«Юность не вечна, о да. И потом, в юности ты всего лишь вроде как животное, что ли. Нет, даже не животное, а скорее какая-нибудь игрушка, что продаются на каждом углу, — вроде как жестяной человечек с пружиной внутри, которого ключиком снаружи заведешь — др-др-др, и он пошел вроде как сам по себе, бллин. Но ходит он только по прямой и на всякие vestshi натыкается — бац, бац, к тому же если уж он пошел, то остановиться ни за что не может. В юности каждый из нас похож на такую malennkuju заводную shtutshku».
Энтони Берджес «Заводной апельсин».
— Армин, милый, ты сделал вчера то, что я тебя просила? В тарелке идеально розовая сосиска, если аккуратно толкнуть её зубчиками вилки, то она покажет свой полосатый черный бок. — А... нет, если честно. Спустя секунду к сосиске присоединяются две столовые ложки фасоли в томатном соусе. Он растекается по чистому краю посуды, пачкает белок жареного яйца, и Армин хмурит брови. — Мам, всё, спасибо. Это много. Арлерт нежно трогает её за запястье. Она убирает руку. — Почему? Армину кажется, что из-за маминых широко распахнутых глаз кухня наполняется голубоватым свечением, которое почти пронизывает все стеклянные вазочки на верхушке холодильника. Он ребром вилки разрезает одну жирную фасолину, снова возвращается к материнскому лицу - оно всё такое же. — Ну... мне кажется еще рано. — Чем раньше, тем лучше. Я уверена, что мистер Смит будет не против написать рекомендацию... — Возможно, но мне кажется, что это можно сделать перед Рождеством. — Этим? — Следующим. Почему каждый раз, когда она вот так вот смотрит, Армин вспоминает уроки истории средневековья, когда любого провинившегося было легко обмазать медом и бросить в болото медленно-медленно разлагаться и кричать от боли. — Как следующим? — Мам, это можно написать за минуту, правда. Некоторые ребята даже еще не попробовали пересдать экзамен. У меня всё сдано, можн... — Я могу позвонить ему. Сердце делает странный скачок. — Только не это. Я сегодня сам подойду. Вместе с Марко. Он наконец-то откусывает сосиску, но делает это так, как будто его заставили прямо сейчас прожевать резину, или астероид размером с двадцать Райнеров раздробит Землю. Горло просит чего-то прохладного. Армин делает глоток абрикосового сока. — Замечательно. Напиши мне сразу же. Арлерт кивает головой скромно, отлично понимая, что при всей своей вежливости, дружелюбности и сдержанности мистер Смит отправит его отдыхать до рождества следующего года, когда все нормальные выпускники будут отсылать заявления. — Кстати, — губы мисс Арлерт впервые за утро изображают что-то подобное улыбке. Она погружает столовый ножичек в мисочку с клубничным джемом. — Мистер Пиксис ведь тоже может написать рекомендацию? В сумме нужны три рекомендации. Ты помнишь? — Да. Да, я помню, — он с трудом проталкивает в себя пищу. Есть не хочется. Хочется запечатать себя в коробку и положить куда-нибудь глубоко, далеко, чтобы точно никто не дотронулся, а если бы даже и решил дотронуться, то не нашёл. Вилка противно скользит меж пальцев. Армин сжимает её крепче, протыкает набухший желток. Он затекает на томатный соус, и смотреть на эту абстракцию становится просто невыносимо. Просто невыносимо. Мамины рассуждения об учебе, экзаменах и вузах можно было бы заменить виселицей. Мысль о том, что жизнь Армина заточена в крохотный квадратик для ответа, расположенного на тестовом листе возле тригонометрического уравнения - похожа на суицидальную. Время восемь ноль пятнадцать. Марко зайдет за ним ровно в двадцать минут. Поправит очки. Улыбнется. Спросит про дополнительные по химии. Они доберутся до школы ровно в пятьдесят минут. В пятьдесят пять зайдут в класс. Ничего нового. Ничего интересного. Пик Фингер придет в клетчатом пиджаке. Ничего интересного. Жан Кирштайн опоздает на пятнадцать минут и его отправят к директору. Ничего интересного. Ручка Эрена Йегера щелкнет двадцать четыре раза. Ничего интересного. Конни Спрингер спустя