Туманным перевалом смешалось небо

      Бледные банановые отсветы пахли сладкой утренней прохладой, глубоко зарывшейся в колючий блескучий снег, который больно обжигал тëплые пальцы, стоило взять его в руки; Дазай не смог уснуть — он бессознательно смотрел перед собой до самого утра, — Господи, помоги, как я умудрился ещë и кончить от всего этого непотребства; я себя больше не уважаю, Боже, — а к восходу морозного солнца всë-таки встал с кровати, оттеснив навалившегося на него Накахару к стене, нервно схватил стул и, с грохотом поставив его возле окна, скоро сел на него, на мгновение обернулся на, к удивлению, — и счастью, конечно счастью, Господи, — непроснувшегося Чую, а затем открыл окно и начал задумчиво вырисовывать ногтем незатейливые рисунки на снегу, который за ночь налетел на наружний металлический козырëк; соседские дети играли в снежки, пока миссис Харрис пила горячий шоколад на крытой веранде и медленно перебирала черничные кексы на красно-белой клетчатой салфетке; из еë рта тянулся горячий пар, а на тëмных густых ресницах осели крошечные льдистые снежинки, ярко-ярко переливавшиеся из-за поздненоябрьского сияния светлого фиалкового неба, — а вот кексы я у неë не пробовал, но и не уверен, что искренне хочу этого, честно говоря.       Мама стелила Чуе в гостиной на диване, но тот, разумеется, отказался покидать мою комнату. Это явно было изнасилование… Наверное… Господи, я такой дурачок, как же так вышло? Мама, роди меня умным в следующий раз, пожалуйста. Я не смогу позвонить в полицию с обвинением, если сам сяду на его хуй (хотя попытаться, разумеется, стоит). А вот он сможет меня посадить, если захочет, но я совсем не думаю, что это можно считать возможным с его-то намерениями. Хорошо, надеюсь… Я совсем не знаю этого строптивого мальчишку.       Шатен вздрогнул от неожиданности, когда несносный Накахара нежно чмокнул его в макушку, — как глубоко я, оказывается, задумался: я не заметил не только того, как несносный рыжий подошëл ко мне, я даже не уследил за тем, как миссис Харрис унесла маффины в дом, а шумные дети начали катать плотные снежные шары для снеговика, — аккуратно потрепал по голове, а после, наклонившись поближе к чужому уху, тихо шепнул: «Ты такой тихий, когда кончаешь.» — я услышал это от него уже трижды; неужто его так заводит этот факт? Может быть, шепнуть ему в ответ «Смотри в штаны не кончи»? А лучше «Иди в задницу», пожалуй, да. — Мять за задницу сильнее нужно было.       Чего-о? Я точно ебанутый, вот бессомненно. — Хорошо, учту. — Чуя подмигнул, а Осаму как никогда искренне пожелал себе задохнуться, — как вообще можно было такое выпалить?! — резко высунул голову в окно, вдруг почувствовав, как щëки начали заливаться вязким пудровым румянцем, а затем вернулся на место, не стал оглядываться на Накахару, заранее зная, что тот явно озадачен его поведением, — ну и славно: это поможет ему держать свои пакостные руки при себе; жаль, что от удивления не может отвалиться язык — я был бы так рад. — У тебя есть сливки?       Я бы предпочëл не начинать день с минета, если его делают не мне. — Нет. — Значит, придëтся тебе сосать без них.       О, ужас, он такой самоуверенный. — А ты мне денег за это дашь? — Что я говорил про жëн? — Что они имеют тебя в рот?       Я в особенности.       Ну вот, я уже назвался его женой — можно же сразу его сучкой назваться, чего уж мелочиться-то. — И… — «Именно», я знаю.       Я так горд тем, что успел перебить его в нужный момент. — Нет, я хотел сказать «Иди на мой хер уже». — Моя версия мне нравится больше.       