В церкви было холодно. Белла ощутила это сразу, как только оказалась внутри, и вздрогнула, покрывшись крупными мурашками. Инквизитор сжал ее плечо так, будто хотел раскрошить его в ладони.
Помещение поражало своими размерами: величественная зала, обставленная золотыми напольными подсвечниками, мраморный пол, над которым будто витал холодный туман, цепляясь за ноги входивших. Со стен на Беллу укоризненно — казалось ей или было это правдой — смотрели лики святых, освещаемые слабым светом лампад.
Вдруг ведущая в другую залу огромная дверь отворилась со скрипом, похожим на рев погибающих страшной смертью мышей. Следом раздались тяжелые шаги.
— Отец Эдмунд, — инквизитор, все еще державший ее за плечо, склонился в поклоне. В ответ ему лишь снисходительно кивнули.
— Кто у нас здесь? — спросил священник, чинно перебирая меж пальцев розарий — заключенные в кольцо деревянные бусины и распятие.
Генри затрясся и тут же надавил Белле на плечо, принуждая к поклону.
— Посланница нечистого, отец!
Отец Эдмунд хмыкнул и, выждав паузу в несколько томительных секунд, взмахом руки отогнал Генри от девушки. Та боязливо взглянула вверх, из-подо лба.
— Дитя мое… — начал священник, — взгляни на меня.
Белла послушно выпрямилась, взглядом цепляясь за увесистый крест на груди отца Эдмунда, как за спасительную соломинку, пытаясь удержать свой рассудок, уверяя его, что крест — признак веры, а верующий в Бога человек вреда не причинит.
Когда она глазами добралась до лица священника, пред ней пристал мужчина склонных лет с густой сивой шевелюрой и бородой, едва не закрывающей крест.
— Как очутилась ты здесь, чудное создание? — его голос был пронизан теплом, словно отец (не святой, а родной) разговаривает с любимым ребенком. Белла невольно вспомнила своего батюшку, оставленного на произвол судьбы. Она почувствовала, как темное чувство обиды поднимается с самых глубин ее нутра и выплескивается злыми слезами горечи на густые ресницы.
— Я… — Белла не знала что говорить. Как очутилась она здесь? Ее выдернули из кровати, обвинив в колдовстве. — Меня, — она вновь запнулась, пытаясь правильно подобрать слова, — ложно назвали ведьмой.
Священник резко посерьезнел, спрятал свой розарий и приблизился к Белле так, что она за запахом ладана, въевшегося не только в одеяния, но и в кожу отца Эдмунда, отчетливо почувствовала кислые нотки вина.
— Не упоминай в храме Господнем о таких вещах вслух.
Белла испуганно кивнула, не в силах вымолвить и слова. Отец Эдмунд вновь шагнул назад.
— Тебя, говоришь, обвинили в том, что противоречит Заповедям? — Белла сплела пальцы в замок, пытаясь согреться в холоде мрамора.
— Верно, — подала голос она, когда поняла, что от нее ждут ответа.
— Но ты утверждаешь, что донос на тебя ложен? — мужчина глянул куда-то поверх нее. Видимо, взглядом что-то говоря Генри. Белла не успела издать ни звука, когда входная дверь хлопнула, запустив крошечный глоток теплого уличного воздуха.
— Да.
— Есть ли у кого-нибудь основания подставлять тебя, дитя? — отец Эдмунд сдвинулся с места, однако прошел мимо — прямо к иконе Богородицы. Та держала в руках маленького Иисуса. То ли лампада так неблаговерно подсвечивала ее лицо, то ли во взгляде Девы Марии действительно вместо укора, о котором сразу подумала Изабелла, читалась вселенская тоска.
— Нет, — запоздало ответила девушка, все еще не в силах отвернуться от иконы. И хотя глаза Богородицы смотрели в угол, Белле показалось, что та на миг перевела их прямо на ее лицо. И не было сомнений: теперь во взгляде плескалось лишь
сочувствие. — Думаю, нет.
— Тогда с чего бы мне верить тебе? — голос священника искрился смешинками. — Знаешь ли, вся нечисть пытается оправдать себя, стоит ее только уличить в грязных делах.
