Пленённый хульдр

После случившегося Люкке отлёживался целую неделю. Козы отпаивали его молоком, а Хельги ставил в загон скромную порцию съестного. Еда не всегда съедалась. По большому счёту, она оставалась не тронутой. Он пытался ухаживать за бесшумно лежащим хульдром. Украдкой гладил по волосам, тяжело вздыхая. Жутко хотелось сжать в объятиях, повиниться, получить прощения. Да только гордыня, управляемая бездушной лярвой строго-настрого запрещала. Не раз и не два, он пытался сделать первый шаг, но что-то останавливало. Она будто нарочно старалась свести на нет все попытки по-человечески поговорить с мальчишкой. И лишь единожды, когда тот спал, а лярва взяла выходной, у норвига хватило духа дать обещание. Оставаться в доме и чувствовать ежеминутно вину — приятного мало, поэтому Хельги сбегал на улицу. Там он выпускал пар. Колка дров его приводила в чувства. Перед выходом он заглянул в загон, Люкке лежал, поджав ноги к животу. Сон был тревожным, а дыхание тяжёлым. Хельги посмотрел на него и негромко сказал: — Я больше не буду… Горячка отступила на третий день. Сухие обветренные губы с запёкшимися ранками и измученное белое лицо сводили с ума. Это ж что он вытерпел, что так искусал губы? Частичное понимание и признание вины, словно нарыв, не давали покоя и неприятно давили на грудь. Совесть мучила не только по ночам, подбрасывая запоздалые угрызения, но и днём. И, тем не менее, когда хульдр вернулся к нормальному состоянию, верёвка сменилась длинной цепью и железным оковом. Для безопасности, как пояснил норвиг, надевая железные путы. Только вот, случись оно что, нет уверенности, что чудо-железка на ноге спасёт жизнь. В открытую ни извинений, ни разговоров по душам для улаживания конфликта не последовало. Собственно говоря, мальчишка и не ждал, что норвиг броситься в ноги и будет слёзно молить о прощении. Насколько он понял, хозяин — человек сложный, вспыльчивый, а может даже и с кучей комплексов, раз твёрдо верит во все бредни относительно хульдров. Поэтому его поведение — словно ничего и не произошло — лишний раз доказывало, что норвиг не собирается мириться. Всё, что хульдр продолжал слышать от мужчины: это ворчание, насмешки и новые запугивания. Хельги стал дольше задерживаться вне дома — уходил рано, возвращался практически ночью. Целый день Люкке был один, не считая двух коз. Первое время неприятно было ходить по нужде, внутри всё пронзало режущей болью, кровяные разводы на испражнении беспокоили. Часто болел живот, но больше всего душа. Унижение оттого, что его поимели как блудливую девку, причём не просто поимели, а обесчестили, — валуном лежало на сердце юного хульдра. В один вечер Хельги пришёл поздно — Люкке уже спал. Маленькая корзиночка с черникой стала первым большим сюрпризом, когда мальчика проснулся на следующее утро. В жилище было тепло, слышны были звуки потрескивания полений на очаге, в воздухе гулял аромат густого куриного рассольника. Он завозился, замечая, что обычное тонкое высветившее одеялко, которым он укрывался, сменилось другим, более плотным. Пусть снова не пёстрым и не новым, но тёплым. Не за горами была осень, а там и зима. Старое одеяло он решил оставить и использовать в качестве подстилки. На одной соломе не так уж и мягко. — Хватит валяться без дела. Поднимайся, — вместо приветствия выдавил из себя Хельги, протягивая глубокую миску горячего рассольника. — Все бока, наверное, отлежал. Люкке молча принял глиняную миску, чувствуя, как куриный запах с кислинкой щекочет ноздри. От супа струился пар, и он был очень горячим. Аппетит тут же взыгрался. Следом за миской норвиг положил на одеяло ложку и кусок мягкого хлеба. — Сегодня буду чинить птичник. До холодов нужно успеть, работы полно. А я один. С помощниками было бы быстрее, но сам понимаешь, тебе наружу нельзя. Я отобрал некоторые вещи — зашьёшь и приведёшь в