Осаму скоро встал со стула, намереваясь пойти завтракать, но наглый рыжий, скоро усевшись на чужое место, резво поймал его и тут же усадил на свои колени; — надеюсь, что раздавлю; — кареглазый специально ëрзал на Накахаре, чтобы тому было тяжелее, но, когда в него начал упираться чужой стояк, он понял, что является идеальной жертвой для сексуального маньяка, раз не умудрился подумать наперëд о своих действиях в данной ситуации. — Чего застыл?       Ну даже не знаю, о хуй твой, видимо, зацепился — не сдвинуться с места.       Едва-едва тëплое солнце слабо грело руки, когда Дазай крепко схватился за подоконник и постарался встать с чужих коленей; яркое незабудковое небо было будто бы густо пропитано дообеденной жëлтой-жëлтой ванилью, которая надолго пахуче застревала у самого горизонта, словно светлые пудровые разводы (казалось, подует холодный ноябрьский ветер, и они тут же ссыплются в рыхлый снег на плоских верхушках обледенелых холмов, тяжело скатятся к подножьям). — Не убегай от меня, детка. Хочешь, я и сегодня помассирую твою дырочку?       Боже, помоги. — Не произноси это слово: по-дурацки звучит. — Понял. Хочешь, я и сегодня помассирую твоë раздолбанное шлюшье очко? Так лучше? — Хорошо, говори так, как говорил. — Ну уж нет, я хочу, чтобы тебе было приятно меня слушать. — С этой фразой, которую ты так хочешь включить в употребление, поверь, мне приятнее тебя слушать не станет.       Рыжий недовольно фыркнул, прижал Осаму к себе покрепче, затем сжал его бедра и начал сам двигать шатена из стороны в сторону, аккуратно потираясь о него пахом; Дазай шире раскрыл глаза от удивления, стоило несносному мальчишке сказать «А у тебя очень красивая мама; как думаешь, она согласится на групповуху?» — ахуеть; на коллективное заявление она согласится, взять топор в руки, думаю, тоже согласится, если услышит это от тебя, ебучий извращенец. — Ты сейчас серьëзно? — Видел бы ты свою мордашку сейчас. — Ебантяй. — Приятно познакомиться, я Чуя.       Это в моëм стиле, вообще-то. — Не шути так больше. — А то что? — А то трахаться с тобой не буду.       Господи, блять, а я собирался?! Похороните меня заживо, пожалуйста: я заслужил. — А ты умеешь угрожать. Эта комната запирается на ключ?       Да, но я, к сожалению, не успел запереть еë перед тем, как ты приехал. — Нет. — Жаль. Хотя, так даже интереснее.       Ну конечно, интереснее.       Кареглазый скоро убрал с себя чужие руки, стоило Накахаре юрко забраться ими под его футболку; Осаму медленно склонил голову на бок, услышав от Чуи «Даже бочка помять не дашь? Что же ты за жëнушка-то такая?» — нежëнушная такая, потому что я не жена тебе, Господи, помоги; мне нужна лицензия на хранение оружия, однозначно. — Тебя заводит, когда я кусаюсь, так ведь?       Нет, считай, что «укуси меня, пожалуйста» ты сам себе надумал, умоляю. — Хочешь, за спину покусаю? Приятно будет, я уверяю.       Нет. — Хочу.       Ух, ты, блять. Купи себе мышиного яду и утопись в нëм, пожалуйста. — А завтрак?       Дазай тут же встал с чужих коленей, когда несносный мальчишка решил выпендриться и постарался взять его на руки, — переломишься; ну и словно — надо было сидеть на месте и наблюдать молча; поторопился, ну чего уж теперь, — раздражëнно шикнул, а затем, сжав запястье шатена, неторопливо повëл его к незаправленной постели, но Осаму на мгновение вспомнил, что вообще-то не собирался давать несносному мальчишке и в целом очень недоволен его поведением, и резче, чем следовало, вырвал свою руки из чужой хватки, — я странный, определëнно. — Как я помню, ты согласился. — Нет. — Что значит «нет»? — Я не соглашался. — А, ну а я не предлагал тебе ничего. — Именно.       Накахара подозрительно прищурился и медленно постарался снова ухватиться за чужое запястье, но, когда у него не получилось, просто пожал плечами и расслабленно уселся на кровать со словами «Как хочешь, я же тебе ничего не предлагал, как ты говоришь.» — да, не предлагал, и я вообще тебя не знаю, мальчик. Что ты делаешь в моей комнате? Ты потерялся? Где твоя мама и как ей пожаловаться на твоë поведение?       