Обреченные быть

— Это не мой отец. Это всего лишь моё отражение... — Посмотри внимательнее. Видишь? Он живёт в тебе. «Король Лев»

Драко стоит на возвышении, глядя прямо перед собой: быстро заполняющиеся скамьи, мельтешение тёмных фигур; в первом ряду, отнесённом от прочих немного вперёд — лиловые мантии Визенгамота. Они его не интересуют. Он ищет взглядом лишь двоих, находит и больше не сводит с них глаз. Драко цепенеет в ужасе: он смотрит прямо на себя — юного, бледного, застёгнутого на все пуговицы. Рядом Нарцисса — такая же бледная и прямая. Сердце бьётся неровно и часто, незримо сотрясая исхудавшее тело. Каждая мышца мелко дрожит, и он выпрямляет ноги с рассчитанным напряжением — чтобы не отказали, но и чтобы устоять. Прямо, ровно, неподвижно, бесстрастно. В чужом воспоминании Драко ударяет горячей волной собственных: об этом дне, о днях до этого. Ужас и боль захлестывают с головой, он задыхается, тонет, захлебывается. Он не справляется и кричит, надрывно, безмолвно, но слышит лишь круговорот горьких, как полынь, мыслей отца. Осколки картин из прошлого, непонятные ему обрывки фраз. И рефреном одно: никогда больше. Больше никогда. Никогда. Драко сжимает кулаки, вонзая в грязную кожу обломанные ногти. В ушах нарастает волнообразный гул; он хочет закрыть глаза и провалиться в беспамятство — не помнить, не чувствовать, не слышать оглашаемого приговора. Не быть. Но с каждым словом в районе диафрагмы пульсирует ликование. У него получилось. Свою последнюю операцию он не провалил. Слова судьи падают, будто камни; камни хогвартских стен хрустят под ногами, когда он бежит по мосту за Нарциссой, уводящей сына от войны; камни шуршат под крепкими ботинками авроров, шагающих по дорожкам мэнора. Они пришли за ним, чтобы увести отсюда навсегда, чтобы лишить последнего и приговорить к ежедневной смерти в азкабанских стенах. Но он сумел обмануть проклятую систему, и теперь каменные слова сыплются на каменный пол, воздвигая суровый памятник его бесславной жизни. Мрачное ликование ворочается в сердце, и сердце кровоточит. Его хватит совсем ненадолго — дослушать приговор, досмотреть на них, запомнить каждую черту их лиц, запомнить глаза. Драко тянет взглянуть вниз: по груди, животу, онемевшим ногам должна струиться кровь из разорванного сердца, он чувствует это. Но стоит не шелохнувшись. Его роль — до конца держать спину прямо, а голову высоко. Даже превратившись в сто двенадцатого, в ничтожество и зло. Он помнит, как это — быть Малфоем. Драко отворачивается от зала и делает всего несколько шагов. Арка уходит вверх и кажется бесконечной. Навстречу призывно волнуется невесомый занавес, слышится шелестящий шёпот; лица касается лёгкое дуновение, ледяное крыло смертоносной зимы. Драко глубоко вдыхает и без малейшего промедления переступает порог. * * * Гермиона наблюдала, как вздрагивает спина Малфоя, скорчившегося в траве. Он снова разваливался на части, а у неё снова не получалось этим наслаждаться. Она гадала, сумел бы он на её месте, и не могла решить. — Почему? — глухо произнёс он, не поднимая головы. Гермиона склонила голову набок, словно он её видел. — Ты же не думал, что я стану щадить твои чувства, потому что ты теперь со мной спишь? Малфой повернулся к ней, и она не смогла истолковать его взгляд. — Почему — это? Я же говорил о хороших воспоминаниях. — Знаешь, — Гермиона вслушивалась в себя, понимая сразу две странные вещи. — Это воспоминание... Смотри, — повинуясь неодолимому порыву, она взмахнула палочкой. — Экспекто Патронум! Из палочки вырвался бледный луч, завихрился небольшим смерчем и перед ними возник призрачный волк. Вытянул морду в сторону Драко, принюхался. Постоял, дергая ушами и дрожа, как марево над горячим асфальтом, махнул хвостом и растворился. Гермиона медленно опустила палочку, осмысливая случившееся. Малфой потерял дар речи и буравил глазами траву, где только что стоял патронус Люциуса. — Этого воспоминания хватило на патронуса. Я тебя не обманула. Драко покачал головой, словно не веря тому что слышит, тому, что видел. Гермиона потёрла лицо, чувствуя, как мелко дрожат пальцы. Она была потрясена, но не боялась. Второе, что она успела понять, прежде чем сотворила патронуса, — Люциус не накажет её за эту демонстрацию. Поглощенная раздумьями, она не сразу услышала вопрос Драко. — ...