порядок. Думаю, до вечера у тебя будет, чем заняться. А там посмотрим… Сказал что хотел, Хельги не дождавшись ответа, развернулся и направился к двери. В жилище стало сразу пусто, тихо, — одним словом, свободнее. Через какое-то время мальчишка услышал методичный звук постукивания молотком. Под него он и принялся приводить одежду в надлежащий вид. Искусным рукодельником он не был, но азами вышивки и шитья владел. Также он умел вязать, возможно, поэтому, один раз Хельги заставил его плести рыболовную сеть. Каждый раз он находил ему работу, лишь бы не сидел без дела и отрабатывал кров и хлеб. С починкой одежды Люкке справился до возвращения норвига. Сложив одежду в стопку, он накрыл её чистой тряпкой. Хотел было заняться приготовлением позднего ужина, но раздумал. Куриного рассольника вполне хватит на перекус перед сном, зачем расходовать продукты впустую. Развести огонь всё же пришлось: захотелось горячего напитка, да заодно и подогреть рассольник. Чернику, преподнесённую утром, Люкке за день съел. Ягоды он любил. В особенности ежевику, её он мог съесть целое лукошко. Хельги усмехнулся исподтишка, когда обнаружил фиолетовые губы хульдра. Что говорить о фиолетовых кончиках пальцев, которые как ни старался хульдр — отмыть не смог. — Всё успел починить? — с легким прищуром спросил Хельги, облокачиваясь о стенку козьего загона. Люкке по инерции согласно покивал головой, боясь поднимать глаза. Козы, гулявшие весь день на улице, вернулись на своё место. После случая топтания в алькове, когда норвиг сам забыл выпустить шалуний на улицу, он выгонял их, привязывая к колышкам. Это зимой они грелись и жили с ним в одном жилище. А с наступлением тепла, только на ночь возвращались в загон. На очаге грелся рассольник, его аромат соблазнял как можно скорее приступить к трапезе. Постояв ещё немного у загона, норвиг поплёлся на свою половину. Проверять зашитые вещи он не стал, а уволился на лежак и прикрыл глаза. Вести в одиночку хозяйство было тяжело. Если раньше он подумывал обзавестись второй половиной, чтоб сподручнее было, то теперь, присутствие хульдра в доме ставило всё под сомнение. Избавиться от хульдра? Такая мысль не раз приходила в голову. Можно ещё сдать его ярлу и понаблюдать за казнью, раз сам не в состоянии прикончить. Можно и тайком вывести за пределы хутора: продать в рабство кому-то другому или поступить по совести и отпустить на все четыре стороны. Вариантов много, только мерзкая лярва, сидящая за спиной была иного мнения. Её сбивающий столку, неслышный голосок, желал оставить хульдра себе. И не из-за большой симпатии, а просто так веселее, есть с кем поговорить, на кого прикрикнуть, кому пинка или подзатыльника отвесить — всё равно не даст сдачи. Для хульдра он господин, хозяин, а это так сильно греет самолюбие. Не став ужинать, Хельги от усталости уснул. Подогретый рассольник по новой остыл, оставаясь до утра стоять на очаге. Тёплое одеялко приятно грело. Хульдр был очень доволен, оттого и сон был лёгким. Он видел Хельги, который был сам на себя не похож: добрый, ласковый, заботливый, любящий... Он кормил его ягодами и они оба улыбались. Это было так прекрасно, что хульдру хотелось петь и танцевать. Ему казалось, что в мире нет никого счастливее, чем он. Они лежали рядом на зелёной траве, среди цветов, тёплых лучей летнего солнца, пения луговых птиц. Люкке гладил Хельги по волосам, а тот улыбался и чуть ли не мурлыкал от счастья. Они были так близки, что, казалось, их души слились в одно целое. Хульдр открыл глаза и увидел Хельги. Тот спешно покидал козий загон, а за окошком начинало светать. Солома рядом была примята. "Что за странный сон послали боги?" — подумал мальчишка и сильно напрягся. "Возможно ли такое, что хозяин спал с ним ночью?" * Так прошёл ещё месяц. С сентября стало холодать, а в конце месяца на хуторе устроили гуляние, празднуя