Розово-кизильное небо совсем посинело: мутный горизонт окрасился еле-еле фиолетовой дымкой, а зефирные облака, в которых липко увязли реннеутренние звëзды, медленно темнели и оседали на покатые крыши домов колючим морозным паром; в приоткрытое окно порывами задувало неприятный запах гари и жжëного картофеля; кто-то громко читал пошлые лимерики*, с силой хлопая в ладоши и задорно протягивая окончания слов. — Я голоден. — Ну и словно. — Если я голоден, то мне намного больше хочется трогать тебя. — Ты всегда, что ли, голоден? — Ну, получается, что да.       Накахара резво ухватился за чужие бëдра и рывком притянул кареглазого к себе, что тот аж завалился на него, но затем скоро перевернулся на спину так, чтобы не лежать на несносном мальчишке, тут же закатил глаза, когда строптивый рыжий насильно перевернул его на бок и крепко обнял со спины, с силой потираясь пахом о чужие ягодицы, — когда он уедет? Что-то я сразу не спросил, удивительно. Невероятно сильно надеюсь на ответ «сейчас же». — Когда ты собираешься ехать обратно в Огасту? — Завтра утром. — Так скоро?       Слава Богу. — Сегодня суббота, мне на учëбу в понедельник.       Так всë-таки он учится, значит, на одну странность меньше, но мне всë равно непонятно, откуда у него тогда столько свободного времени. Прогульщик он, наверное; даже не «наверное», а наверняка. Как же он убедил маму оставить его у нас? Почему же я не слушал? Что же мама скажет по поводу того, что несносный мальчишке остался на ночь в моей комнате? «Будь благоразумным», наверное. О, Боже. Хорошо хоть, что он уезжает скоро. — Почему ты плакал на перроне, если для тебя не проблема уехать в другой город вслед за мной? — Потому что тогда я был уверен, что ты уезжаешь навсегда и очень далеко. Как хорошо, что твоя тëтя такая болтушка. — Значит, те сообщения, в которых ты был уверен, что я скоро приеду — самовнушение? — Да. — Помогало? — Частично. — Как же ты умудрился так быстро привязаться ко мне? — Я влюблëн, даже больше, я люблю тебя. — Мне нравится, когда ты не ведëшь себя по выбранному тобой образу. — Жить образом проще: мне нравится внушать себе, что меня ничего не волнует. — Многим хотелось бы так жить. Твоë право, что ты не стремишься выходить из зоны комфорта.       Чуя улыбнулся и аккуратно повернул Дазая к себе лицом, горячим шëпотом выдал: «Ты будешь против, если я время от времени буду делиться с тобой своими мыслями?» — шатен улыбнулся в ответ и тихо сказал: «Я буду рад, если ты будешь делиться со мной своими переживаниями.» — Накахара неуверенно прислонился своим лбом к чужому: «Правда?» — кареглазый некрепко обнял рыжего за шею: «Правда.» — Скажи честно, я нравлюсь тебе? — Да, нравишься. — ого, а ведь и вправду, оказывается, нравится. — Ты бы занялся сексом со мной? Не посчитай только, что стараюсь развести тебя на «поебаться». — Я бы дал тебе, если бы ты почаще отказывался от своего образа. Это никакой не призыв, Чуя, просто твоë поведение внутри образа никак не располагает меня к сексу с тобой, прости. — Много кому не нравится мой образ. — Не удивительно. А кража входит в твой образ? Или твой интерес к старшим? — последний вопрос прозвучал глупо, да.       Ранняя виноградная дымка сладко развеивалась над самыми верхушками кристально заснеженных холмов синевато-розовым мелким градом, который тускло переливался и наверняка пах лунным светом, морозно затвердевшим крупными каплями на талых облаках с ночи; Дазай зажмурился, прислушиваясь к тому, как в коридоре за дверью громко тикали часы, как мама на кухне негромко напевала какую-то мелодию, то и дело стуча посудой. — Нет, ни то, ни другое не входит в мой образ, честно, но хорошо ведь вписывается, верно?       