двадцать минут от начала занятия зашуршит пачкой мармелада и предложит Саше Блаус. Ничего интересного. Райнер Браун сорок три раза взглядом обведет портрет Исаака Ньютона. Ничего интересного. После школы Армин и Марко вдвоем пойдут домой. Армин свернет раньше на две улицы. Зайдет в пустой дом. Поднимется к себе в комнату и ничего. С одной стороны большие перспективы, с другой — ничего. Такое уютное и привычное, мягкое «ничего». Мягче кровати в его спальне. Забавно: ты стараешься, ты ходишь на все дополнительные занятия, ты все карандаши сгрыз над тренировочными тестами по тригонометрии, и все равно «ничего». Ты плюешь, ты пропускаешь уроки, ты не помнишь, как меж пальцев держать ручку, и всё то же «ничего». Арлерт макает кусок лепёшки в липкий желток. Чем он занимается? — Доброе утро, доброе утро. Это папа, и он непременно счастлив, как будто знает ответы на все вопросы. Он, кажется, чуть подстриг усы и схуднул. Армин живет с ним в одном доме, но замечает это почему-то только сегодня утром. Папа наклоняется к матери — Доброе утро, дорогой, — она размыкает плотно сжатые губы. Происходит поцелуй. Все возвращается на свои места. Папа отодвигает стул, садится, неуклюже двигается вместе с ним. Тянется за салфеткой, чтобы положить ее на свои темно-синие брюки. — Тебя добросить? — Нет, я с Марко. Пешком. Отец делает глоток из стакана. — Ботт? — Да. — Это он играл на фортепиано? — Да. — Отличная игра. Я помню. Хорошо, что ты с ним дружишь. Армин слабо растягивает рот. «Хорошо» по смыслу начинает походить на «плохо». Хорошо, что с тобой нет проблем. Хорошо, что ты всегда берёшь трубку, не прогуливаешь уроки, не грубишь, не треплешь нам нервы. Хорошо, хорошо, хорошо. Ты похож на заводную игрушку. — Армин. Мамин голос звучит откуда-то извне. А на самом деле вот она — прямо напротив. Смотрит. Опять. — Ты почему не ешь? Ты себя хорошо чувствуешь? Нет. — Да. Все хорошо, просто не особо хочется. Я поем в школе. — Ну смотри. У тебя есть деньги на карте? Он встаёт из-за стола. Кивает головой. До прихода Марко две минуты. На поцелуй мамы и папы хватает тридцать секунд. На завязывание ботинок пятнадцать. Нырнуть в рукава куртки - пять секунд. Схватить рюкзак ровно одна. Он сталкивается с Марко на веранде. Марко выглядит так, как будто даже не собирался за Армином заходить. Всего лишь по привычке свернул не туда, толкнул калитку, прошел прямиком к дому. Арлерт тоже по привычке натягивает лямки рюкзака, внимательно смотрит на ссутулившуюся фигуру друга. Ни слова не произносит. — Здравствуй, Марко. Он вмиг вытягивается, даже как-то испуганно, белые щеки краснеют и веснушки становятся незаметными. Армин оборачивается. Это мама. Она стоит на пороге. Его это не то, чтобы злит, но просто… зачем она вышла вообще? — Здравствуйте, миссис Арлерт, — как будто у Ботта в уголках губ привязаны невидимые ниточки, и кто-то именно в эту секунду их решил дернуть. — Привет. — Армин не забудь мне позвонить или написать. Слышишь? Он не может проигнорировать её. — Мам, я понял. Возможно, Армину кажется, что если он не ответит матери, то их двухэтажный домик с садом и качелями на заднем дворе тут же взлетит от взрыва. Никто никогда не догадается, о чем думает Армин. Наверняка, устроив опрос среди старшеклассников, половина ответит: «учеба и оценки», двадцать пять процентов: «Стэнфорд и Гарвард» и ещё двадцать пять: «физика и химия». Но проблема в том, что Армин по-настоящему не думает ни о чем из этого списка, и ему страшно. Многие считают, что он и Марко Ботт — это две одинаковые игрушки из киндер-сюрприза. Но когда они идут по дороге в школу вот так вот молча, периодически бросаясь друг в друга решениями задачек со звёздочкой, Армин понимает, что они совершенно разные. И они не друзья. Они не друзья. — Когда у нас проверочная по химии, ты помнишь? Марко лениво поднимает голову. На Армина не поворачивается, смотрит далеко вперёд. — В следующую пятницу вроде бы. На самом деле вопрос