осеннее равноденствие — Мабон. Хельги, чтобы не вызывать подозрений присоединился к празднеству в главном Длинном доме ярла. Люкке тоже хотел присоединиться, но кто ж его пустит? Странное недомогание уже целую неделю вытягивало из него всю силу. Постоянная тошнота и нежелание ничего не делать, ставило под сомнение, а не пытается ли норвиг его отравить? Хульдр даже попытался не есть то, что предлагал Хельги. С другой стороны, едят они из одного котелка, в таком случае у норвига должны быть такие же проявления болезни, но их нет, — Хельги бодр, жив, здоров. А вот он почему-то чахнет и украдкой бегает до ведра с помоями. Всю ночь Люкке провел в мучениях, даже слышал, как под утро вернулся норвиг и завалился пьяный в альков. Праздник удался, что ещё сказать! Следующая неделя не показалась хульдру легче, всё также подташнивало, а порой и мотало. Благо он оставался дома один и мог расслабиться. Напряжение сковывало тело, только когда Хельги возвращался домой. Причину своего недомогания Люкке понял позже, когда не с того ни с сего начал расти живот, который приходилось прятать, забыв на время про поясок, ходить так, чтобы рубашка висела и не создавала подозрений относительно его полноты. Поначалу он отказывался верить в то, что забеременел. Он до сих пор со страхом и мурашками вспоминал, как его принудили, как воспользовались и унизили. И выходит из этого, ещё и наградили малышом. Какая жестокая несправедливость. И что он будет делать, когда скрывать очевидное станет невозможным? Как объяснит, что не виноват? А с малышом как быть? До самого конца декабря у хульдра получалось дурачить Хельги. Тот даже не подозревал о таком сюрпризе. То ли от того, что голова была занята мыслями и проблемами, с которыми он не делился, то ли совестливо было лишний раз смотреть в глаза хульдру, то ли были не такие выдающиеся размеры у хульдра, которые могли навести на подозрение. Кто ж его знает? За окном сильно мело. Из-за разыгравшейся снежной метели Хельги не пошёл в лес проверять силки, и отказался помочь Матсу в его авантюре по продаже шкурок. Люди, с которыми друг вёл тайные переговоры по сбыту шкурок, не вселяли доверия, к тому же Матс проворачивал эту сделку втайне от отца. Участвовать в таких махинациях у Хельги желания не было. Может Матсу отец ничего и не сделает, так как он его сын, а вот ему взбучку устроит. Поэтому вечером Хельги решил обновить рыбные верши и притащил в дом кучу прутьев, которые заготовил ещё осенью. Свалив всё возле очага, он подозвал Люкке, который неохотно показал своё личико, выглянув из-за загона. Почти полугодовалый живот скрывать было невозможно. Все эти месяцы он держал дистанцию, стараясь близко не контачить с Хельги, а тут он сам зовёт его. Дело дрянь. — Чего зенки вылупил, хвостатый. Живо топай сюда и помогай мастерить новую вершу. Ты одну и я одну. Рыбу, я смотрю, жрать любишь, вот и потрудись, чтобы изловить её, — Люкке почесал по макушке, сомневаясь, стоит ли выходить на свет. В загоне света мало, спокойнее. — Чего мнёшься, живо сюда, я сказал! Или без еды захотел остаться? «Можно и без еды, — пронеслось в голове у мальчишки, — только не зови к себе. Боязно как-то». — Так и будешь там стоять или мне за шкирку приволочь тебя? — Уже иду, не надо за шкирку, — пропищал хульдр, выйдя из загона. — Шкирке больно, когда за неё хватают. — И чего мнёшься как не свой, садись сюда к свету. Покажу с чего начать, а там сам. — Я и в уголочке посидеть могу, мне всё видно, — настаивал на своём Люкке, не желая сидеть рядом с хозяином. — Боишься, что кусаться начну? — беззлобно пошутил Хельги, прибывая в хорошем настроении. На лице заиграла весёлая улыбка, словно попытка расположить к себе. — За вами не заржавеет, Хозяин. Можете и укусить. А можете и чего похуже сделать… — намёк норвиг уловил без подсказок. Он сжал кулак и тихо