Белла понимала, о чем говорил отец Эдмунд, поэтому подсознательно искала защиты в любом лице, что находилось в храме. Богородица однако вновь бездушно смотрела вниз.
— Я не знаю, как доказать свою невиновность, — сокрушенно сообщила Белла, выдыхая. Полупрозрачный островок пара сорвался с ее губ.
Шаги отца Эдмунда раздались за спиной, посылая бьющуюся о грудную клетку, как мотылек в ладони, тревогу. Изабелла сомкнула глаза, готовясь к самому ужасному.
— Брось, дитя мое. — С шеи ласково убрали выбившиеся из хвоста пряди волос. — Я бы не хотел, чтоб такое ангельское личико пропало зря.
Белла распахнула очи, содрогаясь всем телом, когда оголенной кожи коснулись горячие шероховатые пальцы.
— Что мне, — Белла ногтями впилась в тыльную сторону своей ладони. — Нужно будет сделать?
Отец Эдмунд обошел ее и стал ровно напротив лица. Обхватив холодные, бледные щеки руками, шепнул будто бы в рот, но чуть выше, касаясь своей верхней губой кончика носа Беллы: «покаяться».
Она инстинктивно отшатнулась, во все глаза глядя на священника, который не просто позволил ей отойти, но теперь и насмехался над ее страхом. Улыбка, расплывшаяся на его лице, отозвалась неприятным уколом холода, который обычно появляется в преддверии чего-то поистине ужасного, под коленями. Ноги дрогнули.
— Покаяться? — недоверчиво переспросила Изабелла. — Как?
— Не трясись ты, — одернул ее отец Эдмунд, одним шагом приближаясь вплотную. Подол платья тут же был скомкан его рукой. Призрачный туман обвил бедра Беллы, но она этого не почувствовала — все ее нутро отчаянно ожидало следующего действия мужчины.
Он провел ладонью по бедрам девушки и припал будто испачканными в масле губами к ключицам, как к роднику кристальной воды припадает изможденный путник. Белла с трудом подавила рвавшиеся наружу рыдания, оставив их комом в горле, что мешал дышать.
— Ты прекрасна… — шепнули ей на ухо, и никогда еще прежде комплименты не отзывались в ее теле таким омерзением. Изабелла осмотрела залу поверх плеча отца Эдмунда и замерла, когда не смогла ухватиться ни за один взгляд святых. Все они в ужасе и стыде отводили глаза от прелюбодеяния, творившегося прямо перед ними. — Идем-идем, милая…
Беллу настойчивыми толчками подвели к лаве в середине залы, которая раньше ускользала из поля зрения. Девушке пришлось поддаться и опуститься спиной на деревянную поверхность, лопатками ощущая твердость. Над ней навис тяжело дышащий отец Эдмунд, и Белла второй раз за день пожалела о том, что и вправду не была ведьмой. Как хотелось ей, чтоб она могла наслать на мужчину, собравшегося ее осквернить, мучительную, долгую смерть. Такую, чтоб от удавки на шее его глаза выпали из глазниц, а лицо, перепачканное беспомощностью и страхом, посинело.
Одежда зашуршала активнее, и когда по времени священник должен был добраться до кальсонов, Белла, затаив дыхание, всмотрелась в мозаичный потолок, на котором ангелы беззаботно катались на облаках, а Господь, расправив руки, приветливо ожидал всех в свои объятия. Никто из них не обращал внимания на то, что происходило внизу.
Если это то, как в церквях, где Бог только на устах, а не в сердцах священников, каются, то она это сделает. Ради свободы и правды.
Первый толчок пронзил ее тело насквозь нечеловеческой болью, и она взвыла, захлебываясь собственным дыханием.
На ее искаженный криком рот тут же легла горячая ладонь, заглушая.
— Тихо, — сбито шепнул отец Эдмунд Белле на ухо, прикусывая мочку.
Лавка мерзко скрежетала по мрамору, ходила ходуном и, кажется, натирала спину девушки. Перед глазами все расплылось из-за слез, катившихся градом по щекам, к подбородку. После них оставались липкие дорожки, стягивавшие кожу.
Белла чувствовала, как грубая рука — свободная — касалась ее груди через платье, неосторожно сжимая. Тут же сверху шептали: «красивая, красивая девочка, кайся!»