этот был попросту никчёмный. Ответ на него можно было вспомнить самому. — Ты не хотел, случайно… И всё. «Ты не хотел, случайно, опозориться вместе со мной и лишний раз доказать свою озабоченность учебой, например». Ботт реагирует быстро. Наверняка потому что это единственное интересное начатое Армином предложение за несколько месяцев их сближения. «Ты не хотел, случайно, послать нахер всё это дерьмо, откровенно, а?» — Что? У Армина в горле пересохло. Марко смотрит, как мама. Марко смотрит хуже мамы. Так, словно от слов Арлерта зависит его дальнейшая судьба. Он собирается переспросить ещё раз, но Армин перебивает: — Ничего. Все нормально. Оправа очков Марко блестит на солнце. Похожа на чёрный кофе. Как и его глаза. И зрачки в этих глазах. Сузились до невозможности. Ботт расстроен. Нет. Мягко сказать. Ботт разочарован. Он продолжает идти медленно с приоткрытым ртом. Оттуда вот-вот должно выплыть что-то наподобие: «ты идиот, Арлерт?», но нет. Не сегодня. Арлерт думает, что он идиот. Идиот. Идиот. Идиот. Он не пойдёт к мистеру Смиту. Он не позвонит маме. — Ты грустный, — Армин вроде как пытается реабилитироваться. — Что-то случилось? Этот диалог похож на ночной разговор в детском лагере. Когда у вас отбой, но ты уснуть совершенно не можешь, а твой сосед слева — очень даже, и ты начинаешь тыкать его в спину: «а ты спишь?», «а как тебе дискотека?», «а когда к тебе родители приедут?». Марко только проваливается в собственные мысли, как в сон — Армин тут же хватает его холодными руками за шею: «Ты грустный». — Нет. Всё нормально. Марко Ботт похож на большую печальную птицу. — Нам нужно будет закончить сегодня опрос. Ты помнишь? Он почему-то не отвечает. — Остались Жан и Энни, — голос Армина звучит по-особому. — Понятия не имею, как их ловить. Кто такие Жан и Энни? Те, от кого Арлерт всю свою подростковую жизнь держал и держится как можно дальше. — Ты не справишься один? Армин вновь смотрит на приятеля. Армин начинает понимать. Он никогда не относился к типу ребят, которым есть дело до кого-то. Существуют люди, которые реально хотят знать какого цвета у тебя стикеры на холодильнике, с кем ты живешь на одной улице, какие тапки носишь. Армина долгое время интересовали лишь цифры напротив своей фамилии в рейтинге школы и то, как быстро они растут. Это сейчас у него сбой по всем фронтам, но… ладно. Короче, Армин не такой человек, но кое-что заметить можно невооруженным глазом. Например, то, как Марко Ботт смыкает челюсти при виде Жана. Как он отводит глаза в столовой. Как он двигает рукой. Его вилка скрипит по тарелке. Он напряжен. Он растерян. Арлерт, кажется, понял. — Ну-у… — выдыхает. — Хотелось, чтобы ты мне помог, мы же вместе занимаемся этим. — Ладно. Такое чувство, что Ботт сейчас скажет все, что угодно, лишь бы закрыть тему. Арлерт давит на больное, как доктор. И они, вроде, больше ни о чем таком не разговаривали. Может разговаривали, но какая разница? Все пусто. Когда кто-то из собеседников говорить совсем не хочет, это чувствуется. А когда это чувствуется, то создаётся впечатление, что ты насильно человека кормишь своими ненужными словами. Его и так тошнит, а ты тут с бессмысленными предложениями об учебе, о новом фильме или ещё хуже — о погоде. Армину самому не очень, поэтому он молчит до входа в школу. И все, что далее, точно такое же, какое было у него в голове. Он знал, как будет. Все воссоздал. Вплоть до выражения лица миссис Ханджи, когда она по стечению обстоятельств спускалась им навстречу с третьего этажа. Воссоздал все. До обеда. Обычно в школьный перерыв тихо. Каждый занят своим делом, но иногда случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Армин отпивает чёрный чай из стакана. Наблюдает, как белые пальцы Марко быстро-быстро стукают по клавишам ноутбука. — Предлагаю закончить сегодня, — Арлерт обожженным языком гладит себе нёбо. — И сдать в конце недели. Я могу отредактировать, если ты не хочешь. У Марко глаза карие, но из-за