***
Воздух пах едкой гарью, в некоторых местах всё ещё вился дымок. Однако собирался дождь, так что возобновления пожара можно было не бояться. Вот только… это мало волновало самурая, в безмолвной горечи замершем у обгорелого крыльца. Не успел… задержался дома всего на пару минут, проверяя в безопасности ли его семья, и потерял драгоценное время. Когда он прибыл, то сразу понял, что уже слишком поздно — за исключением треска начинающегося пожара из поместья господина не доносилось ни звука. Огонь был потушен довольно быстро, так что не успел поглотить здание. И трупы. Убиты были все до единого — и слуги, и гости, и сам господин со своей семьёй. Горечь из воздуха оседала тяжестью на сердце от понимания — приди он раньше, мог бы если и не спасти кого-то, то хотя бы отомстить за их смерть. Теперь же даже было не найти убийц. Единственное, что он может и должен — похоронить господина, а после кровью смыть свою оплошность, свой позор… свою боль. Он не спешил. Всё равно уже ничего было не сделать. Слишком поздно… Но всё равно к рассвету всё было сделано, и за полуразрушенным поместьем появилось несколько могил, защищённых от ненастья старым садом. И последнее… Опустившись перед могилой господина на колени, самурай отвязал и положил рядом ножны с катаной. Застёжки доспеха не хотели с первого раза поддаться непослушным пальцам, но в итоге и последняя защита легла на покрытую пеплом землю. Верный меч покинул ножны, поймав лезвием первые лучи солнца… Воин помедлил… и вернул клинок в ножны. Нет, страх смерти не потревожил внутренний покой, с трудом занявший место едкой горечи. Это было другое… Из спокойствия медленно поднималась тугая ярость, заставляющая жить. Он ещё найдёт тех, кто повинен в произошедшем, и исполнит свой долг.***
Следы… следы остаются всегда, пусть их порой практически невозможно отыскать. Но лишь «практически». У него было цель, а ярость и жажда справедливой мести придавали сил и заставляли подобно вышедшему на охоту зверю кружить по разрушенному поместью в поисках следов. И он нашёл, что искал. Пожалуй, только привитая дисциплина да умение поддерживать внутреннее спокойствие при любых внешних бурях, не позволили броситься, забыв обо всём, к тем, кто посмел уничтожить смысл его службы и объект безграничной преданности. И это позволило взглянуть иначе на казалось бы неочевидные, но в то же время будто бы кричащие о себе следы. Что-то во всём этом было не так. Интуиция, не раз уберегавшая от подлого удара или же засады, словно требовала приглядеться внимательнее, оставаться настороже и не верить первому взгляду. И тогда, после тщательной проверки, всплыло ещё кое-что, что мастерски пытались скрыть. Нечто пугающее и заставляющее не верить. Раз за разом повторять: «Этого не может быть. Невозможно». И до сводящих пальцы судорог сжимать в руке слишком хорошо знакомый оберег. Да, самурай всем сердцем желал добраться до правды, но… похоже, он оказался совершенно не готов к ней. И теперь оставалось лишь выяснить, насколько сделанные сейчас предположения и выводы попали в цель.***
В доме до его возвращения царило умиротворение. Однако один мрачный взгляд сказал многое, чтобы атмосфера могла оставаться неизменной. Рассказ о случившемся не занял много времени, как и о найденных следах. Он умолчал лишь о том, что обнаружил, послушавшись наставлений собственной интуиции. Сыновья, услышав этот рассказ, тут же наполнились мрачной решимостью. Заявляли о немедленной готовности пойти и отомстить за убитых… Он смотрел на них и с горечью видел — всё ложь. Слушал и слышал — это лишь отлично сыгранный спектакль. Но он — их отец — знал каждую интонацию, каждое неосознанное движение достаточно хорошо, чтобы уловить фальшь. И пусть ему так хотелось им поверить, но… Он не мог пойти против Долга. — Довольно, — тяжело обронил, понимая, что совершенно не хочет делать то, что теперь сделать обязан. — Я знаю правду. Вы этой ночью провели врага в поместье и показали, где выход из потайного хода. Повисло молчание. Побледневшие лица, опущенные