выругнулся, назвав Люкке злопамятной дрянью. Помнит, значит, не забыл! А чего он хотел? Раз сотворил зло — будь добр теперь, огребай. — Держи прутья, — он всучил охапку длинных прутьев, чуть не коснувшись руками живота. А после вообще встал за спиной. Хульдр мог явно ощущать его дыхание на своём затылке. — Если сплетёшь криво или некачественно — накажу, так и знай! Мальчишка напрягся, тяжёлые ладони норвига легли на плечи и понудили опуститься. Люкке сильно перепугался, изменившись в лице, но всё обошлось. Сначала он сел куда приказали, а после отполз на расстояние, чуть поодаль, и, смотря, как начинает плести норвиг, повторял всё в точности. В очаге горели дрова, обдавая своим жаром. Люкке старался быстро сплести ловушку для рыб и вернуться в загон. Но не тут–то было. Как только он завершил плетение, Хельги озадачил его снова. — Готово. Люкке протянул готовую ловушку. Норвиг осмотрел со всех сторон и остался доволен работой хульдра. Он вообще заметил, что не поручи ему всё сделает качественно и красиво. Даже та заштопанная одежда казалась новой, каждый раз, когда Хельги надевал её. И стоит ли жениться, раз в доме такой хозяйственный невольник? Мальчишка только было собрался скрыться в темноте загона, как его остановили очередной просьбой-приказом. — Куда собрался? Спать ещё рано! Вон, — Хельги мотнул головой в сторону двух мешков с зерном и горохом. — Тащи сюда, перебирать будешь. — Что? — удивился Люкке, понимая, что ему сейчас не справится с перетаскиванием тяжёлых мешков. — Оглох или потупел резко? — не понял риторического вопроса хульдра норвиг. На этот раз он не стал любезничать, пока невольник сообразит, что к чему, и довольно ощутимо придал ускорения, дёрнув за рукав рубахи, направляя в нужном направлении. Люкке чудом не спотыкнулся о съебурившийся половик, удержав равновесие. Огромный мешок с перловой крупой оказался чертовки тяжёлым. Сдвинуть с места его было не так-то просто. Ему пришлось приложить все силы, чтобы дотащить его до светлого места, коим являлся очаг в центре. Внизу живота сразу же отозвалось острой резью. Показывать, что больно — он боялся, поэтому сжав губы, в одиночку превозмогал неприятное ощущение. И это было полбеды, решив, что для перебора зерна нужна посуда. Он пошёл к полке с утварью и нечаянно задел стоявший на полу мешочек с солью, просыпав содержимое. Да и нужные миски от страха полетели вниз, грохаясь к его ногам, разбиваясь вдребезги. — Да ты прям молодец! — начал с малого Хельги. — Знаешь к чему просыпать соль? — Люкке с затравленным взглядом кивнул. — Раз знаешь, значит снимай штаны, ругать буду! — в ответ хульдр отрицательно замотал головой, а в руке Хельги показательно появился прут, который применять он не собирался. — В последнее время ты какой-то странный, — норвиг встал и медленно начал подходить, — всё-то у тебя из рук валится, постоянно сидишь как мышь в загоне. Уж не знаю, по нужде ты ходишь или забыл, как это делается? — Я сейчас всё приберу, Хозяин. И солинки на полу не останется! — мальчишка сильно занервничал, задрожав на месте, прижимая к себе хвост. И как только Хельги к нему подошёл, имея намерение схватить, Люкке вывернулся, но длинная коса, попавшаяся под руку норвигу, остановила. Он грохнулся на задницу, а затем на спину. Рубашка облепила округлившуюся часть спереди, выдавая со всеми потрохами его шестимесячный секрет. На доли секунды Хельги не понял, а когда задрал рубашку, то сомнений в том, о чём он подумал, не было. В затылок шарахнуло так, словно его взаправду огрели по голове связкой полений. — Это что ещё такое? — он смотрел на живот, медленно закипая от гнева. Глаза хульдра быстро увлажнились. — Ах, ты, блядь такая! От кого… — и тут же он осёкся. В голову молнией ударило «от кого». Он схватил его за грудки и сильно встряхнул. — Ты понимаешь, что это значит, сучий ты выродок! Понёс