света монитора они меняются, поверх линз очков накладывается голубой свет. Он водит зрачками, косится на Арлерта, кивает головой скоромно, потом возвращается к компьютеру. — Ты видел их? — Нет, — Ботт жмёт на пробел один раз, потом второй. Задачка не из легких. — А мы вообще всех уже опросили? — Всех, кроме двоих. — У тебя есть номер Жана? Почему имя Жан вдруг обретает вес, как существующий предмет, покрывается сталью, оборачивается пулей и прилетает в лоб Марко? — Нет, — на удивление. — То есть да. — Давай позвоним ему. Вот они реально тратят уйму времени, чтобы собраться с силами и позвонить однокласснику. Так это сложно. Невероятно. Почти как тащить несколько мячей с песком на футбольное поле во время физкультуры. — Если он скажет нет, то не будем бегать за ним, ок? Я понимаю, что... — Звони, — Ботт быстро протягивает Армину разблокированный телефон. — Только со своего, ладно? Арлерт соглашается. Он почти заканчивает набирать цифры на смартфоне. Почти нажимает на зелененький кружочек. Он думает, что скажет, типа «Жан, привет, нам нужно тебя опросить. Это по просьбе учителей. Пара вопросов, и ты свободен». Может быть только позвать его в столовую? Может быть, может быть... может быть он вообще ушёл сейчас и в школу больше не придет? Но он в школе, и он толкнул дверь в столовую, когда Армин сделал звонок и тут же сбросил. — Жан? — ему кажется, что он произнёс это негромко, но Кирштайн тут же затормозил недалеко от их стола. Блин, если бы одежда на нем была чуть посветлее, то он точно бы слился с краской здешних стен. Она не белая. Больше, наверное, светло-желтая, не броская, но если на неё попадают лучи солнца, то она становится невероятно ядерной, нечто подобное вспышке света за секунду до автомобильной катастрофы. И Жан, да, он похож на катастрофу. Скоро через его кожу начнут просвечивать вены, и он станет оригинальным, а главное наглядным пособием для студентов-медиков. Двусторонним. Одна сторона — сердечно-сосудистая система, другая — вред наркотиков. У него синяк, кстати, виднеется под взъерошенной челкой. Это Арлерт замечает, когда Жан оказывается за спиной Марко, лицом к Армину. Интересно, что Кирштайн даже ведь не косится на Ботта, даже никаких знаков заинтересованности не подает, а Марко, похоже, скукожился еще больше. Тоже такое необычное пособие, но уже для студентов-психологов. — Привет, есть пара минут? Кирштайн немного удивляется. Совсем чуть-чуть. Об этом говорят его надломившиеся брови. Он наконец-то бросает взгляд на ссутулившегося Ботта и оживает. Возвращается к лицу Армина. — Ну есть. — вяло. — Это ты звонил? — Ну да, только что. — Ясно. Потом он еще стоит так молча секунды три, и: — Здравствуй, Марко. Бледные губы Кирштайна дрогнули, но не в удовольствии или какой-то положительной эмоции. Будто нерв защемило. — Привет, — не отрываясь от монитора ноутбука. Жан двигает стул. Садится напротив Армина. Смотрит равнодушно. Пропадает желание, что либо спрашивать вообще. Почему Арлерт сейчас должен вести опрос, а чувство такое, что, наоборот Жан, и не просто опрос, а допрос, и еще этот бесконечный звук щелкающей клавиатуры. Что вообще можно там печатать? Они ведь даже разговаривать толком не начали. — Нам дали задание, — Армин начинает не совсем уверенно, дергая себя за левый манжет. — И мы... — Не могли отказаться. Он встречается с растерянным взглядом Марко. Тот сглатывает. Потом снова утыкается в ноутбук. У Ботта есть ноутбук! Клево, очень хорошо. Как защитная подушка. У Армина нет ничего. Поэтому он смотрит на Жана, и не знает, что ему собственно ответить на это странное дополнение. — Ну... да. Те самые безжизненные губы растягиваются, на белых щеках образуются маленькие черточки. Кажется, что его кожа на лице вот-вот начнет хрустеть, как новые ботинки, когда ты впервые делаешь в них шаг. Он немного отводит голову в сторону, продолжая улыбаться, демонстрирует Армину свой острый профиль, свою проколотую мочку уха, и создается