Дыхание мужчины сбилось к чертям, и он еле выговаривал то, что хотел сказать, делая длинные паузы.
— Покайся, ну же, — рука с губ Беллы исчезла, оставив после себя соленый привкус. — Скажи: «отец Эдмунд, я раскаиваюсь…» — он вновь замолчал, вдыхая, — «помилуйте меня, отец Эдмунд».
Священник не останавливал своих движений, но теперь его взгляд был прикован к посветлевшим от слез глазам Беллы, что смотрели с нескрываемым ужасом и непониманием.
— Ну же! — шепотом прикрикнул отец Эдмунд, хлопая Беллу раскрытой ладонью по оголенному бедру — платье бесформенно скомкалась на животе.
Белла открыла рот, но вместо слов из него вырвались жалостливые хрипы. Она прокашлялась, руками хватаясь за плечи мужчины. Он все еще насиловал ее, ожидая раскаяния.
Лживого, принудительного.
Белла собралась с силами и чуть приподняла голову, чтобы волосы не тянуло от елозенья на лаве. Отец Эдмунд толкнулся в девушку излишне жестко, от чего ее голова невольно опустилась, больно стукнувшись о древесину.
— Господи… — с трудом прошептала Белла и тут же осеклась, когда ее ударили по ноге еще раз, разозленно шикнув: «не упоминай всуе».
Она зажмурилась так, что в темноте заплясали разноцветные мушки, и все ее сознание отвлеклось на разглядывание их.
— Скажи! — от шепота не осталось и следа: отец Эдмунд стал вбиваться в нее сильнее и уже не контролировал себя, а потому его требования становились все громче.
Белла не открыла глаз — наоборот зажмурилась еще сильнее, и мушки увеличились и заблистали ярче.
— Отец Эдмунд… — начала она, тут же захлебываясь беззвучным рыданием: слез уже не было.
Ее схватили за волосы, сжав растрепавшийся окончательно хвост в кулак, и дернули наверх так, что Белла оказалась едва ли не согнутой пополам. От неожиданности глаза против воли распахнулись.
— Говори, иначе отправишься на виселицу!
Белла кивнула, насколько ей позволяла хватка, и вновь заговорила:
— Отец Эдмунд, — ее голос сорвался на писк от боли, но она продолжила, пересилив себя, — я каюсь в делах своих греховных.
Священник одобрительно захныкал сверху, его движения сорвались на беспорядочные.
Белла заговорила, чувствуя вместо боли лишь тошноту, подкатывающую все ближе к горлу:
— Простите меня, отец Эдмунд…
Сразу после этих слов Белла ощутила, как вязкая теплая жидкость пролилась в ее лоно. Волосы ее отпустили, и священник скривился в омерзении. Встал с лавы, принявшись одеваться.
Белла накрыла воспаленные глаза ладонями и затряслась от осознания того,
что сейчас произошло.
Ее против воли взял священник. В церкви.
Белла свела дрожащие ноги вместе и попыталась сесть, отняв ладони от лица и опираясь ими на лаву.
Боль стрелой пронзила ее от живота до макушки.
Девушка обернулась к иконе Божьей матери — у той на глазах, кажется, выступила крошечная бриллиантовая слеза.
***
Генри вышел на улицу, поежившись. Контраст температур, конечно, подумалось ему.
Прямо возле церкви, на едва прогретой земле сидели его коллеги — Дал и Смит, а рядом с ними послушно отсыпались уставшие лошади. Дал вскинул голову на скрип двери и тут же вскочил на ноги, растерянно оглядывая Генри.
— Она осталась у отца Эдмунда. — Сказал Генри, скрещивая руки на груди. Глаза Дала лихорадочно забегали от него к церковному запасному выходу.
— Суд уже идет? — спросил он, не в силах остановить свои метания. Генри отрицательно качнул головой:
— Нет, пока только разговор с отцом Эдмундом.
Дал сжал ладони в кулаки, собравшись задать наверняка не самый удобный вопрос, судя по его напрягшемуся каждой мышцей телу и учащенному дыханию. Как вдруг голос подал Смит, который до этого, кажется, даже не смотрел на них:
— Бедная девочка, — Генри удивился этим словам настолько, что бравада, заменившая его настоящее лицо многие годы назад, слетела фарфоровой маской, рассыпавшись осколками по сухой грязи.