и ничего не сказал? — Люкке нервно тряс головой, боясь даже слово сказать. Хельги рвал и метал, почти как тогда. Только в этот раз он был ещё злее, но старался не давать волю рукам. Сдерживался. — Ты избавишься от него… — Нет, — инстинктивно выкрикнул мальчишка, закрывая ладошками живот. — Уже поздно. Он живой и большой. Так нельзя… — ”Так нельзя”, говоришь? А ты меня спросил, нужен ли мне точно такой же выродок с хвостом, как ты? Люкке впал в оцепенение после услышанных слов. Он не мог поверить в то, что Хельги настолько жестокий. Терпеть затрещины, обидные прозвища — это полбеды, пустяки, считай, — а вот избавится от живого человечка это проявление бездушия и бессердечия. * Хельги вылетел из дома в столь поздний час. Его не было очень долго. Люкке был привязан на цепь, чтобы не дай боги, он сбежал, сейчас в таком состоянии. Мальчишка трясся от страха и нервов, заходился в плаче, моля оставить его в покое. Хельги вернулся, когда уже рассвело, а жизнь на хуторе ожила. Он выволок хульдра в центр жилища и приказал пить тёмный травяной отвар, который получил от знахаря, живущего за пределами хутора. — Пей, сучонок! — острые оббитые края глиняной миски упирались в искусанные до крови губы. Хульдр отказывался пить яд, который предназначался для прерывания беременности на столь позднем сроке. — Пей! — Пощади, Хозяин! — взмолился мальчишка. — Если бы ты не умолчал о таком раньше, может и пощадил бы, а сейчас пей и избавься от того, что у тебя растёт внутри. Мне такой сын не нужен. — А я не скажу ему, что он от вас. Никогда-никогда. Клянусь! — Открой рот, дрянь, и до последней капли… Хельги попытался сам влить горькую жидкость, но хульдр сильно сжал челюсти. Часть ценного отвара пролилась, рисковать остальным он не стал. Миска осталась лежать возле сидящего на полу мальчишки. — Давай, я тебе сейчас кое-что скажу, а после ты сам решишь пить или рисковать, — Люкке осторожно поднял заплаканные глаза на норвига, который присел на корточки возле него, и вкрадчивым голосом начал вещать о своём решении. — Если ты выпьешь, то останешься в живых, а то, что у тебя внутри погибнет, или, ты не пьёшь и рожаешь. Но как только этот выродок родится, я снесу в лес — выживет — значит, судьба, а если нет, так тому и быть. Но есть и дугой вариант. Я продам его работорговцам и тогда, что с ним будет, решат опять-таки боги. Люкке снова заплакал, непроходимый ком в горле, горечь и безвыходность — убивали, отнимая по крупице силы. Как он может лишить жизни частичку себя? Он же чувствует его, он шевелится, у него бьётся сердечко… Как можно отнять жизнь не имея на то права? Даже боги не имеют права так поступать! — Хозяин, отпусти нас. Выгони прямо сейчас в этот мороз и метель. Пусть боги решат и мою судьбу. Тяжелая мозолистая ладонь норвига легла на макушку, она неприятно погладила по голове, словно насмехаясь. — Решать тебе! Люкке долго смотрел на миску в своих руках. На своё отражение в тёмной жидкости, на отражение в ней света. На душе было невыносимо тяжело. Он упрямо отказывался и качал головой. Горючие слёзы скатывались по его щекам, капали на потрепанную ткань рубашки. Она намокала, пятно расползалось. Его взгляд и мысли были далеко, в какой-то момент слёзы застелили глаза так, что руки с миской превратились в размытые пятна. Хотелось, чтобы кто-то забрал у него из рук этот яд, чтобы кто-то обнял, и сказал, — всё хорошо, его любят и ждут появление малыша также сильно, как он сам. Ему стало страшно только от одной мысли, если он это сделает, то уже больше никогда не сможет себя любить. А если родит и его малыша отнимут, то он не переживёт и этого, наложит на себя руки. Он молился, чтобы кто-нибудь остановил его, не заставлял делать выбор. И всё же, дрожащими руками, сам себя, не понимая, будто находясь в кромешной темноте, сотканной из боли, он поднёс проклятую миску