ощущение, как будто над ним, над Арлертом, очень неприятно пошутили. Он разговаривал с надменными спортсменами, которые выше его на три головы, если не на четыре. Он дышал им в грудь, смотрел снизу-вверх, как маленький мальчик на папиных друзей, и мог спокойно формулировать свои мысли. А здесь, нет, здесь что-то другое. Ты идешь ночью по темному переулку и запинаешься обо что-то. Что это может быть? Это страшное чувство. У Армина скрипят зубы. — Можно быстрее как-то? Я хотел до дома дойти, — Жан перестаёт улыбаться. Он плохой, а ты хороший. Вот и все. Это и есть большой черный кот, о которого ты запинаешься ночью, а он начинает орать на тебя, и шипеть, и практически прыгать на ноги. — Да... в общем, ты думал, на кого будешь учиться после школы и почему? У Жана такое лицо как будто его спросили о форме и цвете будущего гроба. Хотя, зная Жана, он, скорее, знает ответ на этот вопрос, чем на тот, который задал Арлерт. — Это шутка такая? — он издает странный звук, как будто собирается кашлять или смеяться. — Парни, вы меня видели? Спросите че попроще. Попроще. Попроще. Попроще. А что попроще, если это единственный вопрос? Армин пытался отучиться кусать губы, но не сегодня. Марко продолжает плавить взглядом ноутбук через очки. — Это не шутка, Жан, наша задача поговорить о твоей профориентации... — А если вообще никакой ориентации нет, че отвечать? Армин понимает, почему Марко усердно игнорирует Жана. Если долго смотреть на Жана, то можно увидеть себя настоящего. Это что-то типа бездны Ницше, только как будто реальнее и невыносимее, подкатывает к горлу, вот-вот выльется наружу громко и неприятно. На белоснежные манжеты, на чистый стол, даже на компьютер Ботта. Зальет там все к чертям, чтобы кнопки эти перестали клацать навсегда. — Ладно, ничего. — Эй, чел... Арлерту кажется, что Кирштайн даже собирался до него дотронуться. Наклонился как-то ниже, ближе к его опущенному лицу, но это всего лишь показалось. У него зрачки расширяются, как будто он прямо сейчас чем-то закинулся, но он вроде бы адекватный и даже собирается рассуждать вслух прямо сейчас с претензией на смысл. — Скажи Пиксису или тому, кто надоумил вас этой херней заниматься, что у меня просто живот заболел, я отравился, я в коме, не знаю.. скажи что-нибудь, чтобы статистику не портить. Ну или сочини там, что я хочу стать типа... ты кем хочешь стать? Сердце как будто проткнули ржавым длинным лезвием. Оно проехалось по всей мякоти. — Ну, я думаю поступать на... на химический. У Кирштайна правая ладонь как-то неожиданно дернулась, он разворачивает её к Армину пальцами вперед, словно просит продолжать рассказывать эту брехню о будущем. — Супер, супер, ну вот скажи, что я на физический. Есть такой? Интересное че-нибудь придумай. Ты же умный парень, — вскакивает с места, поправляя болтающуюся на плече сумку. Даже улыбается. Прощается. Уходит. Как будто залез в мусорку, переворошил там все, нашел, что искал, а убрать за собой забыл, и ты сидишь, глаза наружу выкатываются практически, руки онемели, язык тоже - ни слова не сказать. Смотришь ему вслед, как он с легкостью толкает дверь в коридор, пропускает внутрь столовой двух неизвестных девочек. У одной голубой портфель. Армину хочется выпустить весь выпитый чай наружу. Через пищевод вверх. Ботт продолжает молчать. Как будто его тут нет. Пустота. Во всей столовой. Вместе с Армином пустота. А с Жаном? — Слушай, я... — даже в горле запершило. — Отойду на пару минут буквально. Накидай несколько фраз. Потом сам отредактирую. Он даже не смотрит на молчаливого приятеля. Смотрит перед собой. На пол. Расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Поправляет жилетку. Ощущения какие-то незнакомые и непонятные. Шею жарит. Армин проводит по ней ладонью. В школьном коридоре на первом этаже всегда прохладно. Напротив стена с плакатом про здоровое питание. Рядом повесили еще один - не может сфокусироваться. Наверное, это из-за того, что он плохо