— Что? — недоуменно переспросил он, едва подавив желание отвести взгляд. Смит поднялся на ноги, поправив штаны.
— Не глупи, Генри. Все давно осведомлены, какие, — он интонацией четко выделил последнее слово, — методы допроса использует отец Эдмунд.
Генри беспомощно опустил руки вдоль тела, сердце его стучало, как бешеное. И он никак не мог понять, почему тревога затапливала его смертельной лавиной.
— Какие?! — вскрикнул Дал, и Смит скривился от громкого звука, отчего-то похожего на девчачий голосок. Неужели Дал настолько привязался к ведьме…?
— Не самые святые, — хмыкнул Смит, переведя взгляд на жилые домики, из труб которых тяжелыми столбами валил сизый дым.
— Какие…? — неверяще переспросил Дал, и от надрыва в его вопросе Генри почувствовал нечто забытое, похожее на
сострадание. Он мотнул головой, отгоняя ненужные мысли.
— Он любит экзотику, любит трахать симпатичных ведьмочек. — Безэмоционально бросил Смит и полез в карман за табаком.
— Это же запрещено Инквизицией… Богом…
— Богом много что запрещено, — Смит медленно жевал табак, а Генри не впервые в жизни наблюдал, но первый раз чувствовал, как рушится чей-то мир.
Дал немедленно сорвался с места, явно намереваясь внестись в церковь и помешать… Генри усилием воли заставил себя его остановить, заключив в объятия. Мальчик начал отбиваться: он бил в живот, по плечам, пытался царапаться, а инквизитор смотрел на своего товарища поверх черноволосой макушки. Тот слабо ему улыбнулся, и эта улыбка, пропитанная болью и сожалением, стала последней каплей в океане отчаяния. Мир поплыл перед глазами, разбиваясь на кристаллы через призму слез, скопившихся в уголках.
Дал в его руках затих, все еще слабо ударяя рукой по груди, выплескивая свою злость, и Генри сжал его сильнее, опустив лоб на горячую кожу между плечом и шеей.
Смит отвернулся.
Лес беззаботно шелестел листвой, и солнце ласково поглаживало кроны деревьев. Цвет получался нежно-зеленый, полный буйности трав. Смит этот цвет ненавидел, а еще он ненавидел огонь и рыжие волосы. И себя. Больше всего.
«Дарси, родная», — шепнул он, и ветер подхватил его слова, унося их прямиком к лесу, к Дарси.
Мысли вернулись к Генри. В нем Смит видел фигуру сына, которому не суждено было родиться в их с Дарси браке. Шебутной, излишне самоуверенный, где-то даже высокомерный он появился в самый сложный период его жизни, когда Смит каждый день ходил к быстрой реке, все никак не решаясь войти в нее и отдаться этим водам навсегда.
Он отдал всю нерастраченную любовь Генри, окружая его дружеской или чуть более заботой и теплом, а тот всегда воспринимал это с деланным безразличием, но — Смит знал — внутри он был благодарен.
Дарси иногда возвращалась в сновидениях, гладила его по лицу, легко целовала и громко смеялась, пока ее смех не перерастал в звон церковных колоколов, который был предвестником пробуждения.
А иногда Смиту не снилось ничего, кроме всепоглощающего огня. И тогда он просыпался в мокрой постели и со слезами на щеках. Дарси касалась его, но он никогда не чувствовал ее тепла — только жаркие языки пламени.
Когда Смит повернулся к Генри и Далу, те уже сидели на земле. Дал бездумно смотрел в землю, а мужчина рядом гладил его по волосам.
Генри поднялся, как только увидел, что Смит вновь повернулся. Подошел к нему нетвердой походкой и оперся на крепкое плечо.
— То, что ты сказал, это правда? — надломленный голос друга искушал соврать и успокоить, но Смит только обнял рукой Генри за шею и склонился к нему ближе.
— Помнишь, я говорил, что Дарси сожгли после ее отказа священнику.
Генри кивнул.
— Это был отец Эдмунд.
