Дугромы? Какой дурак только придумал

Дима, растрёпанный, только-только помывший руки, молчит, не зная, что именно тут можно сказать, и нужно ли вообще. Спина у Грома широкая, загорелая, украшена множеством шрамов разной длины и глубины. Наносит вонючую (но очень хорошую, сыночка) мазь на новый, проходящий по правой лопатке. Не особо серьезный, но пугающий. Впрочем, намного меньше, чем шрам, начинающийся чуть ниже левой лопатки и доходящий до копчика, большой, розовый, неприятно неровный. Дубин даже не знает, и думать не хочет, где такой можно получить, и поэтому не думает. Просто проводит по нему пальцами, по всей длине. Кожа у Игоря невероятно горячая и пахнет потом. — Ты чего там делаешь? Спрашивает, смотря перед собой, морща нос от лечебной бурды и вздрагивая от холода Дубининых рук. Которые (мимолётная мысль, странная, как Юля, записывающая кому-то го-ло-со-вую загадочным шепотом) хочется взять в свои, растереть хорошенько и тем самым согреть, чтобы лишний раз не вздрагивать от контраста температур. — А, ой, Прости, просто… он очень большой. И кривой. И страшный. Дима чувствует, что краснеет, продолжает наносить мазь, но всё равно скользит взглядом по шраму. Мысль о том, что будь тот глубже или немного левее, на позвонках, Игорь не смог бы ничего делать (если бы вообще смог выжить) пугает до ужаса и тяжелых, шумных вздохов. — Настолько, что у тебя всё перед глазами расплывается? Усмехается, когда холодные пальцы мажут кожу значительно дальше шрама. Поджимает губы. Зачем вообще Дубинину позвонил? Сам бы прекрасно справился. Делов-то на три минуты и полтора поворота перед притащенным Юлей откуда-то зеркалом. — Нет, просто… Дима не может сосредоточиться. Не получается потому что, как бы ни старался. Сердце бьётся сильно, отчего-то стоит ком в горле, и хочется проверить, всё в порядке, всё хорошо. Выдыхает и целует в седьмой шейный позвонок, скользит руками на талию, смыкает на едва подрагивающем животе, утыкается лбом в загривок. — Дубинин, чёрт тебя дери, чё, ты, творишь? Возмущается, но руки не убирает. Становится удивительно хорошо, приятно и спокойно, пусть Дубининское сердце и стучит набатом. — А если бы удар был сильнее? А если бы попал на позвоночник? Мог бы запросто его сломать. Шепчет тихо, касается губами шрамиков, до которых может дотянуться и распахивает глаза, ощутив, как чужие ладони сжимают его собственные. — Сейчас бы не сидел, Дубинин, перед тобой с голым пузом и не терпел бы вонючую холодную жижу, которой ты меня обмазываешь. — Вонючую, холодную и полезную. Улыбается Дима куда-то в горячую кожу.