позавтракал и сейчас ничего не съел. Как будто больше ничего не съест в этой жизни. Взгляд мажет по двери музыкального класса, уносится далеко к окну в конце широкого прохода и попадает кому-то в спину. Армин щурится, чешет правую щеку вяло. Как кому-то? Это все та же спина Жана. Худая и сутулая. Он активно жестикулирует правой рукой. Потом запускает её в волосы на затылке. Чешет его. Армин не понимает с кем он говорит. Ещё один удар Арлерту не выдержать. Подходить к Жану - это подходить к плантации крапивы. Подходить к Энни Леонхарт - это оказаться рядом с опорой линии электропередач. А Энни ведь тут. Это она говорит с Жаном. Хотя как говорит? Молчит. Смотрит в пол сердито. Терпит болтовню Кирштайна. Он делает странное движение пальцем в воздухе и странно-дружелюбно постукивает её ладонью по плечу. Она дёргается, словно ей за шиворот кипятка плеснули. Или перед ней не Жан, а гигантский дождевой червь. Они стоят возле автомата с шоколадными батончиками. Армина не видят. Всё это длится ещё секунд пятнадцать. Кирштайн удаляется: сворачивает в сторону лестницы. Она продолжает стоять с таким лицом, словно ей поручили спасти Землю прямо сейчас. Но может быть, может быть Армину действительно стало плохо. Может он отравился, может он не выспался, может его мозг сместился в нужном направлении. Поэтому он двинулся в ее сторону. Неслышно. Как хитрое животное, спасающееся от смерти. Его новые ботинки больше не скрипят. Он понимает это, когда останавливается за её спиной. У Энни косточки лопаток выпирают через ткань светло-зелёной футболки. У Армина заканчиваются слова. Она разворачивается на месте и, Боже, она могла бы убивать глазами. Если бы они существовали в параллельной вселенной, в каком-то неописуемом фантастическом мире — Энни бы убивала глазами. Они похожи на лёд, и у Армина не только слова кончаются, но и кровь как будто застывает. — Привет. Ты выбрала? — выскребает остаток. — Нет. Проходи, — Леонхарт опускает свои длинные ресницы, делает шаг назад, чтобы Армин подошёл ближе к автомату. Ну вот если так подумать. Совсем немножечко. Энни живой человек. У неё под кожей наверняка теплота бьющегося сердца, но никак не железка. Если Арлерт дружелюбно перекинется с ней парой фраз, она же не размажет его голову по стене? Нет ведь. Логично? Логично. Кто сказал, что Энни Леонхарт пробивает печень каждому встречному? Какое-то обиженное создание. — Ты… ты сейчас сильно занята? Он осторожно переводит взгляд со стекла на неё. Она стоит, как злая учительница. Точь в точь. Скрестив руки на груди. — Да. Ясно. Осторожно, злая собака. — Хорошо. На самом деле ничего хорошего. Он практически не глядя кликает на кнопки, забивает двузначное число, достаёт телефон из кармана, прикладывает к терминалу. Раздаётся тихий писк и за ним следом — громкий удар по металлу внизу. Арлерт просовывает руку внутрь, достаёт твикс. Так и должно быть. Он делал это сто раз, но не под прицелом Леонхарт. Может поэтому он схватил батончик не с первого раза, а со второго. И он не попрощался с ней. Всего лишь отошёл чуть дальше. Понял, что совершенно шоколад этот не хотел. Почему она такая? Армин не дружил с ней. Никогда. Находиться рядом с Энни — добровольно залезть в морозильную камеру и торчать там до омертвения. С ней почти никто не дружил. Почти никто не общался. Он не видел ее улыбающейся, плачущей, удивляющейся, расстраивающейся — какой угодно. Энни не менялась. Ей как будто было невыносимо больно двигать ртом или мышцами на лице, поэтому она приучила себя сохранять спокойствие. Приучила и стала льдом. У Армина мурашки по спине прошлись. Он успел двадцать раз обвести её хрупкую спину взглядом. Она продолжала стоять и гипнотизировать шоколад. Такое ощущение, будто Энни практикует паранормальные навыки дистанционной заморозки пищи. — Если у тебя не хватает, я могу заплатить, — язык неожиданно зашевелился во рту. — Потом вернёшь. Он хоть и не особо друг девчонок, но понимает, что Энни