ты сама. Ты можешь выбирать, какого патронуса вызвать? Его или собственного? У неё защемило в груди. Больно и знакомо. Но попробовать-то можно... — Экспекто Патронум, — Гермиона взмахнула палочкой и подождала, глядя в пустоту. — Экспекто Патронум! Экспекто Патронум! Экспекто Патронум! Экспекто... Она опомнилась, лишь когда Малфой закрыл ей рот ладонью, а другой сжал запястье, останавливая рывки палочкой, уже ничего не способные сотворить. Гермиона ещё раз выкрикнула бесполезное заклинание, но прозвучало только жалкое мычание. Малфой убрал руку, мокрую от её слёз, и молча стиснул её в объятии, не давая вырваться. Она опустила голову и в отчаянии впилась зубами в его предплечье. Он напрягся сильнее, но не выпустил, и Гермиона обмякла, смирившись. Она просто сидела, всхлипывая, а Драко дышал ей в шею, и коже было горячо, а внутри росла опустошённость. Люциус не стал её наказывать. Он предпочёл напомнить ей, кто здесь главный, на случай, если она начала забывать. Если посмела. И от сегодняшнего приёма было больнее, чем если бы он снова рвал её волосы, или зубы, или уродовал тело. — Почему он был в таком состоянии? — напряжённо проговорил Малфой над ухом, когда она почти успокоилась. — Каждая мышца болела, как после Круциатуса. Он спасает её с первого дня в Австралии. Главное, не забывать: он делает это только для себя. — Его ведь уже приговорили, значит, не рассчитывали ещё что-нибудь выбить из него, — продолжал он, будто говоря с самим собой. — Значит, незачем было пытать. Но его как будто пытали. Прямо перед... казнью. Гермиона не ответила на его предыдущий вопрос: кого вызвал к Люциусу Волдеморт той ночью. Сейчас отвечать хотелось ещё меньше. Только вряд ли он снова смирится с её молчанием. Она отодвинулась от Драко, повернулась лицом и взяла палочку покрепче. — Гарри посещал его накануне. — Поттер? Поттер... пытал моего отца? — Да. — Почему? Гермиона почти жалела, что неспособна упиваться его болью, восстановить собственные силы за счёт его страдания. Это было бы справедливо. Но здесь, какого-то дьявола, она оставалась собой и не могла получить даже крохи возмездия. — Ты не догадываешься? — она смотрела в его искажённое лицо, сжимая палочку. Память выстрелила в неё осколком прошлого: молодой аврор Грейнджер стоит у фальшивого окна комнаты для допросов, и слушает вкрадчивый голос заключённого номер сто двенадцать, и стискивает палочку во вспотевшей ладони; и она напоминает ей змею. За миг до удара, в шаге от краха. Гермиона знала, что Драко не сможет как Люциус. Но не могла убедить себя не дрожать от поднимающейся паники. — Грейнджер, — Малфой тоже плохо справлялся с собой. Она не сводила глаз с его лица, но видела, как он выкручивает пальцы, стискивая руки. — Просто скажи мне, что было. — Может, тебе показать? — срывающимся голосом предложила Гермиона. Её мозг скоро закровоточит от постоянных вторжений, но она не была уверена, что говорить с ним ей легче. — Тебе недостаточно увиденного, чтобы понять мотив Гарри? Его чувства? Мои чувства? Тебя волнуют только твои, верно? Только твоя боль и боль твоего отца. — По-твоему, это странно? — Это очень по-твоему, Малфой, — с ненавистью бросила она, чувствуя, как, перегорая, стучит в висках выброшенный в кровь адреналин. — Очень по-вашему. — Я любил своего отца, Грейнджер, — глухо сказал Драко, — и буду любить. Ничто в мире этого не изменит. — Я способна понять эти чувства, — отозвалась Гермиона, устало оседая на траву. — Я тоже любила и люблю своих родителей. А они больше не