к губам и сделал первый глоток. Горькая, но приятно ароматная жидкость проникла внутрь. Обожгла горло, не из-за того что она горячая, а потому что она резала и жгла. Второй глоток дался уже легче, а третий — как само собой разумеющееся. Он поднёс миску к губам снова, руки дрожали так сильно, что казалось она вот- вот выскользнет из рук… И действительно, она выскользнула, только лишь оттого, что Хельги сам вырвал её и бросил на пол. Люкке был отстранён на столько, что не понимал что происходит. Норвиг что-то кричал, требовал, тряс его, но он его не слышал. Где-то внутри начало гореть, резать, кромсать на части. К губам прислонился снова какой-то предмет, ему пытались разжать зубы и влить что-то до боли знакомое. Это что-то такое родное, приятное, доброе заструилось по горлу. Оно не обжигало, а наоборот — ласкало, залечивало те ожоги, что оставил яд. Сознание начало плыть, тело слабеть, сгусток горького медленно пробирался наверх, цепляясь за стенки пищевода. Ему очень хотелось удержаться и довести своё дело до конца, но питательная жидкость гнала прочь непрошеного гостя. На обрывках сознания он слышал голос, который почему-то был ласков и нежен. Он ощущал чьи-то заботливые прикосновения. Они такие хрупкие, словно не имели веса, настолько лёгкие, что их трудно было почувствовать, и всё же он их осязал. Его рвало и не один раз. Боль в животе то отступала, то накатывала снова. Жар усиливался, он погрузился в мир абсолютного мрака. * Хельги не спал второй день, всё ухаживал за беременным мальчишкой. Стирал пот со лба, протирал холодной тряпочкой. Пытался отпаивать молоком, но в том состоянии, что был хульдр, сделать это было сложно. Стоило мальчишке сделать первый глоток отвара, как внутри сильно сжалось сердце. В душе заскребли острыми когтями дикие звери. Сердце начало пропускать удар за ударом, когда второй глоток был отчетливо слышен, а третий, словно увесистый подзатыльник от самой Фригг. Остановить безумие удалось не жене Одина, а образу матери, явившейся с того Света. Она встала за спиной хульдра, опустила белесые руки на плечи мальчишке, склонила голову и укоризненно смотрела на собственного сына. Из её глаз текли кровавые слёзы, а лицо было печальней некуда. Сознание начало быстро проясняться. Малыш ни в чём не виноват, раз он не смог обуздать свою ярость. Мальчишка хульдр, если признаться самому себе, стал его новой семьёй, тогда кто дал ему право рушить эту семью? И пока было не поздно он остановил эту агонию, но, увы, искусно приготовленный яд не мог так быстро отказаться от своих действий. Люкке впал в беспамятство, горячка, несильное кровотечение — Хельги испил сполна мук за свою злобу и невежество. — С тобой ведь всё хорошо? — шёпотом спросил Хельги, прикладывая ухо к животу. Он осторожно поглаживал холмик и разговаривал с малышом. Слышал ли его в этот момент Люкке, он не знал, но очень надеялся, что нет. Сперва он решил получить прощения у малыша, а там и наладить отношения с папочкой. Пусть даже и с хвостом. Иногда ответом была тишина, а иногда малыш слабо отвечал, шевелясь в утробе хульдра. — Я очень сильно виноват перед тобой. Всё, что говорил тогда — забудь. Я так никогда не поступлю, и не потому что испугался Фригг или передумал. Просто, ты такая же частичка меня. Только, пожалуйста, малыш, родись без хвостика. Это будет для тебя же лучше. Пока Хельги вёл полусонные беседы с малышом, по виску хульдра скатилась слеза. Он всё отчетливо слышал, но сделал вид, что спит. Значит, то его давнишнее впечатление о норвиге было правильным. Есть в нём доброе, только вот он скрывает это глубоко-глубоко. Что заставляет это делать, тоже понятно. А то, что ворчит, прикрикивает и руки распускает, так это специально, чтобы никто не смог близко к сердцу подобраться. Одним словом - одичалый! Тем не менее, простить за обиду быстро не получится.