Леонхарт сладости за чужой счёт на дух не переносит. Армин чувствует. Её фигура пугающе замирает. Она и так почти не двигалась, а сейчас как будто окончательно окаменела. Со всеми мышцами и ниточками нервов. — Армин, что тебе нужно? — звучит негромко, но достаточно угрожающе. — Ничего, я просто… — Просто мы все обсудили. Не стой над душой. Энни внезапно поворачивает голову в профиль. У неё щеки горят, и от резкого движения светлая прядь выбивается из заколотых волос на макушке. Достаточно нежно. Контрастно по сравнению со всем другим, что она когда-либо делала на виду у Армина. — Я понял. Мама всегда говорила не общаться с плохими ребятами. Хороший сын нарушил уговор сегодня два раза. Целых два раза. И продолжает стоять, как будто ждёт третий. В лоб или живот. Какой получится. После третьего раза у него точно откроется третий глаз или вылезет третья рука. — Может ты свободна вечером… мне над… — Арлерт, — Энни опускает руки, — я занята. У меня нет времени на разговоры с тобой. Я знаю, что тебе нужно. Передай Ботту тоже, чтобы не… Её голос моментально обрывается, как только из кармана штанов Армина по всему коридору разлетается трель сотового. Такое впечатление, что он никогда еще так громко не звонил. Рука неуклюже тычется в ткань, залазит внутрь, достает дребезжащий телефон. Это дедушка. — Привет, — он отворачивается от Леонхарт, абсолютно не понимая, надо ли извиняться перед ней или просить договорить чуть позже. Хотя в глубине души Армин понимает, что договаривать-то и нечего. Разве что только драться. Она явно собиралась вмазать ему за бестолковые вопросы. — Армин, здравствуй, — спустя некоторую паузу. — Я тебя не отвлекаю? — Нет, всё... всё в порядке. Он чувствует, как корпус сотового сползает вдоль намокшей ладони. — Армин, загляни ко мне после уроков, пожалуйста. Мне нужно поставить укол. — Да, без проблем. Я обязательно зайду. Дедушка что-то еще говорит, но Армин фокусируется только на том, как ему жарко, как мокнет ворот его рубашки, и как хочется залить в себя прохладной воды или зеленого чая с лимоном. Он не хочет есть, не хочет говорить, хочет стать чуть смелее, повернуться на сто восемьдесят и еще раз попробовать заговорить, въедаясь в её глаза своими. Как это делал Жан с его. И вот он отключается, возвращает телефон в карман, крутит в голове крохотное предложение, но говорить, как оказалось, его больше некому. Энни испарилась. И он даже не успел увидеть, купила ли она себе что-нибудь.***
— Очень вкусно. Это яблоко и? Мистер Арлерт аккуратно подносит к чашке чайную ложку с горкой сахара. Медленно-медленно, боясь рассыпать на скатерть. Армин наблюдает, как его темные руки слегка подрагивают. — Лаванда. — Вкусно, спасибо. Армин пытается рассмотреть отражающиеся черты лица в чае. Он видит черное пятно, напоминающее фрагмент его головы. Поблескивающие расплывчатые глаза. Больше ничего. Дедушка начинает размешивать сахар. — Мама тебя совсем замучила. Такое чувство, что в Армине заложена программа, срабатывающая каждый раз, когда его начинают жалеть или, не дай бог, говорить о матери не в самых светлых красках. Он походит на испуганного зверька. Горбится как-то, застывает на мгновение, взгляд его упирается прямо в лоб говорящему. Он смотрит внимательно и выдает что-то типа: — Нет, нет, при чем тут она? Она совсем не виновата. Я сам. Я сам всё порчу. Я сам всё делаю не так, а она... что она? Она ведь совершенно не имеет никакого влияния. Она ради меня. Всё ради меня. — Ты очень грустный, милый. В последнее время выглядишь уставшим. Почему дедушка смотрит так, как будто у него в зрительный аппарат встроен рентген, и пока Армин пытается собраться с мыслями, его облучили со всех мест со всеми его болячками. Тут страх. Тут неуверенность в себе. Тут чувство вины. Как ты еще себя выносишь, милый? — Не переживай, я устал. Всего лишь. Учебы много, да, и я мало отдыхаю, но ничего страшного. Так все ребята. — Неужели все? И тут послеобраз Жана. Четкий