помнят, кто я. Благодаря таким, как твой отец. Она ступила на опасную дорожку, но сейчас было все равно. Поединок с Драко отнял силы даже на страх. Гермиона знала — это ненадолго, страх и боль вернутся быстро, как всегда было и будет. — Дьявол... Я что, могу это исправить?! Ярость Драко её не пугала. В сравнении с яростью Люциуса она была ничтожна. Тем более, палочка при ней. Она обещала вышибить ему мозги, она так и сделает, если у него не достанет ума держать себя в руках. — Нет, не можешь. Я всего лишь хочу, чтобы ты не считал себя здесь единственным пострадавшим. — Я не считаю. — Тогда прими прошлое как данность. И право других чувствовать... На месте Гарри ты сделал бы то же самое. — Я не Поттер. — Верно. Ты повёл бы себя хуже. — Это бесполезный разговор. — Ты его начал. Малфой совладал с собой и поднялся на ноги. Гермионе не нравилось смотреть на него снизу вверх, и она тоже встала. С минуту они избегали встречаться взглядами, потом не сговариваясь шагнули навстречу, чтобы аппарировать домой. * * * Было так странно сидеть на краю земли в доме Грейнджер и не делать ничего. Драко ненавидел это состояние. В голове вихрились навязчивые тревожные мысли, побуждающие бежать и делать что-то прямо сейчас, но стоило взять хотя бы ложку — она валилась из рук. Он был растерян и зол. Какого черта они аппарировали, нужно было пройтись. Здесь, в её проклятом доме они сойдут с ума: по очереди или разом. Грейнджер в сотый раз сварила кофе. Драко взял сотую чашку и присел на край стола. Горло уже саднило от выпитого, очень хотелось на воздух. Он понаблюдал за бесцельными перемещениями Грейнджер — видимо, её мучило то же беспокойство, и ещё его присутствие. Интересно, чем бы она занималась сейчас в свой обычный день. Драко посмотрел в окно. На рябой поверхности реки заманчиво бликовало солнце. Солнце, ветер, вода... Всё, чего ему так часто не хватало в Англии. — Грейнджер? Она взглянула вопросительно. — Не хочешь пойти на пляж? Гермиона застыла, раздумывая. — Хорошо. Пойдём. Она ушла в ванную переодеваться. Драко привычно насторожился и, прислушиваясь, полез в сумку за кремом для загара. На пляже было малолюдно, но Грейнджер увела его немного подальше, за каменный выступ. Небольшой уголок берега создавал иллюзию полной изоляции. Входить в воду здесь было неудобно — больно ступать по крупной гальке, — зато вода была кристально чистой. И никаких лишних глаз. Никаких магглов. Драко потрогал ногой воду, несколько раз глубоко вдохнул солёный воздух и слегка расслабился. Он вернулся к большому камню, где Гермиона бросила сумку с полотенцами, помедлил и решительно начал раздеваться. Какой смысл стесняться Грейнджер? Драко скинул трусы, трансфигурировал в плавки, бросил на неё быстрый взгляд и направился к морю. — Вода отличная, — сообщил он ей, вернувшись после короткого заплыва. Грейнджер успела переодеться и сидела на камне, греясь под солнцем. — Ты пойдёшь? — Не знаю, — с сомнением ответила она, — может, позже... — Я пойду с тобой. Не бойся. Гермиона вспыхнула. — Я умею плавать. — Не сомневаюсь, — усмехнулся Драко. — Мне так спокойнее. Он думал, что Люциус вряд ли станет нападать, когда она будет в воде. За последний сеанс легилименции он уже поиздевался над ней, лишив способности вызвать собственного патронуса. После этого ничего крамольного она не делала и не говорила... Но он все равно будет рядом с ней. Так действительно спокойнее. — Ну ты подумай, — Драко отжал волосы и отряхнул руку перед её носом, обрызгав сухую, горячую кожу. Грейнджер взвизгнула от неожиданности и вскочила на ноги. Он рассмеялся, чувствуя забытую лёгкость. Почти как тогда, на Капри, летом девяносто четвёртого. Небольшая компания: Драко, Блейз, Тео и Панси. Она хочет кокетничать и загорать, и смешно изгибается, принимая «взрослые» позы. А парни хотят веселиться, и Драко подкрадывается к ней сзади с полным ведерком, пока Тео заговаривает зубы, а