Стоит ли снова спросить на прямую про педофилию? — Ты очень красивый, Осаму. Мне бы сильно хотелось стать твоим парнем.       Не стоит. — Ты хочешь предложить мне встречаться? — Хочу. Ты согласишься? — Да.       Серьëзно? Какой ты безрассудный, Господи. Ну, один раз живëм, чего уж. — Ты обдумал это решение?       Проницательный чëрт. Нет, конечно; за кого ты меня принимаешь? За адекватного человека, что ли? — Не совсем… — Если я дам тебе времени подумать до завтра, то ты точно откажешься. — Только если ты продолжишь оставаться в своëм образе.       Накахара кивнул сам себе, а затем медленно перевернулся на спину, удобно заложил руки за голову и задумчиво зажмурился; Осаму неловко приподнялся на локтях и осторожно заглянул в чужое лицо, — красивый чëрт, — бездумно чмокнул Чую в губы, от чего тот лениво пиоткрыл один глаз, мягко улыбнулся и совсем тихо сказал «Мило.», — а где же дополнение «Теперь пососëшь, да?» — начал нежно поглаживать шатена по щеке — тот аж веки опустил, расслабившись; неудивлëнно открыл глаза, когда несносный мальчишка закусил губу и аккуратно запихал большой палец в чужой рот, подвигал им вперëд и назад несколько раз до того момента, пока не заметил пристальное и точно недовольное дазаевское внимание на себе, широко по-наглому улыбнулся и задорно спросил: «Вкусно тебе?» — кареглазый больно прикусил чужой палец и ответил: «Да, только жаль, что не откусывается.» — ну вот, не долго с адекватным человеком поговорил, снова мистер Письки-Сиськи вернулся. — Как же я хочу поскорее заменить палец на член.       Лучше на ружьë замени. Или я сам заменю.       Это всë больше напоминает какую-то глупую игру на двоих.       Я голоден.       Кареглазый рывком встал с кровати, а затем неожиданно для себя резко сел, стоило Чуе поспешно дëрнуть его за футболку; Осаму медленно выдохнул: «Я есть хочу, ты, как помню, тоже: пошли завтракать.» — Накахара на это как-то заторможенно кивнул, задумчиво отводя взгляд; — да, мне не нравится, когда ты себя так ведëшь; открытие, правда? Почаще задумывайся, если всë-таки нашлось чем; — несносный рыжий неспешно поднялся с постели, а после подошëл поближе к Дазаю, — если он распускает руки, то я их ломаю, — негромко произнëс: «Стой на месте и получай удовольствие: я очень постараюсь угодить тебе.»       Осаму дëрнулся, когда Чуя, крепко сжав его плечи, приподнялся на носочках и аккуратно поцеловал того в губы, почти сразу же просунул язык в чужой рот, нежно поглаживая большими пальцами дазаевские руки; — ну всë, еби меня, актëр, мать его; — кареглазый подался назад, стоило несносному мальчишке забраться рукой под его футболку, но вынужденно прижался к Накахаре ближе, когда тот с усилием надавил на чужую спину, а после медленно провëл по ней самыми кончиками пальцев; — приятно шершавые и морозно холодные, как январская прогулка по старому скверу — до мурашек, Боже; я однозначно дам ему; — Осаму смазанно попросил в поцелуй: «Трахни меня.» — блять, дурачок; совсем не умеешь следить за своим ебучим языком — откуси к чертям, раз умудряешься такую хрень нести.       Как же так вышло? Господи, почему? Всю жизнь же трахал девочек, с чего вдруг мне захотелось, чтобы трахнули меня? — Разумеется. Только когда скажешь, что хочешь встречаться со мной. — Я хочу встречаться с тобой.       Я запутался. Я не знаю, чего я хочу, он же такой разный, Боже. — Сможешь сказать мне то же самое, когда я снова буду вести себя, как похотливый извращенец? — Не знаю.       