— Но ты же сам написал на нее донос…
— Мне было семнадцать, Генри! — воскликнул Смит, отходя от мужчины. — Что я мог сделать?! Она подходила по всем параметрам…рыжие волосы, зеленые глаза, еще и тот дьявол на ней!
Он схватился за свои волосы, раскачиваясь из стороны в сторону. Генри ласково коснулся его лица: так, как делала это Дарси пятнадцать лет назад.
— Не кори себя… — шепнул он.
Смит, пересилив себя, улыбнулся.
Он корил себя все эти годы и будет корить всю оставшуюся жизнь. И он знал, что Генри тоже знал об этом.
***
Белла едва пришла в себя, вытерев слезы руками, больше размазав их по лицу, и пальцами прочесав спутанные волосы.
Отец Эдмунд же к тому времени был полностью облачен в торжественную, расшитую золотыми нитями, рясу. Он вновь перебирал розарий между пальцев. Посмотрев на Беллу оценивающе, священник, будто удовлетворенный своей работой, усмехнулся.
— Как ты себя чувствуешь, дитя мое? — спросил он и подошел ближе к девушке, от чего та вздрогнула всем телом, дав мужчине еще один повод усмехнуться.
— Н… — она запнулась, словно разучилась говорить: слова давались ей с настоящей болью, — нормально.
Ее погладили по голове. Как гладят собак за правильно выполненные команды. Белла дернула плечами, не решившись скинуть руку отца Эдмунда с себя более открыто.
— Теперь я могу быть свободна? — спросила она, искусственно возвращая голосу былую дерзость. Так она еще пару часов назад говорила с тем очаровательным инквизитором — Далом.
Однако священник не обратил на это внимания — только поинтересовался:
— Как твое имя, милая?
— Изабелла, — девушка чувствовала, как сердце вновь сбивается с недавно выровнявшегося ритма.
— К твоим годам пора бы знать, что церковь прощает все. — Он сделал паузу, и бабочки в животе Беллы одновременно взмахнули крыльями. — Кроме ереси.
Мир Беллы охватил всепоглощающий огонь, уничтожив его в считанные секунды. Бабочки рухнули замертво, только набрав высоту.
— Что…? — на грани слышимости ошеломленно шепнула она.
Священник издал три коротких смешка, уложив руку на грудь.
— Глупая, милая крошка. — Почти нежно сказал он. — Тебя ждет суд.
Слезы чуть было не брызнули из глаз, но Изабелла сдержалась, схватившись левой рукой за свое правое запястье. Пульс бился сумасшедше быстро, но девушка не собиралась показывать мерзкому старикану, бесправно укутавшемуся в святую рясу, больше ни намека на свой страх. Больше он ликовать не будет. По крайней мере, пока она жива. Кровь бурлила желанием мести.
Белла встала со скамьи, поправила платье, отряхнув его от пыли и рук отца Эдмунда — тот от неожиданности отпрянул, отошел на пару шагов, укрываясь в темноте церкви. Белла улыбнулась ему. Завязала волосы в хвост и ласково спросила:
— Могу я поцеловать вас на прощание?
Ей улыбнулись.
— Понравилось каяться? Ты только скажи, я буду навещать тебя в темнице, — священник оставался на месте, и Изабелла сама подошла к нему, нырнув в тень.
— Я буду ждать, — шепнула она ему прямо в губы, касаясь их своими. Спустя пару секунд, когда отец Эдмунд расслабился, прильнув к ней, Белла со всей силы, что осталась в ее теле, ударила его коленом в пах.
Мужчина издал нечеловеческий вой, руками прикрывая пострадавшее место, и сгибаясь от боли. Головной убор в виде белой шляпки, прикрывавшей лишь затылок, слетел со священника.
Розарий за ним с тихим стуком упал на пол. По помещению побежало эхо.
Белла схватила отца Эдмунда за седые редкие волосы и дернула прямо к своему согнутому колену. Из носа священника хлынула кровь.
Красный невероятно смотрелся на белом мраморе, испещренном темными вкраплениями.
Взглянув на Богородицу, пока мужчина оседал на пол, держась за пах и пытаясь остановить кровь, Белла увидела, как ее улыбка растянулась чуть шире.
Дверь справа от нее отворилась.