Блейз как бы выискивает Драко на полосе прибоя, лениво развалившись на полотенце. Панси прикладывает ладонь козырьком ко лбу, ищет его глазами, и в этот момент Драко с воплем опрокидывает ведро у неё над головой. Панси захлёбывается и пронзительно верещит, размахивая руками. Драко складывается пополам, Тео падает с лежака, корчась от смеха. Блейз лежит лицом вниз и беззвучно вздрагивает. Панси подлетает с места и бросается на Драко с кулаками. Будь у неё палочка, зарядила бы в него Ступефаем, точно; Панси — вспыльчивая девочка. Но это каникулы, они совершенно свободны, и от магии тоже. Драко отбивается от разъяренной фурии, в которую превращается его манерная подружка, и задыхается от смеха. Панси невысокая, но крепкая, у неё получается свалить его на песок. Драко удаётся просунуть колено между её ног, нажать и почти сбросить с себя. В пылу потасовки он случайно хватается за её грудь, почти вывалившуюся из купальника. Панси ахает и бьёт его по руке, обзывает идиотом и обиженно убегает с пляжа. Парни остаются купаться, а Драко, ещё немного посмеявшись с ними над удавшейся шуткой, уходит за Панси — мириться. Но сначала идёт к себе: принять душ и сбросить внезапное напряжение, которым обернулась игривая схватка с Панси. Драко сжимает и разжимает ладонь, вспоминая ощущение мягкой упругости под пальцами; нагретую солнцем ткань купальника, разделяющую его бедро и её промежность. Драко облил Панси холодной водой, но она все равно осталась горячей... Вечером того же дня они сбегают от всех в дальний угол парка и взахлёб целуются под сенью кустов; и рука Драко снова на её груди, уже не случайно, а другая шарит у Панси под юбкой, и там снова жарко и влажно, словно она только что из моря, тёплая и солёная. Она тоже лезет к нему в штаны, сжимает через трусы твёрдый член и быстро водит по нему ладонью — вверх и вниз, и ещё раз, и ещё; Драко со стоном вжимается в неё пахом и кончает, сходя с ума от её движений, от немыслимой близости и от пахнущих солью губ. Ноги не держат, он сползает на траву. Панси хватает его руку и прижимает к себе, между ног, там где море; трется о его бедро и шепчет: «Теперь ты...» Драко водит пальцами по её трусикам, неумело, но страстно; старается нащупать что-то ещё неведомое, и ему удаётся: спустя несколько минут она судорожно вздыхает, сжимает ноги и замирает, а потом тяжелеет, обмякшая, и загнанно дышит ему в шею. Драко чувствует себя на вершине мира, и до конца каникул ходит королём, предвкушая свой новый статус в новом учебном году. Но осенью Панси вдруг ведёт себя, словно чужая, и нарисованные им себе самому радужные картины осыпаются позорной стеклянной крошкой, битыми новогодними игрушками. Драко сметает их в совок и выбрасывает из жизни. В канун Рождества Панси рыдает у него на плече, невнятно рассказывая о своём романе, обернувшемся крахом. Из её обрывочной речи Драко складывает два и два и разгадывает осенний ребус: Тео и Панси, зависть и доверчивость, гормоны и легкомыслие. Драко и Панси снова друзья. Потом у них настоящий секс, поверенные друг другу тайны, поддержка в беде и нежная, почти родственная любовь. Но никогда больше — той полудетской штормовой страсти, по силе равной цунами. * * * — Драко! Драко! Ты слышишь меня? Агуаменти, — Гермиона облила Малфоя и ещё пару раз хлестнула по щекам. Он шумно вдохнул и закашлялся, подавившись. — Боже, наконец-то, — пробормотала она и осела на песок. Малфой приподнялся на локте и сплюнул воду. — Что это было? — Ты завис, как выключенный, а после потерял сознание, — Гермиона беспокойно вгляделась в его лицо, но признаков беды не обнаружила. Бледность ушла, зрачки выглядели нормально. — Что за чёрт, — он потёр лоб, провёл ладонью по лицу и рассеянно уставился на море. — Такого раньше не случалось. — Знаешь, — отозвалась Гермиона, подбирая слова, — думаю, легилименция... В общем, боюсь, твои провалы в его воспоминания — не совсем то же, что