Всё началось с подарка...

Дома нас с Курохико снова встретил холод. Пустота и одичество с болью напоминали о себе, закрывая тёмной пеленой торговцев, зазывающих купить свой товар, уличных творцов, музыка или картины которых приносили каплю радости или грусти в серую жизнь, церковнослужителей, молящихся уже давно мёртвому «божеству», надзирателей, окутывающих своим орлиным взглядом улицы, бездомных, сидящих под лавками, и детей, бегающих вокруг, малость не сбивая взрослых, спешащих каждый по своим делам. Всё это было мне недоступно. Строгий отцовский надзор, его осуждающий взгляд при каждом упоминании искусства или художественной литературы, книги о капитализме, управлении и числении, толстые, запыленные и, будто кандалы, стоящие на грязной полке, полной паутины, пауки из которой уже начали оселятся между страниц, комендантский час. И практически никакой возможности покинуть дворец. Из мыслей меня вывела сильная рука одного из торговцев. Он дёрнул меня за рукав, а когда я обернулась, вручил голубой леденец в виде зонтика. — А...за что? — я была немного шокирована таким «подарком». — Просто так. Сладости всегда повышают настроение. А грустить вредно для здоровья!. — он ярко улыбнулся, но сразу же отвлёкся на очередную покупательницу с ребёнком. И вдруг...тёмная пелена исчезла. Призывы людей у храма стали громче и чётче, дети казались счастливее, а взгляды надзирателей не такими уж и строгими. Небо посветлело, вокруг стало как будто теплее, как снаружи, так и внутри, вот там, глубоко под одеждой и кожей, левее от центра груди. — Извините, — по моему плечу легонько постучала молодая девушка, вся измазанная разными оттенками голубого, — можно Вас нарисовать? — Нарисовать? Нарисовать. Нарисовать...Меня? Почему? Почему не кого-то другого? Вокруг же так много людей! И именно я. — Агась! Нарисовать! Вы похожи на принцессу, разве что без короны, хотя всё можно дорисовать! — она засмеялась и потянула меня к маленькому табурету возле широкого мольберта, непрерывно говоря о какой-то «коллекции правителей». Около мольберта стояло множество портретов. Там были и Феликс, и Николь, и даже Вару. Но моё внимание привлекла большая картина, закрытая всеми остальными, верх которой был тёмным, почти чёрным, как та огромная стена. Такого цвета не было ни у кого... — Простите, а можно вопрос? — спросила, немного ёрзая на неудобном стульчике. — Спрашивай! — ответила девушка, уже активно делая набросок на мольберте. Похоже, дело своё она очень любила. — А что на этой чёрной картине? — я указала на широкий верх полотна. — Иди сюда, покажу. — её голос резко стишился, — Только осторожно. Внимания не привлекай. — подозвала к себе рукой. Я встала с табурета и уже хотела двинуться к художнице, как вдруг меня схватили за руку и потащили в сторону дворца, оставив девушку стоять в шоке и с недорисованным портретом. Рука была большая и сухая, тощая, как у скелета, с множеством морщин. Шаг был быстрым и уверенным, за которым я не могла успеть. Кое-как догнав его, я удивлённо спросила: — Алебард, зачем?! — Вам было не место возле той женщины, Ваше высочество. — его голос всегда был глубоким и презрительным, из-за чего Алебард меня и раздражал. Он вообще был очень странным человеком. Всё время пропадал на службах, а в свободное время ссорился с папой К. о чём-то. В такие моменты они запирались в кабинете на ключ и горланили час или два, пока министр не выходил, похожий на пыхтящий паровоз, и запирался у себя. — Но почему не место? Это же просто художница! — я тщетно пыталась вырваться от него. — Это просто художница с не просто картинами. С незаконными, я бы сказал. — Как это — «незаконными»? — Вам рано об этом знать. Я не поверила своим ушам! Мне «рано знать»! Мне, которой скоро исполниться 18, мне, которая и есть в какой-то степени закон, «рано» знать, почему картины простой девушки противозаконны! Но всё равно я решила не спорить с Алебардом дальше. В этом не было смысла. Он всегда мог найти отмазку или свернуть на то, что так не понравится отцу или что папа З. был бы расстроен, или вообще спихнуть всё на религию, которая чудом была связана, по его мнению, со всем. Я обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на художницу...