сигма

Самый лучший тональник — эвелин. Серёжа знает на личном опыте, поэтому может позволить себе дразниться ключицами и закатать рукава до локтя. Это нефтяная плёнка на асфальте, вторая кожа; личина, которую Серёжа снимает заодно с образом для масс-медиа самым верным народным методом — мицелляркой. Настоящий Серёжа — рыболовная сетка шрамов, потому что Серёжин соулмэйт — помесь добермана с рваным ухом, чемпион собачьих боёв. Волк, волчище, волчок, В о л к о в. У Серёжи созвездия веснушек, и это предрасположенность к меланоме, а у Олега шкура истыкана флажками шрамов; на волков в песках Сирии, походу, тоже идёт охота. Серёжа не злится и даже не против, в ванной голым крутится перед зеркалом в полнорост: шрамы украшают женщин и мужчин тоже украшают. Общественность не поймёт, общественность не оценит, поэтому для общественности два слоя матового поверх швейцарской базы, а наедине интимно, Серёжа пальцами ищет соответствия; нашёл. На груди больше всего, концентрация превышает норму на квадрат: два ожога, пять белёсых монеток от несквозных пуль. У Серёжи такие же. Только плоские, без бугров соединительной ткани; Серёжа дешёвая копия Олеговых травм, и Олег собирательный образ Серёжиной психотравмы. Красиво. Говорить красиво и, друг друга наизусть зная, изучать заново тоже красиво. Серёжа для Олега хочет быть самым красивым и канцелярским ножиком вырезает на бедре контуры сердечка. Потому что Олег далеко, Олег не в сети, а тело верное и не соврёт: у Олега теперь миелиновым дефектом Серёжина любовь чуть выше рваного укуса осколочной. А Олег глупый, Олег не понимает, что красота разная может быть. Олег на колени встаёт зачем-то, смотрит на Серёжины руки, как на покойника: — Прости. Слово тяжёлое, тяжелее мешка цемента, стащенного по малолетке. Серёжа гладит по щеке, зацеловывает, смеётся: такой большой, а такой дурак. Как в детстве почти, когда за коленку разбитую или после драки кровавым ртом, с бесконечной виной — «извини». А Серёже не нужны извинения, да и чистая кожа тоже. Серёже нужен Олег и чтоб обязательно улыбался. Ага. Много надо. Улыбаться Олег разучился. Эту ссадину чуть ниже носа Серёжа за улыбку считать не в силах; помнит, как было раньше — ослепительно, ярче солнца, — а сейчас солнечное затмение. Под огнём песок вырождается в стекло. Если огонь перекрёстный, вырождаются в угрюмых мужчин слишком смелые мальчики. Слава богу, Серёжа трус. Серёжа трус, а страх дрянь липучая, через поцелуи воздушно-капельным проникает в глотку: Олег вернулся, потому что Серёжиной трусостью был заражён. Это, вроде, любовь такая. Нежная, вся нараспашку; Серёжа из тех, кто не стесняется плакать навзрыд и обнимать на перроне. Олег обнимает в ответ крепко и осторожно. Спрашивает: как ты, чё ты там, кто те перо под ребро вогнал. Серёжа не понимает: шрам поверх топографии печени не его. Олег хмурится. Отмахивается потом: ладно. Полоснуло на точке, наверное, не заметил. Бывает. Хотя нет, не бывает. Не заметить нормально сотку в кармане, чтоб найти на следующий год и обрадоваться, черную кошку в черной комнате тоже можно не заметить. Не замечать осколком вспоротый бок — это уже не можно, это уже совсем. Ну, так Серёжа думает. Серёжа рыжий, по синдрому принцесса: больно от каждой царапины, а у Олега ноцицепция ещё немного и в минус, Олегу не больно за двоих. В этом весь принцип. Принципов у Серёжи чуть меньше положенного, и врывающийся в жизнь человек-принцип ставит под угрозу дюпрасс: Серёжу бьёт под дых эндорфинами. Гром как гром среди ясного неба. Перечёркивает абсолют небрежным крестом. В ёбаном казино, где Гром под прикрытием и Серёжа тоже изображает что-то не то, их сталкивает в рафинировано стилизованном туалете. Серёжа пьян в стельку, Гром в стёклышко, а музыку даже тут слышно; они танцуют как в криминальном чтиве. Серёжа, смеясь, позволяет усадить себя на раковины и, когда Гром оказывается слишком близко, удивляется: надо же, у Грома на брови шрам один в один, у Олега такой же. Они целуются, пальцы в волосы, шаги за дверью — отскочить и долго-долго лить холодную, а щёки-то всё равно красные, на шее укус. У Олега теперь тоже ниже уха неровный слепок. Ну, Олег умный, Олег всё поймёт. Или нет. С порога очень тяжёлый взгляд и свежий шрам на щеке ярким росчерком. У Серёжи по аналогии, но Серёжа бледный, под тремя слоями штукатурки не видно. Серёже