обыкновенные. Ты не просто видишь, а чувствуешь — как и я; боюсь, это не проходит бесследно. Малфой посмотрел на неё мрачно и нахмурился, обдумывая сказанное. — Может, ты и права. Значит, придётся делать это реже. — Он откинулся на песок и закрыл глаза. — Проклятье... вот и отдохнул. — Ты нормально себя чувствуешь сейчас? — спросила Гермиона. — Да, только устал. Полежу немного, ладно? Не уходи в море без меня. — Хорошо, — она слабо улыбнулась. Все равно он не видит. — Я послежу за тобой. Мне так спокойнее. Малфой дёрнул углом рта, сдерживая ответную улыбку, но не ответил. Он действительно выглядел усталым, и ей было более чем привычно это ощущение. Гермиона задумчиво разглядывала его и думала, как странно, что это тело, покрытое блестящими каплями воды, ей уже знакомо. Она помнила все его родинки и шрамы; знала, как выглядели раньше его волосы — мягкие кудряшки в раннем детстве, соломенно-прямые пряди в юности; как младенческая пухлость превращалась в подростковую угловатость. Теперь она своими глазами видела новый этап развития. А главное, чувствовала. Малфой не был классически красив. Неидеальные черты лица, излишне худощав, слегка сутул. Но созерцание завораживало. Гермиона смотрела на его губы и не могла не вспоминать их касания. Скользила взглядом по шее, груди, животу, и не могла не думать о запахе его кожи. Присматривалась к длинным пальцам и краснела от мысли, куда они забирались сегодня утром. Разглядывала слегка раскинутые ноги, остановилась в паху и совсем смутилась, неожиданно ярко представив, как глубоко в ней был его член всего несколько часов назад. Внизу живота горячо шевельнулось, сердце забилось чаще. Она прикрыла руками горящие щеки, отвернулась к океану и стала считать волны, стараясь вычислить девятую. Удалось отвлечься, но мысли быстро вернулись к Малфою. К ним обоим. Гермиона до сих пор принадлежала старшему, но младший... в некотором роде теперь принадлежал ей. От этой волнующей мысли было достаточно сладко, чтобы опасаться гнева Люциуса. Ведь он ясно дал понять, что не выносит её наслаждения. Гермиона вслушалась в себя: было тихо. Может, его испугал обморок Драко. Это ведь она привела его в чувство, и не должна быть за это наказана. А может, при следующей попытке показать ему воспоминание, Люциус придушит её до полусмерти. В любом случае, сидеть и ждать его безумных решений Гермионе мучительно не хотелось. Она ведь снова начала чувствовать себя человеком, а не пеплом. Значит, нужно держать планку. Она поднялась на ноги и постояла, глядя на Драко. Он лежал неподвижно. Гермиона предположила, что задремал, развернулась и побрела к океану. Незачем рисковать, устраивая заплыв. Но сидеть у воды, в шипящей пене прибоя, перебирать камешки ей никто не может запретить. Риска не меньше, чем если она будет сидеть и возбуждаться рядом с Драко. Чтобы отвлечься, Гермиона задумалась о патронусе Люциуса, Сером Волке. Она не могла им управлять, и он не защитил бы её от дементоров. Но вызвать своего он не позволил ей ни разу. Оставил её беззащитной, с усечёнными способностями — чтобы знала своё место, ибо грязнокровкам не положено касаться магии уровня патронуса. Гермиона знала его мотивы, так же, как чувствовала его гнев, его тоску. Именно поэтому она начинала разбирать среди потока его привычной ярости кое-что новое: страх и ревность. Гермиона была добычей Люциуса, и пока он не был готов делить эту добычу даже с единокровным сыном. И то, что это шло вразрез с его же планом, сводило его с ума. Люциус — её дементор... и почему бы не попробовать бороться. И пробовать снова и снова, пока не получится. Когда-то у неё был океан упорства; теперь — бездна терпения, и масса свободного времени, и Драко за спиной. Гермиона обернулась. Драко по-прежнему лежал на песке, прикрыв глаза рукой. Она прищурилась на солнце, словно пытаясь заручиться поддержкой света и тепла. И подняла палочку. — Экспекто Патронум!