Не «не знаю», а «нет», тут и думать нечего, если, конечно, не выбирать из вариантов «Нет, пошëл на хер» и «Нет, пошëл в жопу». — Но раньше ты, насколько я помню, не придавал этому значения и был готов заняться со мной сексом и без отношений. — Думаешь, что можешь угадать, что бы я делал, если бы мне всë-таки выдалась возможность отыметь тебя, детка?       И вправду, это же так самонадеянно. Я совсем не знаю его, не знаю! — Помнишь, ты говорил, что трахнул бы меня на кассе магазина?       Почему я постоянно вспоминаю именно эту чужую фразу? Отбитый фетишист. — И трахнул бы, если бы это не было незаконно. — Тебе настолько плевать, что о тебе подумают люди? — Абсолютно. — Счастливчик.       Блëклая линия горизонта, словно осенний букет анютиных глазок спешно увядал, рассыпаясь тлелым сизым пеплом над заснеженными холмами, едва-едва запыляясь ярким голубым налëтом, иногда слегка синевшим, как сладкие ягоды черники в тëплом июльском лесу; Дазай медленно склонил голову на бок, когда поднятая рама громко хлопнула, ударившись о ледяной подоконник. — Завтрак? — Поцелуй меня ещë раз.       А лучше всë-таки трахни, верно? А ещë лучше попытайся с летальным исходом, пожалуйста.       Накахара снова мягко улыбнулся и быстро чмокнул кареглазого в губы, затем осторожно обнял, пока шатен недовольно хмурился, неловко обнимая несносного рыжего за шею; медленно приподнял брови вверх, искренне удивившись своей реакции, — я странный, Господи, и я совсем не понимаю, почему себя так веду; ну неужто мне так хочется поскакать на чужом хуе? Хочется. О, Боже. Хочется! И застрелиться тоже хочется! — Не этого ожидал?       От себя-то? Да, не этого. — Я хотел по-другому.       Ага, с твоим членом во рту. — Нужно было уточнять. — Чуя подмигнул, а Дазай тут же вспомнил ту сцену на крыльце своего дома в Огасте; стоило рыжему с особой аккуратностью сжать чужую ягодицу, кареглазый обнял его смелее, — а надо было до удушья, — медленно уложил свой подбородок на чуину макушку, слишком громко вдохнул сквозь зубы, когда Чуя неспешно огладил его пах, а после больно ущепнул за бедро, с довольной усмешкой проговаривая: «Пошли завтракать, детка.» — вернись уже в свой образ, умоляю тебя.       Осаму лениво перемешивал металлической вилкой тушëные овощи, то и дело краем глаза поглядывая на маму, которая явно еле сдерживалась, чтобы не спросить, было ли у нас что-то; — будет, не беспокойся, Господи; — когда миссис Дазай всë-таки спросила у Осаму: «Ты был благоразумен, каким я очень просила тебя быть?», Чуя задорно усмехнулся, скорее проглатывая овощи; — ну спасибо, Накахара, теперь, даже если я скажу, что был, мама мне не поверит; — миссис Дазай сдержанно выдохнула, тихо шепнув «Плохо, но твоë дело, я тебе не указ.»; Осаму злобно зыркнул на несносного мальчишу, которого эта ситуация забавляла до плохо сдержанного смеха, — паршивец. — И не говори, что тебе не понравилось. — Чуя явно заметил недовольное лицо Дазая, даже слегка покрывшееся песочно-алыми пятнами, выступившими только ярче при чужих словах; Осаму неловко прочистил горло и скоро протараторил: «Мама, я честно не спал с ним!», на что та строго сказала: «Твой друг слишком открытый — меня эти дела касаться не должны.»; Накахара с наглой широкой улыбкой выдал совсем не стыдливое «Простите, пожалуйста, теперь буду знать.»       Господи, прекрати себя так вести. Боже, застрелите. Господи, сейчас же.       Шатен недовольно свëл брови вместе, когда Накахара начал крутить в руке забытую на столе ручку, вытащил из подставки салфетку и начал скоро что-то черкать на ней, с трудом протянул салфетку Дазаю, нахмурившемуся только сильнее, разглядев на тоненькой бумажке хорошо прорисованный член, — у них в художке отдельный урок по рисованию писек, что ли, был? Накахара был отличником, это сразу видно. Надеюсь, маме не видно и не интересно, что начиркано на этой салфетке. — Нравится? — Это автопортрет? — Ну типа. — Понятно.       