с пониманием и искренним сочувствием. Она никогда не пыталась переубедить Марию, не пыталась сказать, что та не права и что многое в своей жизни она делает не так, как следовало бы. Этим обычно занималась ее мать, к которой они поехали на третий день отпуска девушки. — И как только он тебя отпустил? — ехидничала женщина, никогда не питавшая к дочери излишне-теплых чувств и с младенчества скинувшая ее на плечи своей матери, — Кто ж перед ним на задних лапках-то скакать будет, пока ты в отъезде? Мария проглатывала подобные комментарии молча. «Навестить маму» для нее было не больше, чем формальностью, как будто бы это было одним из тех дел, рядом с которым нужно было поставить галочку, а затем выбросить из головы. «Выполнено», же. Так или иначе, наслаждаясь обществом (а еще стряпней, что не менее важно) бабушки днем, ночами девушка беспокойно металась по постели, то будучи не в силах заснуть из-за мрачных мыслей и предчувствий, то мучаясь от одних и тех же повторявшихся кошмаров. Ее душила собственная ложь. Тот факт, что она врала себе, отрицая наличие у нее чувств к Разумовскому, Мария приняла уже давно. Приняла, смирилась, решив, что так будет проще жить эту чёртову жизнь, и затолкала всю свою любовь в самый дальний уголок своего сердца и своей головы. Да, периодически спрятанные ото всех чувства устраивали «бунт» и отчаянно требовали выпустить их наружу. Но до сих пор эти бунты ей удавалось подавлять, как бы больно не щемило за грудиной. Но было и еще кое-что. Еще одна мысль, которую Воронцова отгоняла от себя, на этот раз испытывая искренний животный страх перед тем, чтобы признаться самой себе в том, что это действительно происходит. Пока эта мысль не была четко сформулирована и озвучена, девушка находила в себе силы если не отрицать это, то, хотя бы, просто откладывать неприятные размышления на абстрактное «потом». Но, кажется, «потом» настало. Лежа на диване в гостиной, в которой она провела все свое детство и подростковые годы, Мария Воронцова внезапно поняла, что так сильно пугавшая ее мысль наконец-то стала четкой и ясной. Она словно бы получила физическое воплощение, стала реальной, как будто бы злосчастные пять слов кто-то вдруг взял и написал на потолке, на который девушка все это время задумчиво смотрела. И вот эти слова горят, сверкают огненно-рыжими искрами, того и гляди грозясь раздавить и вконец уничтожить привычный уклад ее жизни. «Как мне жить дальше?» — билась в голове шатенки одна-единственная отчаянная мысль. Как жить дальше, работать на этой работе, общаться с людьми, с Сергеем, вечно приплетающим к разговору Волкова, если…ЕСЛИ ОЛЕГА ВОЛКОВА НЕ СУЩЕСТВУЕТ