сигма

Серёжа любит спецэффекты, ириски и Олега. Предпочтения стабильны примерно лет семь, с первого неловкого взаимокасания на тёмной аллее. (Серёжа тогда едва удержался, чтоб не обвести дату красным.) Олег для Серёжи по жизни гарант, константа, крепкое плечо, фактор трезвой стабильности и так далее-далее-далее, а Серёжа дрожит от нетерпения и слишком ветренный, — даже пьянеет мгновенно. Олег забирает с очередного светского раута, привыкший и неосуждающий. Спрашивает: «пьян?» — Серёжа отвечает так, как уже давно придумал и всё хотел сказать: «пьян любовью». И довольно задирает подбородок. Олег придерживает за талию, Серёжа всё равно умудряется споткнуться по дороге к машине, Олег ловит и не даёт упасть, — Серёжа вот-вот заплачет от любви, в сотый раз говоря Олегу, какой он хороший. Когда галантно распахивается дверь пассажирского, Серёжа вносит коррективу: Олег не хороший, Олег лучше всех. Через коробку передач прижимаясь щекой к рукаву пальто, Серёжа своего лучшего просит: поехали кататься. Обязательно ещё стёкла опустим, чтоб ветер в лицо, махнём до Парнаса, там темно и безлюдно, хотя лучше нет, давай купим эссу и поедем домой, — Серёжа мечтает вслух, пока Олег послушно мучает навигатор: его любовь нежнее нежного, клинически проявляется неумением говорить «нет». На кассе в дикси Серёжа просит зажигалку. Олег обстукивает себя по пальто, достаёт из подкладки; Серёжа вскрывает бутылку, подсунув под крышку кулачок именной зиппо. Эсса сладкая и на вкус как безвкусица, её хочется пить в подворотне на Рубинштейна, у зелёных мусорных баков, чтоб не запалили менты, потому что тебе пятнадцать, — эсса est фильтр-ностальгия по тёплой чернухе прошлого. Для розовой дуры-памяти всё выглядит как романтическая комедия, Серёжа вспоминает Олега и своё отражение в зеркале: поджарые, злые до одури, вместо коленок сплошная ссадина и сублимация — поцелуи в заброшенном крыле. (Олег, кстати, целоваться никогда не умел.) Серёжа глупо хихикает и лезет проверять, лифт семафорит случайно зажатой приборкой. На радостях всегда надо целоваться взасос, иначе бессмысленно; — Серёжа виснет на шее, как Кановская Психея, потому что отношения = ренессанс или как там говорил Фромм, — не суть. Лифт выплёвывает их в офис, Серёжа требовательно тянет за руку: пойдём, ну же, скорее, allez! У Серёжи в планах faire l'amour и всё вот это вот, желательно прямо здесь и сейчас, не доходя до дивана и скучной миссионерской, — Серёжа падает на сенсорный стол, наугад активируя режим блокировки. Полулёжа на локтях, Серёжа командует: — Марго, выключи свет. Марго, поставь Стинга. Марго хорошая девочка, очень послушная: плафоны мягко гаснут, коннектятся динамики по углам. Олег морщится (его плейлист для секса представлен тремя аккордами Цоя, Серёжа это понял ещё в семнадцать), но не говорит «выключи», потому что Олегу нравится Серёжа, а Серёже нравится трахаться под Стинга, такая, блин, вечная молодость, — в конечном счёте, довольны все. Серёжа говорит: «раздень меня». (Это не приказ и не просьба, скорее, нечто вроде комментария в методичке.) Дисплей подсвечивает белым снизу, контуры тел на нём контрастно-чёрные, очень красиво и пьяным долго лучше не вглядываться — случайно залип, а у Олега такие тёплые осторожные руки — Серёжа стекает, роняя голову на плечо. Олег заваливает на резистив, обтирая полуснятой рубашкой; тачскрин от множественных одновременных нажатий теряется, выкидывает плашку уведомления. Серёжа давится вдохом, когда щетиной оцарапывает бедро. Поощряюще по щеке погладить, притянуть к себе; такая нежнятина, на самом деле, — привычка ломать столы древнее мира, ещё со сталинки, где трубы лопнули по зиме и во весь потолок советская фреска. Разруха, адище, соседи-суки, а Серёже нравилось: первый год совместной свободы. Первый год плавно перетёк в не первый десяток. Рассорило, развело, потом свело снова, более усталых, но не повзрослевших ни разу: взрослых не бывает, бывают только заёбанные дети. Олег входит до конца и гладит по животу нежно-нежно; Серёжа думает, что, наверное, так Олег гладил автомат. В голове тумблером щёлкает: Олег военный, это пиздец. Олег реально убивал людей, вот этими руками, боже блять, как страшно и сексуально. Серёжа стонет навзрыд, царапает спину. По нервам чиркает вспышкой: ласковый, бешеный, весь в замытой крови, — свой. Собственный. Единоличный, персональный, mon bien. (Ах!) Кончил-закурил. Серёжа говорит: «Марго, выключи». В тишине Олег так интимно курит, что Серёжа, кажется, забывает дышать. (Он собирается бросить каждый второй понедельник.) Олег говорит: «стол заляпан в хлам», кивает куда-то за спину: «опять отмывать три часа», а Серёже не жалко, Серёже похуй. Серёжа занят: он затягивается из чужих пальцев. Целует костяшки, перемазанные белёсыми шрамиками, потом целует выше, в ссадину рта, подтягивая за подбородок. Кто-то когда-то сказал, что целовать курильщика всё равно, что облизывать пепельницу — ну, значит, не того курильщика целовал.