Лучше бы он усердно в художники пошëл, а не в извращенцы. — Хочешь его?       О, Боже, ещë громче скажи, чтобы и миссис Харрис ещë было слышно.       Шатен предупредительно приложил указательный палец к своим губам, призывая Чую к молчанию по этому поводу, на что тот пакостно ухмыльнулся, заведомо громким шëпотом произнося: «А ночью ты едва ли не кричал о том, как сильно хочешь его.» — вот маленький паскудник, — миссис Дазай удивлëнно похлопала глазами и, услышав снова совершенно не стыдливое «Извините, пожалуйста, я постараюсь говорить тише.», твëрдо сказала «Ну нельзя же о таком в чужом присутствии.», поспешно вышла из кухни. — Тебе весело? — Ага, очень, а тебе нет? — А мне именно, что нет. — Странно.       Да правда что. Его не только не волнует то, что о нëм подумают люди, его забавляет их реакция на свои выходки, ужас. — Хочешь потрогать его? — Заявление-то? Да, хочу. — Ты не сможешь написать на меня заявление. — Не будь так уверен.       Да, не смогу, не смогу!       Накахара скоро встал со стула, взял его за спинку и придвинул к Осаму, скоро расстегнул ширинку на узких джинсах, пока кареглазый вытаскивал телефон из выходных брюк; шатен спешно набрал нужный номер, когда несносный мальчишка нетерпеливо разместил чужую ладонь на своëм паху и с улыбкой сказал: «Ну давай, звони.»; шатен долго не решался кликнуть на кнопку вызова до того момента, пока Накахара не постарался запихать его ладонь в свои трусы, но тут же запаниковал, усердно упрашивая Осаму сбросить вызов — он сбросил.       Дурак.       Тупой дурак, Господи. Да здравствует штраф за ложный вызов.       С неба, словно кисловатый виноградовый сок, вязко стекала яркая едва-едва глоксиновая синь в рыхлый колкий снег, надолго пропитавшийся морозным запахом позднего ноября, который только к середине декабря окончательно выветрится, окрасившись чернушковым зимним дымом в пыльный-пыльный голубой, словно бы северный блëклый огонëк; кто-то громко постучался в окно соседнего дома и тут же убежал, непроизвольно хрустя мелкими хрустальными снежинками, взвизгивавшими будто мелкие-мелкие стеклянные осколки. — Убедился, что я могу позвонить, куда нужно? — Ладно, убедился. Неужто ты позвонишь в полицию, если я тебя трахну?       Глупая игра. Он же сам только-только сказал, что вне отношений не станет заниматься со мной сексом, а внутри них мне уже не будет резонно звонить в полицию. Глупая-глупая игра. — Позвоню, не сомневайся.       А мне ещë и нравится быть еë участником. Ужас, какой ужас, Боже!       Накахара медленно забрал из чужой руки телефон, со стуком положил его на стол и небрежно толкнул, чтобы тот резко прокатился на противоположный край, по-наглому улыбнулся и заинтересованно спросил: «А теперь позвонишь в полицию?» — на что кареглазый подозрительно прищурился, произнося отчëтливое и неприклонное «Разумеется, а как же ещë?»; Накахара нетерпеливо облизнулся, резким рывком запихал чужую ладонь под резинку боксеров, поводил ею туда сюда, а затем болезненно шикнул, когда Осаму намеренно с усилием сжал чужой пах. — Давай встречаться? — С такими выкидонами ты можешь попросить только «Давай утопимся.».       Именно. Веди себя всегда так же, пожалуйста. — Ты грубый. — Стараюсь. — Вижу. Теперь ты знаешь, что похотливому мне ты никогда не скажешь «да».       И слава Богу. Было бы чудно, если бы я никогда не мог сказать «да» абсолютно любому тебе. Ну вот как-то не получается, и это сильно угнетает.       