∵
Кайя хотел бы забыть, как кричала мама перед смертью, но это одно из немногих ярких воспоминаний о ней. Она верила, что проклятие можно снять, если достаточно сильно захотеть. Если отказаться играть по правилам. — Мы же ни в чём не виноваты! — плакала она, пытаясь оттолкнуть отца. — Он ни в чём не виноват! Так не должно быть! Кайя сидел у её ног, заткнув уши, и раскачивался из стороны в сторону, а отец всё пытался убедить её «не делать глупостей». Но она, наверное, была очень упрямой. Или так сильно верила в свои убеждения. Она до мяса расцарапала себе всё лицо и голову, и вырвала правый глаз, лишь бы хоть как-то унять боль, но ничего не помогло. Она лежала, окруженная пятнами крови и клоками выдранных волос, и хрипло выла. Отец до последнего оставался рядом, но уже ни о чём не просил. Лишь когда она затихла, изогнувшись в какой-то неестественной позе, на несколько секунд прикрыл лицо руками, а потом встал и посмотрел на Кайю тяжелым взглядом. — Она ошибалась, — только и сказал он перед тем, как выйти прочь из палатки. А Кайя остался — даже тогда, когда тело мамы куда-то унесли. Лежал на том месте, где только что корчилась она, сжимал в руке спутанный локон и беззвучно плакал. Он никогда больше не думал идти против проклятия, потому что видел, какой будет расплата.∵
Кайя пытался стать хорошим шпионом. Не вызывать подозрений. Выглядеть милым и безобидным. Завоевать доверие, но держаться на расстоянии. Множество правил и наставлений, которые из раза в раз повторял отец, оказались такими трудными для исполнения, стоило только оказаться во вражеской среде. Потому что она вовсе таковой не казалась. Мастер Крепус и Аделинда относились к Кайе с такой теплотой и заботой, как никто до них. Одевали в удобную одежду, кормили много и вкусно, позволяли спать на мягкой кровати и мыться не в ледяной реке, а в целой отдельной комнате в доме, куда подавали горячую воду. Спрашивали, что ему нравится, а что нет, хотя Кайя долгое время не понимал, что нужно отвечать на такие вопросы. Учили читать и писать, рассказывали столько всего, о чём Кайя никогда раньше не слышал, и никак не мог наслушаться. Позволяли общаться с Дилюком — мальчиком его возраста. Кайя в жизни не видел таких. Никому не верь, — всё повторял и повторял голос отца, заглушая даже извечный шепот на границе сознания. — Слабость тебя убьёт. Но с каждым днём он становился тише, а окружающие Кайю разговоры и смех подбирались ближе, норовя забраться под кожу — в то уязвимое, что он так и не смог в себе изничтожить. — Ты слабый. Это тебя убьёт, — бормотал Кайя, глядя на профиль Дилюка, решившего спать в его постели, когда узнал о ночных кошмарах. Хотя не должен был знать. Он не должен был знать ни о чём, но Кайя говорил всё больше, и больше улыбался, и чувствовал себя дома — понятия не имея, что такое «дом». Кайя не смог сохранить даже самую главную тайну — хуже только, если бы он в лицо Дилюку выкрикнул цель своего пребывания в Мондштадте. Но почему-то в тот миг, когда Кайя понял, что раскрыт, он испытал облегчение. Может быть, подумал он, смерть будет быстрой. Может быть, его не станут пытать — он всё равно почти ничего не знает. Но Дилюк сказал, что понимает, хотя что он мог понимать? Остался рядом в самый отвратительный момент и даже после него. Отец никогда не сопровождал Кайю. Он так привык быть один, что в первую секунду, когда почувствовал чужое прикосновение, едва не отшатнулся. Но это оказалось таким приятным. Просто не быть в одиночестве, когда ты — отвратительный и жалкий, идущий на поводу у существ, способных только на убийства. Как будто эта грязь не пятнает тебя. Дилюка ведь она не пятнала? Он оставался с Кайей из раза в раз, кто бы ни выступал в роли жертвы. Даже когда было видно, как ему жаль и как тяжело смотреть, после он всё равно обнимал Кайю и помогал закапывать трупы. С ним Кайя забывал о страхах и правилах. Как будто вся его миссия переставала иметь значение. Словно он был в порядке. Он мог представить себя обычным мондштадским ребёнком даже смывая с рук кровь, а уж тем более — когда просто проводил с Дилюком время, чем бы они ни занимались. Голос отца становился почти неразличимым, а те, что шептали об убийствах, Кайя научился не слушать, пока голова не начинала болеть. Громко и отчётливо в этом мире звучал только Дилюк. А особенно — его смех.