в раскаянии головы… Он успел выхватить катану, принимая стремительный удар, лишь в последний момент. Мастерством сына можно было бы гордиться, если бы оно было продемонстрировано не в подобной ситуации. Второй сын не уступал первому. Вскочить на ноги, стряхивая со второго клинка ножны, было делом доли секунды. Стремительные движения, лязг металла… Стена, расписанная изящным узором, обзавелась внушительной дырой, а бой выплеснулся во внутренний двор. Никого из прислуги не было, но… это уже было не так-то и важно. Тело сражалось за жизнь давно вбитыми в саму суть навыками само, пока разум пребывал в болезненном смятении. Предательство самых близких людей, сыновей, на которых возлагались большие надежды, которыми хотелось гордиться, ударило по душе и в самую глубину сердца, что-то раня там, руша, рождая яркое непонимание и стылую тоску. Однако он умел держать себя в руках, и только потому сейчас держался против двоих, пусть и не достигших ещё вершин мастерства, но уже безмерно талантливых юношей. Сыновьями хотелось гордиться даже сейчас, отбивая удары, уворачиваясь и атакуя самому. И оттого было ещё больнее, а грудь всё сильнее сдавливала непонятная тяжесть. А они, словно чувствуя это всё, решили вдруг не оправдаться, нет, но рассказать правду. Как будто знали наверняка, что именно она станет непосильным грузом для него… — Мы всегда старались быть лучшими, угождать тебе во всём, отец! Но ты не признавал наших заслуг и не видел, нарисовав себе чётко наше будущее, что мы способны на большее, — один из сыновей отскочил, уходя от атаки и эмоционально говоря. — Ты никогда не допускал и мысли, что мы достойны большего! — подхватил второй, заходя сбоку. — А у тебя ведь была возможность выйти из подчинения, вывести из него нас! Но ты отмахнулся от неё! — практически прокричал первый. — И тогда нам пришлось сделать всё самим… Они говорили, практически срывались до крик, словно пытались донести до него, почему они это сделали, и что они были правы. Вот только он молчал, не отвечая и всё сильнее застывая внутри. В дальнем углу двора замерла жена, зажимая руками рот, беззвучно плача и не смея вмешаться. И правильно, иначе лишь погибла бы зря — мелькнула неожиданно холодная и чёткая мысль. А бой длился уже достаточно, чтобы самурай начал уставать и, что естественно, совершать ошибки. Первая кровоточащая царапина стала словно переломным моментом — он окончательно понял, что это сражение им уже заведомо проиграно. Хотя бы потому, что он всё ещё в глубине души не хочет — не может оборвать жизнь тех, кого искренне любил, хоть и пытаясь оказаться выше сильных привязанностей. А вот они, видно, далеко не сегодня задумали его смерть. Итог был закономерен — один клинок оказался выбит из руки, равновесие потеряно… и, не позволяя встать, запястье пронзили, пригвождая к земле. — Не волнуйся, об этом никто и никогда не узнает кроме нас, — сын практически перешёл на громкий шёпот, пока второй нагнулся, подбирая выбитую из отцовской руки катану. — Как было бы проще, не заметь ты следов… Мы не хотели этого. Но ты слишком упрям, отец. И мы не можем позволить тебе нам помешать. А он лежал в те краткие секунды, почти не чувствуя боли физической, но словно изнутри выгорая и обращаясь в лёд от боли душевной. Он слышал все порывистые слова, но не слушал. Зачем?.. Понятно всё и без слов… Густая, тёмная безнадёжность поднималась из глубин души, покрытой горьким пеплом тоски и рухнувшего в одночасье мира. Хотелось просто исчезнуть, лишь бы больше ничего не слышать, ничего не видеть, не чувствовать… Совсем рядом резко сверкнула сталь, заставляя на чистых инстинктах дёрнуться в сторону. Не позволило всё ещё пригвождённое к земле запястье, полыхнувшее болью, а в следующий миг, глуша невольный вскрик в булькающий хрип, горло пронзил остро заточенный клинок. Секунда агонии, и другое лезвие вонзилось в тело, пробивая сердце. Обрывая жизнь. А в стремительно гаснущем сознании оставалась лишь боль да обрывки желаний. Не слышать. Не видеть. Не чувствовать. Не быть…