такой и яркий, словно на солнце минут пять смотрел. Почти ослеп. — Как поживает тот мальчик... — мистер Арлерт тихо постукивает пальцам по краю стола. — С такими большими зелеными глазами... Эдгар? – Эрен? — Армин усмехается и снова смотрит на себя в чашке чая. — Дедушка, я уже очень давно не общаюсь с ним. Ты так часто спрашиваешь, почему? Старик выглядит задумчивым. Он часто так выглядит, и именно в эти секунды становится не по себе. Он будто выбирает самые странные и непонятно откуда вообще свалившиеся вопросы. Эрен. Эрен Йегер. Какая разница? — Ну-у, — он делает глоток чая, — я помню, как вы дружили в начальной школе. Вы даже играли тут, у меня, а потом он куда-то исчез. Странно, куда люди постоянно исчезают. И главное, так легко. Эрен был. Его было достаточно много. Он был беззубый и весёлый. Армин даже помнит, как у него выпал передний зуб, когда он кусал яблоко. Сейчас Эрен Йегер похож на самого грустного человека во вселенной. Похож ровно столько же, сколько и Армин. Они оба как две здоровенные глыбы, неизвестно куда и зачем плывущие. Иногда бьются друг о друга, потому что так или иначе по пути, но ничего больше. Ни привет, ни пока, ни уж тем более «помнишь»? Эрен выцвел. — Не знаю, дедушка. Люди странные. Он косится на внука с интересом. Кончиками пальцев трогает седую бороду. Армин ждёт следующего вопроса, после которого у него горло сожмётся. — Ты прав, конечно. Но он был славным мальчиком. — Да, но интересы разошлись. Сейчас мы даже не здороваемся, — Армин произносит это торопливо, лишь бы на него снова не накинулись с расспросами. Армин понимает Марко только сейчас. — Дедушка, ты часто расставался с друзьями? Он отвечает незамедлительно и как будто без капли сожаления. — Да, это абсолютно нормально. У Дедушки глаза похожи на глаза Марко. Или глаза Марко на его глаза. Они такие же тёмные и грустные. Но у Ботта они грустные по-другому. Как бывает у мальчика-подростка. В дедушкиных глазах грусть более сильная, но она кажется нормальной. Такой, какой должна быть. И когда он отводит свои глаза в сторону, чтобы подумать, Армин боится представить, сколько всего пролетает в его голове за эти секунды. — Мне кажется у меня нет друзей. Брови мистера Арлерта не двигаются. Только зрачки. Он направляет их на ссутулившегося Армина. На его сжатые и бледные губы. — Ты знаешь, так очень часто кажется. Когда тебе грустно. Кажется, что тебя никто не понимает да и нет у тебя никого, чтобы понимал. — Я не знаю, что делать с этим чувством… Одиночества? Вроде как есть все, но в тоже время ничего нет. — Вкусный чай мне подарила миссис Блэр, правда? — Дедушка, ты серьезно? У мистера Арлерта впервые за встречу губы дёргаются, напоминая улыбку. — Армин, человек всю жизнь живет с чувством одиночества. — То есть ты считаешь, что это нормально? — Вполне. — Но когда тебе шестнадцать и тебя грызёт, то вряд ли. — Согласен. — Тогда я не понимаю, — Армин усмехается, но как-то горьковато. В вечерней темноте кухни замечает слабую черточку синей ручки на белом манжете. — Знаешь, вся суть в том, что тебе придётся научиться жить с одиночеством, — дедушка двигает ложку в пустой чашке. — А друзья… они всегда будут появляться и исчезать. Ты ведь прекрасно это понимаешь. Армин поднимает взгляд с собственных рук. Он похож на котёнка, которого разлучили с мамой. — Люди уходят и приходят — это не новая истина. Я уверен, что тебе стоит внимательнее оглядеться по сторонам. — Может быть. Армин даже на мгновение подумал, что полумрак дедушкиной кухни и эта печальная белая кружевная салфетка на столе обострили в нем самые грустные чувства на свете. Такое бывает. Но достаточно, буквально, встать со стула и выйти на улицу, как все проходит. Мир кажется совсем иным. Всю дорогу домой он думал о Жане и Энни. Первую половину о Жане. Вторую об Энни. Хотя, может быть, об Энни он думал чуть больше половины. Об её злых глазах и выпирающих лопатках. Почему она такая? Интересно, конечно.