Чуя скоро вынул чужую руку из своих трусов, встал со своего стула и, спешно поставив грязную посуду в раковину, поторопился в дазаевскую комнату, пока сам Осаму с усердием пытался понять, почему он постоянно ведëт себя, как дурачок, стоит несносному мальчишке в кои-то веке отказаться ненадолго от своего образа, — влюбился. Глупый идио-от. Всë это из раза в раз становится менее понятным для окончательно запутавшегося Дазая, — Влюбился? Серьëзно?! Ужас, ужас, ужас, ужас. Осаму только спустя время осознал, что Чуя крикнул ему со второго этажа, чтобы тот не задерживался и поднимался в комнату; — может, сейчас же предложить ему встречаться? Нет, ну точно шибанутый. Чуя бы сказал, что правильно «ебанутый», и я ни за что не поспорил бы; да я и так не спорю, чего это я так пафосно выдал «шибанутый», если я всë-таки «ëбнутый»; — Дазай нехотя вышел с кухни и всë-таки поднялся в свою комнату, — надеюсь, яд, который я в скором времени явно приобрету, будет до ужаса действенным. — Хочешь, я всë-таки… — Нет, отстань. — Какой же ты злю-юка, детка. — Для тебя же стараюсь, неблагодарный.       Накахара задорно усмехнулся, небрежно поправляя ворот красно-чëрной клетчатой рубашки; ненавязчиво приобнял Осаму за пояс обеими руками и, шумно вздохнув, заинтересованно спросил: «Писал что-нибудь новое? Нельзя сдаваться после первой неудачи»; — не припомню, чтобы просил об услугах психолога; а ведь я совсем ничего не записывал в последнее время; — Дазай нервно закусил губу, снова проигрывая в голове своë неудавшееся выступление на открытом микрофоне, — как же классно у тебя получается вводить меня в уныние, несносный мальчишка. — Тебе совсем неприятна эта тема, верно? — Верно. — Тебе бы хотелось рассказать мне об этом? Возможно, позже? — Не думаю.       Неужто так сложно обходить разговоры о моëм провале? Ему так нравится меня мучить, что ли? — А за минет расскажешь?       За минет? За минет мне? Я ослышался? — Ты серьёзно? — Ну конечно, я уже давно хочу, чтобы ты пососал мне.       Ах, ну да, как я мог подумать по-другому-то.       Как ловко у него получается то входить в образ, то тут же выходить из него. Может, стоит попробовать отучить его от такого способа избегать стресс? Тогда мне предстоит весело скакать на чужом члене в скором времени со словами: «Я никогда не дам тебе». Господи. — Я тоже минет хочу, между прочим. — Правда?       Шатен подозрительно прищурился, заметив острую лукавую улыбку на чужом лице, — неужели, Боже? Я что, собрался согласиться, что ли? Я глупый, Господи, что ли? — медленно сел на незаправленную кровать, в удивлении приподнял брови, когда Чуя аккуратно раздвинул его колени в разные стороны, а затем неспешно уселся между ними, нетерпеливо облизываясь; — да ладно, да неужто, о, Боже. — Тебе нравится, когда перед минетом покусывают за живот?       Лучше за хуй укуси, чтобы я в конце-концов начал шевелить своим дурацким языком для выражения протеста. Или для взаимного минета, о, Господи, помоги.       С нетерпением жду, когда несносный мальчишка усмехнëтся своей пакостной улыбкой и скажет, что минет тут делать буду только я. Ну же, пожалуйста.       Ещë не вечерело, но хрустальный ветер становился холоднее, небесная синь темнее, а бледные ранненочные звëздочки едва-едва всвечивались за снежными холмами, легко обданными пыльным зорным морозцем, какой по утрам мягко сыплется с пушистых веток дроглых деревьев в сосновом бору, — Дазаю всегда нравилось спешить с прогулок по снежному лесу домой, когда щëки пудрово краснели от холода, а руки зябко немели даже в карманах пальто, будто бы облепленные январским льдистым инеем с погибших пшеничных колосьев, всë ещë хранивших блëклый аромат августского солнца; Дазай молчаливо пронаблюдал за тем, как Чуя недовольно швырнул маленький уголëк в окно, совсем не целясь, но по громкому «ойку» явно попадая в озорливого ребëнка, третий день метавшего камушки в широкий зазор под деревянной рамой, — справедливо. Главное, чтобы не пожаловался.