и не пожалела: бедная девушка валялась на земле, вся в грязи и синяках, бессильно наблюдая за тем, как надзиратели резали ту самую чёрную картину, сбрасывая её остатки на другие, разорванные в клочья, работы. Они ушли, а люди на рынке будто бы ничего и не заметили, спокойно продолжая торговать. Я вырвалась от Алебарда и, подбежав к художнице, присела рядом. Она посмотрела на меня полными слёз глазами. Я молча вручила ей вообще не начатый леденец, наблюдая за тем, как на избитом лице плавно появлялась счастливая улыбка. Ей он был нужнее... Уходя, я посмотрела на гору разноцветных ошмётков. И стало как-то не по себе, словно это всё был мой труд, мои работы. Я знала, какого это — когда твои рисунки нещадно разрывают или сжигают... Присев возле бывших картин я стала их рассматривать. Вон коса Хелен, вот кусочек одежды Феликса, очки Николь. Внезапно, я заметила глаз. Да, идеально вырванный лоскуток с глазом. Но таких не было ни у кого из клонов. Он был красный, словно налитый кровью, и в то же время тёмный, загадочный и, казалось, спокойный. Я спрятала его в карман, как раз вовремя, ведь Алебард снова схватил меня за руку и потянул домой. Я сидела минут десять, рассматривая кусок от картины и пыталась вспомнить, у кого могли быть такие глаза. На ум ничего не приходило, только волки, драконы и львы. Нигде я раньше таких не видела. Ни у Червовых, ни у Пиковых, ни у, тем более, Трефовых. А может... В мою комнату снова постучали, прервав мысль, и я спрятала лоскуток под подушку. — Войдите. Куромаджи зашла и велела идти на обед, добавив, что папа К. вернулся и желает со мной поговорить. Боже, всё ведь так хорошо начиналось! Разговоры с папой и разговоры с ним за обедом — две абсолютно разные вещи. Простые разговоры были, конечно, длинноваты, но всегда приятны и заставляющие серьёзно о чём-то подумать, из-за чего и случались редко. А разговоры за обедом...бррр. Их либо не случалось вообще, либо это были короткие, но ясные указания на ошибки или проколы, часто отбивающие желание как есть, так и сидеть вместе с ним за одним столом. Сейчас этого было не избежать. И, конечно же, он бы говорил о кулоне. Который успешно был спрятан у Клеопатры! Я вышла из комнаты с самодовольной улыбкой, совсем забыв о другой проблеме... За столом первое время мы сидели молча. Он ел, не поднимая на меня глаз, пока я рассматривала уже выученный наизусть интерьер. Бесцветные стены, белые светильники на потолке, тёмный стол, поцарапан в нескольких местах вилкой или ножом. Такие «метки» я всегда делала во время разговоров. Отец знал об этом, но не указывал, то ли от того, что считал подобное мелочью, нестоящей его внимания, то ли просто от понимания того, что в моём случае это будет бессмысленно. — Где кулон? — неожиданно спросил он и продолжил есть. — Не волнуйся, я избавилась от него. — я была спокойна как никогда. — Раз и навсегда. — добавила, дабы прибавить убедительности своим словам. — И как же? — он положил приборы на стол, хоть ещё и не закончил. — Выбросила в Нил. Он проплывёт по течению, его найдёт кто-то из местных и оставит себе. А доказать то, что это моя вещь станет невозможным. Вот и всё. — я пыталась сохранять невозмутимость, ведь ожог от украшения внезапно напомнил о себе, стене и картине. Папа К. поправил очки механической рукой. Появилась она у него примерно тогда, когда мне было четыре или пять. Последствие ВВКМ. Великой войны карточного мира. Той, что я видела в тех редких кошмарах, которые успевали чудом утыкаться в бесконечном потоке неизвестного клона в белом свечении. Курон рассказывал мне, что отец сам смастерил свою руку. Мне до сих пор мало в это верится. Невозможно создать механическую руку, имея только одну свою: слишком много недержащихся деталей, хрупких элементов и другого. Пустые «сказки» для семилетней любопытной девчонки. И окончательно их разрушили чертежи руки, найденные недавно в кабинете Курохико. А он своих изобретений никому не доверяет. — Что ж, — сказал папа К. после длинной паузы, — молодец. Решение было верным на 85%. — он поднялся и молча ушёл в кабинет, легонько потрепав меня ледяной железной рукой по голове, словно мне всё ещё три... Я проснулась посреди ночи в холодном поту. Глаза. Они были повсюду. Вокруг, сверху и снизу, справа и слева! Наблюдали и выгибались в различных вариациях, становились треугольными, овальными, даже тонкими, как линия. Красные и спокойные, тёмные и кровожадные. Потом наоборот. И снова как прежде. А дальше был круг из клонов, и у всех были красные глаза. Они держались за руки и монотонно считали по кругу: «Один, два, три. Один, два, три...»... Я отдышалась и посмотрела на часы. Три часа ночи. За окном светили поодиночно тусклые фонари, стучались в окна подвыпившие мужья, выслушивая крепкие слова жён, чьи силуэты со скалками или сковородками нервно двигались в окнах. На моё окно села сова, сверкнула жёлтыми глазами и улетела. Упав на подушку, я стала медленно засыпать. Всё нормально, это просто новый кошмар. Нужно успокоится и проснутся завтра со свежими мыслями. Утро вечера мудренее. Но теперь мне нужно найти правителя с таким глазами...