до чесотки обветренных рук спросить хочется, откуда у Олега такой, потому что у Грома похожим образом разъёбана морда, но Серёже хватает мозгов: Серёжа молчит. Олег молчит в унисон. За ужином Серёжа столовое вино пьёт как воду, потому что у Серёжи по внутренней бёдер всё искусано в кровь, — ой! Для встречи после года разлуки презент так себе. На это как бы намекает агрессия, сквозящая в слишком сильной хватке и безапелляционной ладони, которая вжимает щекой в столешницу. Серёжа уже в говно, поэтому болтает вслух, типа, он так же на столе ебёт и держит вот прям так, Олеж, смешно, правда? И ржёт в сгиб локтя. Олег фанфакты глотает, как постинор. Глотать — это, так-то, прерогатива Серёжи. Серёжа по-блядски вытирает губы, послушно высовывает язык, когда лезут пальцами в рот: давай, хули. Дают. По факту, конечно, даёт тут Серёжа; на лексике сказываются странные привычки социума репрезентовать секс как поощрение от принимающей стороны. На деле всё сложнее и немного проще. Серёжа складывает руки на груди, уходит в глухую оборону: тебя люблю, этого своего тоже люблю, делай, чё хочешь, хоть убивай. Олег курит, нарезая по комнате из угла в угол, родной и страшный. Вдруг подходит, хватает за плечи: — Чё ж я не так сделал-то, Серый? — такая тоска, такая обида. Серёжа подаётся вперёд, целует в угол челюсти. — Всё так, Олег, ну чего ты, — нежно пиздит Серёжа. (Главное в отношениях это вовремя сделать вид, что всё хорошо.) Серёжа развязывает язык и этим развязывает Олегу руки; выворачивает историю самым драным боком, чтоб Олег мог списать на ветренность и дурь в башке. Потому что Серёже Олег простит, а себе вряд ли. Самому себе прощать, кстати, нечего. К Грому что-то в груди вытягивает Серёжу ещё в первую неделю. Серёжа хватает такси и, вляпавшись в пробку на набережной, выскакивает из машины, чтоб добежать оставшиеся два километра под мокрым антибризом. До квартиры взлетает зачем-то по лестнице и на пороге пытается отдышаться, пока улыбкой расползается раскрасневшееся лицо, — Гром открывает и смотрит вот так, надо же, не ждал, но рад, точно рад! Серёжа вешается на Грома. Гром делает шаг назад, затаскивая вглубь квартиры. У Грома на плече ссадина, у Серёжи похожая, но уже как шрам. Серёжа улыбается: не повезло нашим родственным душам, правда, Игорь? Какие мы с тобой бедовые. Не, неправда. Правда Серёже давит на горло колумбийским галстуком. До правды догадывается Олег, ныряя на двойное дно: многозначительная спина встречает Серёжу после очередной вылазки, лениво прикрытой отмазкой категории Б. — Что в Мариинке? — спрашивает Олег. У Олега очень злая спина, Серёжа пьян то ли любовью, то ли ноль-пять вина, и судорожно вспоминает что-то из вранья про премьеру, театр и прочее-прочее-прочее. — Оперу дают, — отвечает наконец Серёжа. И путается в рукавах пальто. — Везёт оперу, — кивает Олег. Серёжа хохочет, запрокинув голову. — Знакомить будешь? — спрашивает Олег. Или спина Олега. Ишь ты, думает Серёжа. Каков Отелло. Вон, стоит. Не оборачивается. — А надо? — спрашивает Серёжа. В этот момент он стаскивает кеды, уцепившись за стенку. — Хотелось бы, — хмыкает Олег. Ну, раз хочется, значит, надо. Серёжа помечает в заметках смартфона эту пиздатую идею. Пунктик NB, красный цвет, чтоб вернуться на трезвую голову. Потом на цыпочках подкрадывается со спины, обнимает, лезет целоваться. Олег не против и Серёжа по инерции отплёвывается от привкуса кэмела и ласковой укоризны; хуже кэмела, разве что, пётр первый. Когда Серёжа трезвеет, идея выглядит, как говно. Но уже поздно, тут не получится на попятную или соскочить, и так уже исчерпан лимит терпения и доверия, поэтому Серёжа вызванивает Грома к себе в офис, ничего толком не объяснив. По итогу Олег злой, Гром злой, Серёжа виновато давит улыбку и заинтересованно наблюдает с безопасного расстояния: ну-ка? Каждый в комнате знает, что он и зачем, поэтому Серёжа просто говорит, типа, Игорь, это мой мужик. Олег, аналогично. Олег жмёт руку и спустя вежливую паузу бьёт Грому в нос. И тут же сгибается, схватившись за переносицу. Серёжа смотрит и думает: нет, ну не правда же. Ну не может быть. Душа на троих — это слишком, что-то из патологии метенсоматоза. Хотя про трисамы было, читал, — очень смутно припоминается. Блять, вот влип. Серёжа нервно смеётся и закрывает лицо руками. По носогубной на подбородок стекает кровь. Ой.